Бэлла Давидович: По сей день жалею, что уехала

Незримые габариты существовали в мире искусства всегда. Свет звезды великой советской пианистки Бэллы Давидович в Советском Союзе безотлагательно погасили, как только она пересекла советскую границу, эмигрировав в 1978 году в США. В Советское государство были стерты записи музыкальных произведений в ее исполнении, отчество одного из лучших в мире интерпретаторов музыки Шопена перестало бряцать в советском теле- и радиоэфире. Но за границей ее человек с именем продолжала сиять.

В книге мемуаров «Мои воспоминания», изданной в старейшем российском музыкальном издательстве «П. Юргенсон», Давидович, казалось бы, рассказала до настоящего времени: и о семи десятках лет на сцене, и о своей дружбе с великими музыкантами и венценосными особами, и о причинах, побудивших ее кончить Советский Союз. Но близко знающие Бэллу Михайловну уверены, а ненаписанными остались несколько глав книги воспоминаний. Их выдающаяся пианистка таким (образом и не решилась поведать миру. В них – и истории из жизни некоторых ее коллег, которые они таково хотели бы предать забвению, и откровенные оценки известных людей изо ее ближайшего окружения.

Объехав с гастролями полмира, не нечасто и не два побывав после перестройки в России, свой 90-холодный юбилей Бэлла Михайловна отмечает в Нью-Йорке. Посвятив последние годы своей творческой карьеры преподаванию в знаменитой в весь мир нью-йоркской Джуллиардской школы музыки, симпатия уже давно не открывает крышку рояля, лишь инде соглашаясь принимать участие в работе жюри фортепианных конкурсов.

— Бэлла Михайловна, была ли предопределена вас музыка по наследству? Ведь известными музыкантами в Баку, идеже вы родились, были и ваша мама, и ваш дед…

— Тяжело сказать. Я полюбила музыку, наверное, потому, что в доме было радиовещание. Будучи совсем маленькой, я много ее по радио слушала. Особенно ми нравился один из вальсов Шопена, который часто передавали. Данный «Вальс си-минор» я могла слушать бесконечно. И в комнате, в которой автор этих строк жили, было пианино. Мне было всего три с половиной лета, когда я самостоятельно взобравшись на стул и открыв крышку инструмента, введение пытаться подбирать на слух мелодию этого вальса. По первости одним пальцем правой руки, потом стала играть двумя руками. Черепа обратили на это внимание и стали со мной учиться.

— Вашему сыну Дмитрию Ситковецкому, ставшему всемирно известным скрипачом и дирижером, вам также в детстве включали радиоприемник?

— Меня дома не было, при случае он рос! Я все время была на гастролях. Ми частенько полупрезрительно говорили некоторые знакомые: «Ты все играешь ладно играешь…». Да, я играла! Я должна была играть! Сие моя жизнь. Многочисленные поездки помогали мне еще и вскармливать сына. Да, нужны были деньги. А что в те годы в Советском Союзе могла сломить молодая мать-одиночка? Я ведь очень рано осталась одна…

Я плут ради сына и ради музыки. И ради мужа. Отцом Димы стал необыкновенный скрипач Юлиан Ситковецкий. У нас была не просто, а настоящая, большая тяготение. Мы вместе играли, вместе путешествовали. Юлиан не дожил предварительно 33-летнего возраста, он умер от рака легкого. Уходил дьявол мучительно: метастазы проникли в спинной мозг, ему ампутировали бежим, врачи были абсолютно беспомощны.

В 29 лет я осталась вдовой. Паче замуж никогда не выходила. А мне все говорят, подобно как я – счастливая, думая, что я забыла о главной трагедии своей жизни – потере Юлика. Пара года он лежал в Институте им. Бурденко, так и безвыгодный зная, что болен раком. Только один раз Юлик с ужасом в глазах спросил меня о своем диагнозе. Я без- сказала ему правды…

Юлик так ждал сына! Тем временем ведь до момента рождения ребенка не знали – хорош ли это мальчик или девочка. Правда, когда я сделано была на последнем месяце беременности, мне на улице встретилась пожилая азербайджанка. Симпатия обогнала меня, уверенно бросив мне вслед: «Ханум, у тебя подлеток будет». И ей я почему-то поверила.

У нас в доме невыгодный было какого-то инструмента, который можно было бы «передать» Диме, а черепки Юлиана очень хотели, чтобы Дима играл на скрипке. Ага, музыка звучала в доме, я преподавала, приходили студенты, друзья, одним словом, музыкальная атмосфера присутствовала. И Дима стал заниматься, купили первую скрипку, п вторую, третью… За все было нужно платить в прямом смысле сего слова, и мне нужно было трудиться всю жизнь.

— И с-за Димы, которого выпустили на Запад в 1977 году, ваша милость и уехали из Союза?

— Я не хотела эмигрировать. Надо иметь (понятие те годы и отношение советских властей к тем, у кого в семье ранее кто-то уехал. На мне Димин отъезд отразился безотложно, я начала ощущать недоброжелательность по отношению к себе. Но Диме была нужна творческая беспрепятственность.

По сей день я жалею, что уехала. Но кто именно знал, что через 10 лет после моей эмиграции падет непоколебимый занавес, и можно будет свободно перемещаться по миру, который Дима вернется в Россию, а я останусь в Америке…

— Вы знаете побасенка, в котором звучит ваше имя? Никто из великих музыкантов экий своеобразной чести не удостоился…

— Тот, что про интернациональное трое – Мария Иванова (Российская Федерация), Тарас Загоруйко (Украинская ССР), Бэлла Давидович (рояль)? Слышала его (целый) воз раз. Антисемитский ли он? Ощущала ли я антисемитизм объединение отношению к себе? Баку, в котором я родилась, вообще никогда без- знал антисемитизма – ни до войны, ни во век ее, ни после. Мой папа носил звание заслуженного врача Азербайджанской ССР, а мамашечка – заслуженной артистки этой республики. Позже я стала заслуженной артисткой РСФСР, вдобавок к званию меня представило руководство Московской консерватории, где я до совместительству преподавала. Моим основным местом работы была Московская филармония, так министерство культуры ежегодно разрешало мне совмещать сольные выступления с преподаванием.

К преподаванию меня привлек Яшута Владимирович Флиер, у которого я в свое время училась. Одним с плюсов работы со студентами стало пополнение моего репертуара, опять-таки нередко они выбирали для занятий произведения, которые ми были доселе неизвестны.

В Америке я не планировала заниматься преподавательской деятельностью. До настоящего времени мои выступления были расписаны на годы вперед, а со студентами нужно разрабатывать, им нужно посвящать немало времени. Получив очередной пакет с логотипом Джуллиардской школы, я хотела было его порвать, в точности зная, что меня опять приглашают туда в качестве преподавателя, да обратила внимание на то, что в тексте письма на гумне — ни снопа ни слова о работе, и глава Джуллиарда просто приглашал меня получи ланч. Уже там он согласился со всем – и с графиком моих выступлений, и с тем, словно я не знаю английского, и вообще был галантен и любезен. Просто так что я согласилась, а вот через 20 лет ушла. Не имеется, меня не уволили, я ушла сама, отказавшись быть объектом интриг, которые привезли в Другой свет «наши». Через год после меня в Джуллиард пригласили брать на буксир пианистку Оксану Яблонскую (теперь она живет в Израиле). Изолирование фортепиано в Джуллиарде тогда возглавляла одна дама, которую я никак не могу назвать хорошим музыкантом. И она всех новых студентов, хоть тех, кто хотел заниматься исключительно со мной, отправляла к Оксане. В последние три возраст работы в Джуллиарде у меня не было ни одного студента. Меня приглашали в жюри, в сортамент экзаменационных комиссий, но студентов не давали. В итоге я написала декларирование и ушла. Оксана продержалась там еще год. Об уходе я ни получай секунду не пожалела, равно как и никогда не задавалась вопросом – кто такой пытался столкнуть лбами двух «русских» преподавателей.

— Многие из ваших студентов вы порадовали?

— Лучшими были выходцы из теперь уже бывшего Совдепия. Почему? Фортепианная школа, традиции, совсем другое отношение к музыке. Хотела бы оторванно отметить Джулию Зильберквит, Александра Палея и Голду Файнберг-Тац.

— А что-то такое школа в таком вот контексте? Можно ведь и сто часов в неделю учиться, но все равно ученик не достигнет уровня Рихтера…

— Вестимо, нужны еще и талант, и желание. В моем классе ленивых мало-: неграмотный было. Кому нужно было больше заниматься, тот и сидел из-за инструментом дольше.

Рояль – не ударный инструмент. Этому учили меня, этому учила и я. Конец артисты, которые когда-либо выступали в Бакинской филармонии, помнят покойник с золотом «Бехштейн». Его любили и Давид Ойстрах, и Эмиль Гилельс. Помню, первым дирижером в моей жизни были Никула Аносов, отец недавно ушедшего от нас Геннадия Рождественского. Ми было 9 лет, и я играла с ним один из концертов Бетховена. Держи том самом рояле. Шла война, а филармония работала. Точно-то папа принес домой билеты на концерт, где-то я впервые в жизни услышала игру Святослава Рихтера. Он в свою очередь играл на этом «Бехштейне».

Местные педагоги приводили к великим пианистам своих учеников получай прослушивание, и гастролеры никогда не отказывались, это была норма. Моя бакинская учительница Мария Львовна Быкова привела меня к Генриху Нейгаузу. Спирт прослушал меня и еще одну ученицу Марии Львовны, Тамару Гусеву, которая была в отцы годится меня на 2 года. Похлопал нас обеих по плечу. А в антракте подошел ко ми и поцеловал в лоб. С Тамарой случилась истерика.

— А на критику обращали тщательность?

— Я спрашивала многих своих коллег – читают ли они критические отзывы о своей игре? Кончено дружно отвечали, что нет. Но я уверена – все врали. Изо критического отзыва, написанного профессионалом, можно вынести для себя отчего-то важное. Ко мне критика была благосклонна, а все же самая суровая была в Москве. В советских газетах отделами музыкальной критики в газетах далеко не всегда заведовали музыканты. Одна из первых прямых телетрасляций концерта симфонической музыки, я вслед за роялем, за дирижерским пультом — Евгений Светланов. После последних аккордов и аплодисментов меня проводят ради кулисы, к телефону. На другом конце провода – Эмиль Гилельс, некоторый всегда был скуп на похвалы. Он сказал ми много добрых, теплых слов, поблагодарив за исполнение. А в следующий день в одной из газет было напечатано: «Давидович подчеркнула едва самые мрачные стороны рапсодии Паганини». Я согласилась и с критикессой – в таком случае ли Игнатова, то ли Игнатьева ее фамилия – рапсодия всерьёз невеселая по характеру.

— В разные годы из СССР держи Запад уехали несколько высокопрофессиональных музыкантов, но мировой лавры завоевали, пожалуй, лишь вы и Ростропович.

— Да, многих в первую очередь привечали и в Белом доме, и в лучших нью-йоркских домах. А пир (жизненный) настоящего музыканта – это выступления, которые кто-то ничего более не остается организовывать. Даже самому известному в своей стране исполнителю помогает держи Западе пробиваться импресарио, берущий на себя все возня. А многие наши приезжали, надеясь на ореол беглецов через Советов. И после громких дебютов в Карнеги-холле сидели помимо работы, раздавая интервью о тяготах своей жизни в СССР. Ми рассказывать газетчикам было нечего, до момента отъезда изо Москвы я побывала почти во всех европейских капстранах и в принципе уезжала к сыну, а не за длинным рублем.

— Эмиграция с СССР была дорогой в один конец. Вы верили, что-то когда-нибудь вновь вернетесь в Россию?

— Нет, не верила. В то время это казалось невероятным. Но когда мы с Димой приехали, нас встречало огромное цифра людей, все билеты на наши концерты были проданы.

— Ваше самое на певом месте впечатление от Америки?

— Не надо было бы задавать данный вопрос… Нас (а я приехала в Нью-Йорк с пожилой мамой и младшей сестрой) привезли в маленькую гостиницу получай Манхэттене, главными «жильцами» которой были полчища тараканов. А черезо несколько дней на меня на улице напал мудила-афроамериканец: он вырвал у меня сумочку, я упала, сильно повредила ногу. А вследствие неделю нужно было улетать на гастроли в Европу. Маман твердила как заклинание: «Бэллочка, забудь все, лети, играй, играй, играй!». Ноженьки заживала несколько месяцев, но ни одного концерта я маловыгодный отменила. И каждый раз с гастролей возвращалась в Нью-Йорк только-тол потому, что в нем жили мои близкие.

— Какой изо наград вы особенно дорожите?

— Я дорожу всем тем, чего связано с Шопеном. Об этом я много написала в своих воспоминаниях. Я все ж таки была в его келье, на испанской Майорке. Мне разрешили в этой келье повозиться, а вечером, в том монастыре я играла. Знал ли Шопен либо — либо нет, что все его произведения – для пианистов, чьи пакши не обладают широкой растяжкой, как и мои, — никак не так уж и важно. Куда важнее для музыканта приставки не- заболеть артритом. И когда мне поставили этот диагноз, я приняла усмотрение уйти со сцены. И, можно сказать, как только я прекратила пиликать, я прекратила жить. Выручают книги, много читаю. Конечно но, прочитала и недавно вышедшую в свет, благодаря усилиям крупнейшего издательства России «Музыка», Димину книгу «Диалоги».

Любимая фотография — снятая после одного с моих концертов в Амстердаме, в зале Концертгебау. Именно ее я выбрала интересах обложки своей книги. Там прямо со сцены вира уходит крутая лестница, по которой эффектно поднимаются после кулисы солисты и дирижеры. Я на ней пару раз падала. Каста лестница отняла немало здоровья у Ойстраха и Кондрашина. В последние годы своей концертной деятельности, выступая в Концертгебау, я ее избегала, выходя нате сцену и уходя с нее вместе с оркестрантами. Кстати, именно голландцы организовали две моих юбилейных торжества – когда мне исполнилось 70 и до сего времени через пять лет. Приехала Майя Плисецкая, Родион Щедрин написал капустник, который посвятил мне. Кстати, я, как и Майечка, рыжеволосая. В Голландию я особенно неоднократно приезжала, и как-то в гримерную к Диме, выступавшему в Амстердаме, зашла пожилая печь, рассказав, что в течение 30-и лет она приходила получи и распишись каждое мое выступление в Нидерландах.

Когда пианист на сцене, так его видят зрители, как минимум, два часа. И в разрез (когда играешь), и в фас (когда раскланиваешься). Так что мастерица-пианист должна отличаться своим видом от мужчин. А настоящее пианистки редко обращают внимание на свою одежду. Даже если на афишах я порой вижу такие фотографии, что ми и не хочется идти на концерт – непонятно – то ли отлично пианистка на пляж, то ли с пляжа. В концертном зале малограмотный стоит задумываться о том, какой длины ноги у солистки, жрать ли у нее декольте. Мой первый запрос к портнихам, шившим мои концертные платья, — комфортность наряда; вторым требованием всегда была длина рукавов.

— Ваша сестра осознаете свою гениальность?

— Мне было не до сего. Музыка затмила все, я даже ни одного иностранного языка в такой мере и не выучила. В 1949 году, приехав в Польшу, победив спустя некоторое время на конкурсе, я провела в этой стране какое-то час(ы). Потом приехала вновь через 9 лет, и мне не нужен был толмач. Но этим все в лингвистическом плане и ограничилось.

Плюс у меня были хорошие педагоги. Порой я занималась у Константина Игумнова (мы переехали из Баку в Москву, когда-когда мне было 12 лет), то как-то дьявол включил мое имя в программу отчетного концерта, который давали его студенты. Я играла Баха. В одной с центральных газет после этого концерта вышла заметка, в которой говорилось, в чем дело? «выступление Б. Давидович было лучшим». Игумнов несколько месяцев делал хана для того, чтобы эта заметка не попалась получи глаза ни мне, ни моим родителям. Так меня воспитывали. Ни позднее, ни потом не случалось у меня соблазна к тому, затем чтобы изменить свое понимание, или, быть может, непонимание сего вопроса.