Мужики и бабы

Бабью кайф я не отдам

Ах, какая я хорошая была:
на работе, в семенник, дома — всё сама!
Настирала, наготовила и в гроб,
лежу бесшумно, жду: ну кто же заревёт?

Муж пришёл, нажрался, поезжай спать,
дети и искать не стали мать.
Полежала, встала с гроба, побрела:
зайду в пан и сгину навсегда!

Кинутся меня искать, ан нет?
Любят меня, бабу, то есть (т. е.) нет?
(Баба дура, баба дура, не дури!)
Я иду, а ровно по лицу бьют камыши.

Улеглась я в камышах. Нет, не проснусь.
А сонный мне не дают мошка и гнусь.
Плюнула, топиться я пошла.
(Спутница жизни дура!) Баба дура? Баба зла!

У болота села и сижу,
я далеко не дурочка, топиться не хочу.
Осерчавшая на мужа, нате детей,
поплелась я к дому поскорей.

— Почему ж не кинулись рыться?
«Хватит, мама, шляться, иди спать.»

Я к плите, беру сковороду.
Ой, кого забью, того забью:
«Ая-яй, ая-яй,
провожай и встречай
матуненька родную у ворот!
(Видно, сковородка ум даёт!)
Как умру, без- кинетесь меня!
Мать у вас плохая, значит, да?»

Свистит сковорода точно по головам.
Не просите, бабью дурь я не отдам!

С средь бела дня Валентина

— С днём святого Валентина,
Валентина! «С Валентином!»
— Твоя милость свиней не покормила?
«Покормила, покормила.»
— А корову подоила?
«Подоила, подоила.»
— И кролей пересчитала?
«Наши весь, чужих не крала.»
— Завтрак будет, Валентина?

«Будет фриштых тебе, милый,
поварёшкой по башке!
За что удар тако мне?
Пошёл вон, дурак плешивый,
старый, толстобрюхий и ленивый,
пьющий, врущий и курящий,
а ещё кобель гулящий!
Марш зерна насыпь курям
и пройдись-ка по дворам,
мужики колют лом,
лишь одна я у тебя:
сама — топор, сама в полень.
Возьмите хоть ложи голову на пень!»

Барыня-сударыня

Барыня-сударынька на войну ходила,
барыня-сударыня врагов дубиной била:
намахалась, наоралась, устала,
а наравне села отдохнуть, так не встала.

Опечалилась, пригорюнилась.
Едут танки получи и распишись неё, на них плюнула,
да так плюнула, словно взорвались!
Мы танкистов искали. Не встречались?

Так на хрен же их искать, они пристроены:
в поле пашут, боронят наши воины!

А пани-сударыня в стороночке
насмехается стоит и нисколечки
о войне той злющий не жалеет:
ждёт когда «на нас конём»,
в такой степени рожь посеем!

Кума куму не дала

Как куму кумушка не дала пирога,
не дала пирога, пожадничала,
пожадничала, повредничала,
открутилась, отвертелась, привередничала.

«Не крутись, подсадная утка, не ломайся,
а иди в кровать, раздевайся.
Разговаривать после будем,
идеже нагайка висит, не забудем!»

Разговоры, разговоры, разговоры спорятся:
— Почему-то мне, куманёк, нездоровится,
нездоровится, голова болит,
главный болит и в коленочке свербит! —
отказала кума
куму, вроде, на веки вечные.

А нагайка висит, нагайке чешется,
соскочила с гвоздя и плещется:
согласно душе гуляет, по бабьей.

«А теперь в постель и оладьей!»
— В секс так в постель, не спорю,
а оладьей сейчас сготовлю!

Чисто так куму кума не отказала,
а с постели как встала, выпекала
оладушки золотистые,
поджаристые (вот) так ребристые,
вкусные: — На здоровьице!
Пусть нагайка на стене успокоится.

Повествование любви, а то ли нелюбви

Рассказываю всё как было:
родилась я, как видим, училась,
не пила, никому не давала,
по тёмным дворам безвыгодный гуляла,
любила папу и маму,
бабу Нюру, курицу, Ваню.

Вона с Ваней беда и вышла.
Чужой он был, то подчищать пришлый,
его во дворе невзлюбили:
не звали в праздники, били.

Я его пожалела,
накормила, помыла, одела
и возьми себе женила.

Так и жили от мыла до мыла:
создание, баня и дети,
а за детями не углядети!

Потом Ваню чувствительно побили
(в селе его не любили).
На моих руках дьявол и помер.
Собрала я детей и в город —
не простила селянам обиды.

В данное время меня дома не видно:
я пью, гуляю, танцую,
числом кабакам пирую
и Ваню своего поминаю.
За что убили? Далеко не знаю.

А дети со школы в заводы,
нет мне сильнее заботы!
Сорок лет — совсем молодая,
весёлая, озорная,
в зубах, наравне всегда, беломора.

Вот так бегала я от позора
к позору крошки плохому —
нетрезвому, холостому.

Ты записывай, всё так и было:
матика меня не простила,
отец в свинарнике умер;
а как тайфун на курицу дунул,
так и баба Нюра помёрла.

Собралась я, в деревню попёрла.
Приехала, села: — На хазе!
Завели мы с мамкой корову
и ещё долго жили:
бессчетно ели, водку не пили.

Нас на праздники звали,
однако мы лишь руками махали:
— Вы уж так в качестве кого-нибудь веселитесь,
сами с собой деритесь!

А мы на лавочку и по (по грибы) семечки,
две не пожившие девочки,
две молодящиеся старушки —
бездушные душечки душки.

Словно я бегала от счастья до счастья

Напрямую ни с кого не зависело счастье.
Был бы суд-разбирательство, а «участие»
у завистников быстро найдётся.
Кто в моём случае разберётся?

Конец хорошо у нас было:
дом, корова, свинья, кобыла,
и прозвище наше Силантьевы.
Происхождение? Да ладно вам!

Не обижал меня муж в таком случае,
жили мы дружно,
но не было у нас деток,
и выше- Михалко забегал.

А бегал он по незамужним,
то бишь, дитё ему нужно.
Забрюхатили враз трое.
Теперь суд. Как понять такое?

На суде кончено ручищами машут!
Тятьки вилы на Мишку тащат:
«Порешаем (кричат) получи и распишись месте!» —
каждый дочь свою тянет в невесты.

Надумала я утопиться
иль самогоном залиться,
так плюнула, ждать решила — что будет,
с меня уже неважный (=маловажный) убудет.
Вот такая история приключилась.
Недолго мы разводились.

У Михайло новая была красна,
алиментов на две усадьбы,
и пересудов лет эдак держи тридцать:
позор скороспелым девицам!

А в деревне осталась я виноватой:
ото того, что не ходила брюхатой.
И мне пришлось съехать,
в другое хуторок уехать
под названием «строительство БАМа».

Там я была желанна.
Записалась я в коммунисты
и с листа нового окончательно
жизнь свою начинаю.

Знаю, счастье где-нибудь повстречаю,
все ж таки оно ни от кого не зависит,
счастье с белого облачка виснет:
держите, молода покуда!

А молва, суды, пересуды,
где бы твоя милость ни была, догонят:
«Разведёнка, прям тут иль в вагоне?»

Во вкусе мы тётку Нюру крестили

А было всё так: для крещение
принимали мы омовение:
тётку Нюру
с толстющей фигурой
посадили для лёд,
а она ни назад, ни вперёд.
— Прыгай, Нюра!
Та: «Не могу, все-таки, фигура
застряла в сугробе!»

— Эта дура всю прорубь угробит,
её пора в баню,
хорошенько попарить,
чтобы сбросила сто кило,
во тогда и на дно!

В баню Нюра, вроде бы, хочет,
сидит в сугробе, хохочет.
— Тащите её в помывочную,
в (течение того времени волны нет приливочной
в нашей воде-океане!

«Волны в проруби маловыгодный бывает,
там раки и щуки
от разной-всяческой скуки», —
Нюрка снег на испугалась,
с сугроба быстро поднялась.

А наши местны мужики
(также ведь не дураки)
как её в прорубь закинут!
Христа помянут и выпьют
литра три самогона:
— И кое-что я такой влюблённый
в морозы крутые крещенские?
— Да. Только бабы идем дюже мелкие!

Я разочарована в любови деревенской

Интересные мужчины —
тетенька, которые в кручине
не бывали никогда.
Я б за ними круглым счетом пошла:
голая, раздетая,
колхозными заветами
вся, как фантош, скована.

Я разочарована
в любови деревенской.
Танец хочу венский
проплясать с поэтом злобным.

Хлопай, душа, хлопай
голодна пока как.
Хочу чтоб принц бумажный
писал мне… Не напишешь?
Слышишь твоя милость, не слышишь?

Тётя Зоя и валенки

Тётя Зоя
ни с кем без- спорит,
она сидит на завалинке,
латает зачем-ведь валенки,
но от латок её нет прока:
с первого снегу потёкла
её прошлогодняя латка.
Ну и будь по-твоему.

А на улице вечер,
и полон скворечник
скворцами,
там деточки с мамой.
И титанида!
Жаль, Зоя, ты не раздета.

Забрось свои валеночки за забор,
может, припрётся Егор
на дармовщину:
спрячет свою личину,
мальчуган «надует».

«А оно нам надо?» — задует
тётя Зоюшка сальную свечку,
проверит свои колечки.

И спать в одиночку завалится.
«Пущай даже хата развалится!» —
ей Егора чужого не надо,
ему и его подруга жизни рада.

* * *
А мы тоже слезем с завалинки,
подберём эти старые валенок
и пойдём по-взрослому целоваться.
Не век же нам женихаться?

О томище, как дети бабам надоели

Дети бабам надоели:
чертиков хотели, спать. Поели
и давай опять орать.
Так орут, будто не унять!

«Что же делать, как же быть,
что о детях нам забыть?»

И придумали чудилку,
саму страшную страшилку:
без- рожать детей и вовсе,
а родив, так сразу бросить!

И вульгарно-поехало:
сто грехов нагрехали
и ещё немножко,
видала ажно кошка!

Но недолго такое было,
Клавка с дедом согрешила,
родила — безграмотный отдаёт!

Собрались бабы на сход:
«Что делать с Клавкой,
ножом её не то — не то булавкой?»
Решили просто забить топором.

А Клавка прёт внагляк,
забралась на сцену
и орёт: «Где смену
брать ваша сестра будете?
Сдохнете или скурвитесь!»

Говорила Клавка час,
а может, чета. И сглаз
уходил потихоньку:
трезвели бабы, легонько
дитя того шлёпали.

И нравилось им! Ой, хлопали
глазищами непонятными:
«Что ради порча такая отвратная
на наши головы навалилась?»

Видишь бабы очухались и влюбились
в самого распоследнего старика!
Он еле-еле живой. А я
к своему муженьку приеду уж скоро:
«Ну здравствуй,
самый миленок на всей планетище, Вова!»

Коты, бабы, мужики

Полюбили бабы мужиков,
хотя ненадолго. Котов,
оказалось, они больше любили:
ели, спали с ними и пили,
(как) будто всегда, самогон,
но кончился даже он.

А когда табуретовка закончился,
то бабам с котами морочиться
стало неинтересно.
Пригорюнились наши невесты
и забили тревогу:
зовут мужиков возьми подмогу.

А те подевались куда-то:
то ли спились, в таком случае ли приятно
с другими девками время проводят.
Наши бабы зовут их, тетька не приходят.

Подозренье нахлынуло страшное:
с кошками мужики! Бумажками
обклеили весь заборы:
«Мы ждём мужиков, мы голые!»

Недолго будущий длилось.
Вдруг кошка в кота влюбилась.
Как нашла котищу — маловыгодный знаем,
но туда увела всю стаю.

Вот кошки в настоящий момент с котами.
Мужики ж, заскучав, верстали
объявление: «Мы свободные,
получайте нас кто угодно!»
Плакатики на заборы развесили.
А подо заборами встретили
наших женщин (те одинокие).

Мужики и бабы, залечив раны глубокие,
считанные дни думая, поженились.
Самогон зареклись пить. Простились
и с другими фантазиями.

Я как и больше не лапаю
свою кошку Маруську.
Вовку жду — у него проглатывать игрушка.

Бабы и тоска вселенская

Жили-были бабы. Этак себе жили,
ни хорошо и ни плохо:
никого после дождичка в четверг не любили —
всё меньше мороки!

И в чёрную глядя вселенную,
ни о прошлом безлюдный (=малолюдный) плакали, ни о настоящем,
а думали: «Мы наверное,
кинутые возможно ли пропащие.»

А звёзды такие печальные,
ни в конце пути, ни в начале
«друзей баб» сроду не видели:
девок бросили те или обидели?

Бабы ж играли в проказа,
перекладывали подушки
с пустого места на место.

«Чудесное выступление Невеста!» —
вздыхали бабы и плакали,
да жизнь отмеряли знаками
получи и распишись своём нелёгком пути:
надо идти, идти и идти…

Шли бабы долготно,
прошли Енисей и Волгу,
вошли в Карибское море:
«Нет нам счастья, утонем!»

Тонули они равным образом долго
(растолстели бабы), без толку
свои пышные чресла топили,
лишь веру в погибель убили.
Уселись на берегу, ждут:
нет-нет да и «друзья баб» приплывут?

Но лишь глупо бакланы кричали,
верно сирены на баб ворчали:
«Не ждите друзей, они с нами,
наша сестра их к себе забрали
(эх, давно это было)
Ивана, Степана, Василя…»

И прай имён наполнил
огромное море. «Помним
(шептали бабы) Ивана,
Степана, Емелю, Полкана…
Помним, а неужели отдайте,
немедля мужчин верстайте!»

И кинулись на сирен своим весом
(каждая сто кило), и бесы
покинули синее море-окиян:
сдохли сирены. Вскоре
на сушу вышли Иваны,
Степаны, Емели, Полканы…

И толстым бабам сказали: «Невесты,
ажно вес ваш нам интересен!»

А ко мне подошёл выше- Вова:
«Ну здравствуй, моя корова,
поправилась ты кроме меня,
пойдём вес сгонять!» Ну и я
побежала за ним, як блядь.

Вдруг песня вселенская смолкла,
печальная такая песня.

«Мы новую сочиним, чудесней!» —
«друзья баб» в унисон сказали
и звёздами закидали
весело пляшущих женщин.
Это нахес, ни больше, ни меньше!

Помирай хоть так

На правах ты жил дурак, помирай хоть так!
Помирай взять хоть так: да ни так, ни сяк.

Ты такой-сякой(-этакий)-сякой был у маменьки,
ты такой-рассякой был у тятеньки,
у любимой жены слыл отнюдь не ласковым.

Сам не ласковый, не обласканный,
пожил — яко не жил,
попел, поседел
и пошёл пешочком на выселки:
ни друзей маловыгодный видать, ни Марысеньки!

А есть сын у тебя,
что ругает отца,
по сию пору ругает тебя да плачется:
— И куда ж ты, отец? Так точно хватит уж!

Вот царю народ да всё смотрит в уста (губы),
а твой народ за тобой не прёт,
не счастье улыбается народ, ему не хочется,
даже пристав и тот обхохочется!

А звёзды с неба заплакали:
«Почему твоя милость, мужик, не алкаешь,
не молишься, не просишь милости,
иль нате бел свет у тебя нет видимости?»

Поморгали звёзды, померкли.
Твоя милость протёр глаза, а на вертеле
болтается Россия-мать.
Потянул рукой. Практически, не достать!
И пошёл пешком до своих выселок,
мяч как сокол:— Авось не выселят!

* * *
А душа его в том же вертеле:
«Пропадай родня!» Вот вы мало-: неграмотный верите,
а он жил, как дурак,
да пропал по (по грибы) так.
И горит в огне — нет спасения!
Человечеству не даст прощения.

Видно и разговоры

Чаи гонять — не хворост вязать.
А где его скажем?
У нас лишь сосны и ели.
Не, за хворостом да мы с тобой ходить не хотели.

Мы чай пили и
разговоры говорили,
о кустах да н о грядках:
всё ль на огороде в порядке?

А ещё шушукались о голубике,
малине, морошке, чернике.
Бездна трепались о лесе:
чертях, водяных и бесах.

И самое главное, лешак:
завалит, если ты пеший;
а ежели на кобыле,
проедешь — симпатия ему мила!
На коне ж далеко не пустит,
его в обход пустит:
загоняет, изморит.
Слышь, что народ говорит?

А низы всегда прав,
ведь у него нет прав!
Видишь, у нас одни ёлки
и иголки, иголки, иголки.
Автор этих строк в сибири народ колючий,
потому что мороз у нас злючий.

Вследствие того царь до нас не доедет.
А если доедет, так встретит
нашего лешего — деда Егора,
с ума давненько сошёл возлюбленный:
топорик где-то нашёл
и по тайге всё бродит,
царя зовёт. Оный не приходит.

Я и мои мужчины

Мои мужчины
не знают кручины:
Водан пашет,
другой квасит
капусту —
в доме не пусто!

А я молода
по мнению грибы пошла
да заблудилась,
плутала, плутала. Влюбилась
в молодого лесника!

На флэт пришла помята,
ждут меня дома ребята.
Притворилась уставшей,
же бою с ними павшей
очнулась.
Отряхнулась
да за работу —
заравни в зиму компоты.

А мои мужчины,
без всякой причины,
вдоль лесу рыщут —
того и гляди, отыщут
молодого лесника!

Ой, была безвыгодный была,
покажу им тропинку к его хате:
вроде, спирт не горбатый,
да и в доме сгодится —
вчетвером веселей материться!

* * *
Смотри и зимушка прошла.
Я пошла по дрова,
а за мной сопровождение —
отряд молодой
из трёх ребят:
того и глядят,
ради я озорная
на лешего не напала!

* * *
Я бы спела вас лю-ли,
да уснула у люли.
А качают малыша
точно три богатыря.
Гули, гули до зари:
«Не пустим сестра в чужи дворы!»

Мужики от сохи до сохи

С сохи до сохи
мужики, мужики,
мужики, мужики, мужичишки:
малёнки, мальчонки, мальчишки —
крепыши, худыши и пышки,
падающие у борозды,
без- вернувшиеся с войны.

Мужику любого роста
в свой дом вкатиться непросто:
огреют иль обогреют,
накормят или побреют?

А коль скоро дом пуст,
то зубов слышен хруст
и запах конины
в спину:
«Нет, любезная, тебе сюда не положено,
хоть ты и неплохо сложена,
только меня б устроила баба
да кучу деток мне полагается!»

Мужикам, мужикам, мужичонкам
нужны пацаны, девчонки
для продолжения рода,
(само собой) разумеется щит и меч от уродов!

А ещё мужику нужно ферония,
только в поле мужицкая воля,
только в поле мужицкое везет.
«Но, пошла…»
Беды, чёрт возьми, здрасьте!

Маменькины дочки, осторожно и заварка

Говорила мне маменька:
«Не ходи к мужикам чужим баиньки,
чай водкой они угощают,
а тебе, доня, надобно чаю.
Раньше чая я жутко охоча,
ходи до маменьки, доча!»

Бесцельно и ходила я к маменьке
чай пить и домой шла, тазики
с водным путем по утрам выносила:
крыша капала — мужика просила.

* * *
Закончилось наше латона:
ни одно, ни второе, ни третье,
сорок третье блюдо закончилось, значит.
Крыша моя всё плачет.
Мать, точно дура, хохочет,
ещё чаю, видимо, хочет.
А я водочку в вероятно подливаю:
по другому как выжить — не знаю.

— Неужли и дура твоя мамаша! —
говорит мне соседка Глаша
и зовёт к себя в гости,
потому как намерена бросить
чай гонять с кренделями
да что вы воду носить тазами.

Вот и сидим мы с соседкой:
ни видно пьём, ни воду — крепкую.
А крыша, тазы и заварка
поедом нас съедают: «Не прискорбно!»

Мать плохая

Твори добро и кидай его в воду:
будут в воде бутерброды,
будут в воде апельсины
и сумасшедшие арлекины
захохочут — безвыгодный будет мочи!

Радостные гуляют дочи
по воде и маму ругают:
матуха такая, мама сякая,
мама у них плохая!

А в чём провинилась мамашечка?
«Да что-то не так сказала,
как-так не так повернулась,
не по-правильному оглянулась,
залезла в наши тетрадки,
пересчитала оценки, закладки
в книжках перемешала.
В общем, мамаша плохая!»

* * *
Твори добро и кидай его в воду.
Жуй с колбасой бутерброды
(само собой) разумеется ругай свою мать,
тебе есть что терять:
сладких кило апельсинов,
бешеных арлекинов
и подружек целую кучу.

Вышел, я вас не замучаю,
мои милые дочки.
Поставлю в ноги прочно
и отойду в сторонку.
Желаю вам по ребёнку,
а будут копейка — по двое.

И не надо вам моей доли.
Все одно пожелаю:
творите добро и кидайте
его вот (до запросто в воду.

Будут в воде бутерброды,
будут в воде мандарины,
и сыны (для мамы Инны)
радостно захохочут —
о бабушку зубы поточат!

Я и длинная описание

Написала б я длинную повесть
«Мой муж — идиот», но жопа
будет, наверное, мучить,
ведь жить с идиотом скучно,
некто мне не скажет: «Инна,
сбегай сегодня за пивом!»

И пикнид не приласкает.
Он идиот. Чёрт знает,
что сие у нас такое!
Но он молчит. Вот снова
падает риноскоп в ванной.
Устала я быть незваной
в своём собственном доме.

Я архи хотела к Вове!
Но Вова боится тоже
стать в дебила похожим,
если со мной сойдётся.
Что но мне делать, боже?

Жила я у маменьки

Ой, жила бы я у маменьки
до самого самой своей смертушки,
и игрались мои детушки
до смертушки моей матушки
сверху руках у бабушки,
ели её оладушки.

Как жила бы я у маменьки
и в летнее время, и зимой,
а если б снегом закидало наш дом,
то наш брат б хоронились в нём
от вражинов лютых,
от дедов согнутых
йес от разных дураков!

Я б спала даже без снов,
если только б с маменькой жила.
Где ты, мама? Умерла.