Дом художника стоял невдалеке от божьего храма. Он был очень красив и имел двушник этажа. Вокруг дома произрастали плодовые деревья и цветы. Ремонт располагалась в верхней, самой просторной из комнат. Здесь пишущий эти строки и застаем наших героев – комиссара Конфеткина и Творца. Волшебная галка по-прежнему сидит на плече у отважного воина. Сколько же касается кроткой Лилии, то она ушла пастись возьми одну из лужаек, которых в этом небесном граде превеликое гибель.

Итак, художник стоит у мольберта. В руке у него карандаш, глаза рассеян.

– И каким же образом отправить тебя домой? – размышляет спирт, погруженный в свои думы. – На летающей тарелке? Нет, наверно, это не пойдет… слишком уж экстравагантно. Да и к чему нам переманить внимание разных ротозеев?

Он задумчиво покусывает тупой нагар карандаша.

В широкие окна льются лучи теплого летнего солнца. Возьми одной из стен, окрашенных в глухой темно-зеленый шерсть, висят большие старинные часы с ходиками – стрелки на них показывают хорошо часа и семнадцать минут.

– А, может быть, нарисовать еще одну лестницу? Все-таки, не стоит повторяться…

– Как? – подает голос Конфеткин. – Си, значит, та лестница, по которой я взобрался на планету Теплоэлектроцентраль, нарисована Вами?

Он стоит неподалеку от Мастера, наблюдая ради его действиями. Художник кажется ему магом, чародеем, существом высшего в среднем, которому подвластно все.

– Ну, а то как же… – бормочет флорист.

– Но почему именно лестница? И каким образом вы могли изо Говинды прозреть аж в наш мир?

– А бог его знает… – Бог разводит руки с полуулыбкой, в которой читается самое искреннее растерянность, смешанное с тонким юмором. – Залетел вдруг в голову такой чисто сюжетец – я взял, да эту лесенку и присочинил…

– А потом вторично присочинили и звездного мальчика, и Пегаса?

– Ну, это уже само на лицо вышло. Одно цепляется за другое, понимаешь? Ведь повинен же я был как-то известить тебя о том, идеже находится вход в отраженный мир?

– Ловко придумано! – воскликнул Конфеткин.

– Мало-: неграмотный так уж и ловко,– со вздохом ответил художник. – Кажется, где-то я все-таки допустил промашку.

Он чешет потылица. Вид у него, впрочем, вполне удовлетворенный.

– О чем это вас?

– Да я-то, вишь, хотел направить тебя прямехонько к мастеру Тэну – а вышло эва как… Вмешались, черти лысые… да так тряхнули лестницу, почему ты чуть было не слетел. А потом еще взяли, и переставили ее в другое поприще. Вот так почти всегда: загадываешь одно, а выходит – решительно другое.

– Но как же так? – спросил Конфеткин, с удивлением округляя зыркалы. – Ведь вы – Творец! И это произведение – ваше! Как но могло такое произойти: вмешались темные силы, которых для холсте не было?

– Когда картина написана – она сделано не принадлежит своему создателю и живет своей собственной жизнью,– поясняет ваятель. – А с темными силами тебе все равно суждено было схватиться, не так ли?

Конфеткин задумчиво теребит пальцем сопло. Художник посматривает на него с лукавой улыбкой:

– А хочешь, я открою тебе одну тайну?

– Да что вы?

– Я ведь ничего не сочиняю даже!

На лице Конфеты – самое искреннее растерянность:

– То есть как это: ничего не сочиняю?! А который же, в таком случае, сочиняет? Илья Репин, что ли? То это вы нарисовали лестницу на крыше моего в родных местах? Так как же…

– Погоди… – художник нетерпеливым жестом вскидывает руку; вроде и почти любой его собрат, он тоже не уходите потолковать об искусстве, в особенности, когда нападает на такого благодатного слушателя, каковым является Конфеткин. – Один момент… Видишь ли, все те картины, что я пишу, уж существуют в мире прообразов. А я лишь пытаюсь уловить их вибрации и сыграть комедию так, как подсказывает мне мое сердце. Смекаешь? Неважнецкий мастер не может ничего сотворить от себя.

– И как будто же это тогда выходит? – на бесхитростном лице светлого рыцаря расцветает саркастическая усмешка. – Творец должен сидеть, сложа руки, и ожидать, когда возьми него снизойдет вдохновение?

– Ну, нет! Я этого не говорил. Живинка приходит лишь к тому, кто усердно трудится, постигает азы своего ремесла. Хотя, вместе с тем, надо уметь отрешиться от суеты, выбросить за борт от привычных стереотипов и отдаться на волю волн – смотри ведь о чем идет речь.

– Каких еще волн?

– Волн великого океана фантазий!

Живописец задумчиво смотрит перед собой широко распахнутыми глазами.

– Скажи, а твоя милость любишь летать на воздушных шарах?

(Похоже, на него начинает овладевать вдохновение, подумал Конфеткин.)

– Не знаю, не пробовал…

По мнению тому тону, каким произнесены эти слова, Творец понимает, что такое? перспектива воздухоплавания на шарах не слишком-то прельщает его гостя.

– А получай диких гусях?

Конфеткин капризно оттопыривает нижнюю губу. С его языка, считай, уже готовы слететь слова: «Еще чего не завались!»

Художник очень тонко улавливает и этот момент.

– Ладно, придумаем будто-нибудь более подходящее… – он озабоченно потирает лоб. – Взять, морское путешествие? А?

– Во! Это мне походит!

Когда-так, в дни своей ранней юности, Конфеткин даже мечтал корпуленция моряком. Но это романтическое увлечение у него вскоре улетучилось, сиречь дым. Как, впрочем, и многие другие.

– Так, значит, решено и подписано? Рисуем море и фрегат? И пусть плывет себе, по синим волнам к праздник тихой реке, на которой стоит твой город?

Конфеткин одобряет эту идею, и пленэрист принимается за дело.

Много повидал Рыцарь Света бери своем веку дивных чудес, но такого чуда ему покамест видеть не доводилось!

Карандаш в руке мастера, казалось, манию) (волшебного) жезла ожил. Он запорхал по холсту, словно некая сказочная синяя птица. Раз – и появилась изломанная линия берега. Еще несколько резких, порывистых движений – и вишь уже в отдалении образовалось гряда острых скал. Движение пакши замедляется, становится плавным, округлым – и Конфеткин видит солнце, погружающееся в огромное число. Еще несколько точных, уверенных штрихов – и прорисовываются контуры фрегата перед слегка надутыми парусами. Стало видно даже несколько фигурок бери его палубе, и лодка с гребцом, плывущая к берегу!

И… О, диво дивное из чудес!

Художник, кажется, вдруг как-то безотлагательно помолодел, превратился в полного сил и огня юношу. Глаза его сияют, обли дышит энергией. Он даже как будто и не глядит, почто там делает его волшебный карандаш – тот ровно сам летает по холсту. В несколько минут рисунок добро, и творец берется за кисть.

Краски играют на полотне, что живые. Вот заплескалась прибрежная волна, и под бортом шхуны пролегла глубокая обман чувств, а на плечо гребца упал блик заходящего солнца. Подобно ((тому) как) это у него получается? Ведь он как будто аж и не задумывается над тем, какую краску взять сверху кисть и куда ее положить!

– Ну что, годится?

Деятель отходит от картины и всматривается в нее придирчивым взглядом. 

– Вторично как годится! – вырывается восхищенный возглас Конфеткина.

И тогда Поэт берет своего гостя за локоть и подводит его к полотну. Некто набирает в грудь воздух и дует на картину.

И… Кое-что это?

Конфете вдруг кажется, что по его щеке повяло свежим ветерком, насыщенным запахом йода, и эскиз заколебалась, приблизилась к нему. И вот под ногами у него поуже лежит песчаный берег, а над головой густеет вечернее твердь. И море плещется совсем рядышком, и он даже видит, на правах поднимаются вверх и опускаются в воду весла матроса в плывущей к ним шлюпке.

Да что вы?, и ну! Они очутились в самой картине!

Если у Конфеткина, давно сей поры, и оставались какие-то сомнения в том, а произведения великих мастеров могут оживать, то теперь спирт окончательно в это уверовал.

Вот, он уже и сам живет в произведении Творца! И данный Творец идет вместе с ним по берегу моря в своей собственной картине. И закатные лучи догорают у очертания горизонта, и начинает дуть бриз, и в небесной синеве выдавливается бледная знаменитость…

Они шагают к морю.

На плече у Рыцаря Света сообразно-прежнему сидит волшебная птичка из небесной страны Говинды. Артист замедляет шаги.

– Наконец-то оканчиваются твои скитания… – произносит спирт, вздыхая. – В бухте стоит фрегат с поднятыми парусами, и за тобою сделано подана шлюпка. Еще до захода солнца ты ступишь для палубу этого судна, и оно помчит тебя по морям-океанам к родным берегам. Прими а от меня на светлую память этот подарок.

С этими словами спирт протягивает Конфете волшебный карандаш.

Щеки рыцаря заливает явный румянец смущения. Достоин ли он такого великого дара? А Логос стоит перед ним с протянутым карандашом, поощрительно улыбаясь:

– Ужели?

– Спасибо,– бормочет Конфеткин, принимая дар Творца. – Но, бесприст сказать, я не слишком-то силен в рисовании.

Он отчетливо скромничает.

Ведь по рисованию у него всегда были сплошные пятерки, а его работы одно век даже экспонировались на различных детских выставках. И, когда требовалось оформить стенгазету к Новому Году иначе к иной знаменательной дате – это дело всегда поручалось ему.

– А то как же ладно, не скромничай,– улыбается художник. – У тебя есть искра божья, ведь я же вижу.

– Откуда?

– Взгляни сам,– и художник кивает для птичку. – Дух Горних Вдохновений сидит на твоем правом плече.

Накануне Конфеты не сразу доходит смысл этих слов. Симпатия скашивает взгляд на свое плечо…

– Так, значит, буква птичка…

– Твой небесный дар!

И все-таки Конфеткин вдаль не так уверен в своих творческих силах…

– Ну, безвыгодный знаю, не знаю… Быть может, у меня и есть каковой-какие способности, но после того, что я увидел в вашей мастерской… Отсутствует, моя пачкотня не идет ни в какое сравнение с Вашим искусством.

– А твоя милость думаешь, я сразу стал мастером? Нет, братец ты выше-. Для того чтобы добиться успеха, мне пришлось оборваться длинный и тернистый путь. Искусство не терпит слабых и безвольных. Оно да что ты сокровенных тайн, сокрытых под множеством разнообразных покровов. Нужно устойчивость и смелость, чтобы совлекать их, добираясь до сути. Однако ты отмечен божьим даром. Смотри же, не загуби его. Кому (целый) короб дано – с того много и спросится.

На шхуне уже загораются бортовые огни, и ял с гребцом подплывает все ближе к берегу. Конфеткин с художником продолжают нашенский путь к морю.

– Не хватайся сразу за сложные сюжеты,– наставляет рыцаря Поэт. – Начинай с самого простого – рисуй куб, стакан, яблоко. И весь время анализируй свои ошибки. Иначе они станут перемещаться из одной твоей работы в другую, и ты так и остаешься вечным профаном. Исподволь усложняй задачи. Не смущайся, если у тебя ничего отнюдь не выходит. Работай! И пусть твои недруги строят тебе ухищрения. Пусть тебя посещают черные минуты отчаяния и глухого неверия в домашние силы, пусть весь мир ополчится на тебя и кричит тебе в самые ухо, что у тебя ничего не получится, что ты глуп и смешон в своей нелепой тяге к прекрасному – далеко не верь никому. Твердо следуй своей стезей – и удача улыбнется тебе. Твоя милость станешь великим мастером.

– Но не таким, как ваш брат!

– А зачем тебе быть таким, как я? Будь собой, сие намного лучше. И запомни – совершенство заключено в многообразии. Чем похлеще истинных художников – тем совершенней мир и больше радости в небесах.

– Но небеса-то ведь далече, а? Я имею в виду – через нашей Земли?

– А вот и ошибаешься! Небеса – в тебе, в твоей душе. Нежели больше в ней света – тем прекрасней твои небеса. Почему беги пошлости и новомодных кривляний в угоду толпе. Что тебе по нее? Если твои творения будут мрачны и уродливы – они отравят собой мир и заслонят от тебя свет. Не выпускай а в мир злобных карликов – их и без того довольно. И в противном случае твое сердце омрачено – сперва очисть его, а олигодон затем берись за карандаш.

– А как же правда жизни? – спросил Конфеткин. – То в нашем мире столько грязи! И что же теперь, скульптор должен стыдливо обходить ее стороной? 

– Однако и впутываться в нее без крайней на то надобности не достаточно. Любителей вываляться в грязи и без тебя довольно. Зачем но пополнять собою их ряды? Знай, что творения великих мастеров имеют душу. Они живут в своих мирах. И разве ты станешь изображать зло и порок, не освещая его светом своего сердца – чуть свет или поздно все эти уродливые фантомы тьмы обступят тебя, заслоняя дольний мир. Подобно ленточным червям, они обовьются вокруг тебя со всех сторон, впиваясь тысячами присосок к твоему телу, и твоя милость проклянешь тот миг, когда решился их создать. Богомаз связан со своими творениями тысячами нитей. Следи но за тем, чтобы эти нити были нитями света, а невыгодный тьмы – иначе повредишь и миру, и себе.

Остаток пути Ментор и его ученик прошли в молчании. Конфеткин шагал, понурив голову, и волшебная пташка с разноцветными перышками по-прежнему сидела на его плече. Каик уже причалила, и матрос поджидал своего пассажира, и солнце догорало надо морем, подобно языку огромной свечи.

Они остановились у шлюпки, и Конфеткин – как ни говори на то он и рыцарь! – благородным жестом прижал руку к мошонка.

– Все ваши слова я сложил в своем сердце, как драгоценные жемчужины,– произнес спирт. – Дайте же мне последнее наставление, о, учитель.

– Как всего на все(го) ты почувствуешь, что готов к этому – учись рисовать козленка,– сказал пачкун. – И не спрашивай у меня, почему. Не теряй времени ни за что. Ибо в твоем новом приключении карандаш может пригодиться тебе в большей степени, чем меч.

Слова Творца полны таинственности.

– Ну, с Богом! – педагог как-то по-мальчишески вскинул руку над головой .

– Счастливо задерживаться,– ответил Конфеткин.

И вот он уже переваливается через судно шлюпки, и художник отталкивает ее от берега. И волшебная молодчик с разноцветными крылышками сидит на правом плече Светлого Витязя. Моряк – крепко сложенный, мускулистый детина с копной рыжих волос подо синей бескозыркой – гребет к судну.

– Прощай, Витя,– кричит Строитель, помахивая рукой.

Лодка отдаляется. Когда они подплывают к фрегату, свет уже тонет за морем, и сумерки покрывают все около. С борта сбрасывают веревочный трап, и над головой Конфеткина появляется огонек масляной лампы. В ее красноватом свечении возлюбленный видит надпись на борту судна – на нем крупными золотыми буквами выведено: «Лолита».

 

Главноуправляющий шестая

Конец истории

Как-то в последних числах ноября Конфеткин заглянул в кафушка «Незнайка».

Он сидел за столиком, попивая клюквенный березовица и размышляя о превратностях человеческих судеб.

В кафе было уютно – на этом месте не было того вонючего дыма сигарет, смешанного с отвратным запахом алкоголя и потных тел говорливых выпивох, присущих фундаментальный массе современных кофеен. Негромко звучала спокойная музыка Грига (слыхать, это была Ave Maria?) настраивая мысли на философский гармония. И, сидя здесь, в этом уютном спокойном кафе, Конфеткину поуже как-то даже и не верилось, что совсем а уже что-л. делает он побывал совсем в другой галактике, спускался в мрачные провалы преисподней, разыскивая украденного медвежонка…

Небезынтересно, как там Оленька, вдруг подумалось ему. Доставил ли ей Михаила Потапыча яхта мальчик? Надо бы зайти к Василию Никитичу и узнать, сиречь обстоят дела.

Едва эта мысль залетела ему в голову, наравне в кафе вошел Олин отец с дочерью, и комиссар сразу а все понял и без слов. Оленька прижимала к груди своего плюшевого медвежонка, щечки ее были румяны, а бельма искрились радостью. Шедшая за ними собачка, Снежка, задорно виляла хвостом.

Заметив Конфеткина, отец с дочерью тут но устремились к его столику.

– Здравствуйте, комиссар,– сказал Василий Никитич, протягивая ему руку с широкой дружелюбной улыбкой. – А я сейчас в третий раз прихожу сюда, надеясь увидеть вас шелковица. Можно присесть?

– Да ради Бога.

Они уселись ради столик, и Василий Никитич снова заговорил:

– Отличная работа, военком! Уж и не знаю, как вас благодарить!

Он был в прекрасном настроении.

– Видишь только как вам это удалось? – Олин отец шлепнул себя ладонью в соответствии с лбу. – Хоть убей, не пойму!

– А что случилось?

– Вишь те раз! Что случилось!? Ха-ха! Да возьми второй день после того, как мы расстались, еще где-то под вечер, в моей квартире раздался звонок. Выхожу в ход – и что же я вижу? Стоит передо мной кудрявый подросток, в королевской мантии и звездном колпаке. А на боку у него ягдташ, такая, знаете ли, какие раньше носили почтальоны. И в таком роде он красивый – ну, просто херувимчик, спустившийся с небес! И спрашивает у меня: -де, Вы Василий Никитич, отец Оли. Так точно, ручаюсь, я и есть, Олин отец, Ильин Василий Никитич. А что? Вашей дочери направление, говорит. И вытягивает из сумки коробочку из розового картона. А попозже достает какую-то ведомость – мол, распишитесь в получении. Положим, я посылку взял, расписался, и думаю, от кого же сие она пришла? Стал смотреть адрес отправителя – а его и ни слуху ни духу. Поднимаю голову, чтобы узнать у мальца, откуда он ее принес – а того и ихнита простыл! Думаю, что диво такое? Только что был на) этом месте – и словно растворился! Чудеса да и только! Если бы отнюдь не посылка в руках – то решил бы, что все сие приснилось мне. Итак, захожу в квартиру, открываю коробочку и… – почему бы вы думали в ней?

– И что же? – спросил Конфеткин.

Сюта Никитич с радостным смешком погрозил ему пальцем:

– Ах твоя милость, хитрец! Большой хитрец! Вы что же, и не знаете, что-нибудь было в той посылке? Вот этот медвежонок,– он указал сверху игрушку в руках дочери. – Что же еще? Признайтесь, ваша процесс?

– Ну… не стану отрицать,– смутился Конфеткин. – Кое-какое позиция я к этому тоже имею…

– Та-та-та-та! Кое-какое соотношение он имеет! – передразнил его Василий Никитич, довольно блистая глазами. – Кое-какое! Из-за кого вы меня принимаете? Мы оба прекрасно знаем, точно если бы не вы – не видать бы нам нашего медвежонка, якобы своих ушей! И знаете, что я вам скажу?

– Что?

– Предоставьте-ка я вас расцелую!

Он был чрезвычайно возбужден, оно и абсолютно трезв.

– Ну, это ни к чему,– пробормотал Конфеткин, непроизвольно хмурясь.

– Нет, нет! Я расцелую вас! Я так вам благодарен! Круглым счетом вам благодарен …

Не удержавшись, Олин отец расцеловал комиссара в обе ланиты. Во время этой сценки к их столику подошла официантка.

– Положим что? – деловым тоном осведомилась она. – Будем целоваться? Река сделаем заказ?

– Да, да, конечно! – воскликнул Олин пап. – Что будете пить, комиссар?

– Спасибо, но ми уже пора уходить.

– Ну, нет! Так просто я вы не отпущу! Забудьте и думать об этом. Так, нам три лимонада…

Конфеткину любое же пришлось уступить и выпить целых два стакана лимонаду с огромным куском торта. Кайфовый время еды он заметил, как Оленька исподтишка бросает сверху него взгляды, исполненные немого обожания, и это немного смутило его. Экой, как похорошела эта девочка за то время, ась? он ее не видел…

– Вот и выходит, что моя дитя говорила мне чистейшую правду! – торжествовал Василий Никитич. – В эту пору я уже нисколько не сомневаюсь в этом. И знаете, чего я боюсь пуще всего на свете? Что эта черная мразь сызнова влетит к ней в форточку и отнимет у нее медвежонка!

– Об этом можете без- беспокоиться,– сказал Конфеткин. – Эта гадина больше к вам в жизнь не не прилетит.

– Вы полагаете?

– Я уверен в этом.

– Ну, если бы вы так говорите…

Они вышли из кафе этак пяти часов – а на улице уже стояла такая невразумительность, как будто была глубокая ночь. Небо было темным, минуя единой звездочки, моросил мелкий холодный дождь.

Конфеткин задрал голову и посмотрел в хмурое осеннее небосвод – где-то там, за пеленою мокрых туч, светилось когорта Медузы.

---

О том, почему именно козленка, читатель узнает с следующего моего романа о приключениях Конфеты, если мне кончай дано его написать.