В четвертом классе я уж играл на первенство города и победил в своей подгруппе. П, в конце турнира, я понял, что попал в группу слабых игроков, и узнал, какими судьбами в городе есть непобедимый чемпион Алик Ромейко. Чемпион жил в окраине, в рабочем поселке, он недавно женился и дал термин своей возлюбленной, что прекратит играть. Я стоял с доской при его дома несколько вечеров подряд, я знал точно, кое-когда он приходит с работы, когда идет в вечернюю школу, эпизодически выходит за водой к колонке, стоявшей у соседнего дома. Напоследях Алик заметил меня. Он был худой, такой а, как я, но необычайно длинный, очевидно, с высоты его роста я был в состоянии быть и незамеченным, как гриб в траве. Но лакированная било отбрасывала блики, доску он не мог не унюхать.

Мы уселись на скамейке во дворе, я понимал, по какой причине проигрыш мой будет первым и последним, чемпион не способен тратить свое время на какую-то малявку. Я нескончаемо думал, прежде, чем взяться за фигуру. Но в оный вечер я не испытал сладости победы, хотя был приблизительно близок к ней. Когда жена чемпиона смахнула пешки с доски, у меня их было получай две больше, при этом одна проходная, остановить ее невыгодный смог бы даже Ботвинник. Но жена Алика сумела. “Алик, — сказала возлюбленная, — ты забыл принести воды, и почему ты забыл свое честное сказуемое”.

Алик охотно дал увести себя. А я громко всхлипывал, собирая разбросанные в песке фигуры. Горе мое было безутешным.

И потом ми ни разу не пришлось сыграть с Аликом, и даже, иным часом я стал чемпионом города, признавая за мной это воля, все же вспоминали Ромейко: вот это, мол, был победитель — не чета нынешним! А я в ответ не имел права взговорить, что обыграл его.

О, как я хотел всегда побеждать! Рос я хилым и болезненным мальчиком, был застенчив, сверстники счета) обогнали меня в физическом развитии. Шахматы были единственным способом укрепиться. И тогда и позже, в годы лжи и несвободы, они давали ей-богу на шахматной доске не подчиняться ничьей воле, никого нет не остерегаясь, крушить королевские империи.

Когда я учился в старших классах, директором школы у нас был Ефимов, знойный любитель шахмат. Если шел чемпионат города, он прогонял меня с уроков. “Дима, — говорил некто, — вы еще в классе, вам надо отдохнуть, сегодня эмфатический тур, сейчас же отправляйтесь домой, а лучше просто побродите в соответствии с саду”. Под завистливыми взглядами одноклассников я не спеша собирал портфельчик.

Зато школьные вечера стали для меня истинным мучением. (то) есть агнец на заклание, я направлялся в директорский кабинет, где следует) что-то сделать был занимать игрой Ефимова, причем специально затягивать партию, далеко не выигрывать, отказываться от лестных комбинаций, могущих решить до настоящего времени за несколько ходов. Все это делалось затем, дабы мои одноклассники могли вдоволь натанцеваться, чтобы заканчивался школьный огонек не в положенные десять часов, а тянулся до полуночи. Я по сих пор помню эти мои страдания за доской по-под звуки модного тогда фокстрота “Рио-рита”, проникающие насквозь стены директорского кабинета, и то, как, потирая руки, Ефимов склонялся надо доской, гордый тем, что чемпион не может пересилить его.

Я любил честную игру, любил, чтобы вокруг были болельщики, воеже царил праздничный настрой, как это бывает на открытии чемпионатов, часом еще нет ни лидеров, ни аутсайдеров.

Чемпионаты города неприметно проходили в фойе театра, где свисали с потолка диковинные люстры, и навощенный пол отражал их свет. Демонстрационные доски, повторяющие твои ходы, нервное натужность, радость от задуманной комбинации! Прелесть королевского гамбита и спертого мата, серии жертв — о, наподобие это манило и завлекало!

И все же, после десятого класса я сделал в себе силы отказаться от любимой игры. Передо мной стояла вопрос — участвовать в первенстве страны среди юниоров или поступать в альма-матер.

Город наш был разрушен войной. Жили мы первоначально в землянке, потом в вагоне. Мать все надежды возлагала получи меня. Она хотела, чтобы я вырвался из этой нищеты, (для того я стал инженером.

Я поступил в институт и дал слово матери, а никогда не притронусь к шахматным фигурам. На первом курсе я уверенно держал данное слово. Передо мной вдруг открылась бытие во всем ее многоцветии, я, как будто человек, вышедший замуж из больницы, избавленный от смертельной болезни, вдыхал в себя столичную студенческую атмосферу.

Же от шахмат уйти было не просто, они преследовали меня.

Для втором курсе, в общежитии, я попал в комнату, где жил второго институтской шахматной команды, некто Симановский. Это был точный фанатик, его привязанность к игре была безгранична. По вечерам горница наша наполнялась шахматистами, дымом, и превращалась в шахматный клуб. Я делал внешность, что не умею играть, и лишь изредка, когда мелк не замечал этого, отрывал взгляд от учебника, затем чтоб отпечатать в уме очередную позицию и мысленно разыграть ее. По мнению ночам Симановский почти не спал, в шкафу он хранил с десяток шахматных часов пользу кого своей команды, и хотя перед тем, как улечься, проверял их, останавливая рычажки, ради часы не шли, ночью эти часы начинали тикать, пусть будет так не одни, а сразу пар пять-шесть, и бедный Симановский вставал, останавливал их, прятал к себя под подушку, и так мыкался почти каждую ночь.

Меня предал выше- земляк, который случайно зашел ко мне в гости, Симановский подслушал выше- разговор, из которого вдруг узнал о моем прошлом чемпионстве. Три недели возлюбленный не разговаривал со мной. И лишь перед самым началом студенческой шахматной олимпиады, возлюбленный затянул меня в кафе и там излил свою душу. Некто говорил, что я преступник, что человек, отвергающий свое обязанность, последний предатель, что каждому дано свое назначение в жизни, и на человека должна быть дорога честь своих собратьев. “Команда наша в заторе, — сказала некто, — мы, как ты знаешь, играем по первой группе, хотя у нас нет сил, в прошлом году закончили институт и Екельчик, и Василевский, безо них мы — ноль! Мы не сумеем устоять впереди университетом, где на первой доске Спасский, и даже за некоторое время до строительным, хотя там и нет звезд, но все играют с одинаковой принудительно! Ты должен выручить нас, иначе… — он нашел грозное лицо, белки его глаз засверкали, — иначе ты да я не потерпим этого…”

Я не хотел обижать Симановского и понимал, ась? теперь он не отвяжется от меня. Так опять двадцать пять шахматы вторглись в мою жизнь. В первых турах я легко обыграл своих соперников, а под самым ответственным матчем с университетом случилось так, что я всю Нокс пробродил по Ленинграду с любимой и пришел в общежитие под утро. Симановский далеко не спал, он ждал меня, я разделся под его укоризненным взглядом, позже долго и бесполезно упрашивал его не ставить меня получи и распишись игру.

Проигрыш должен был стать расплатой за мою неглубокост, но любимая ждала меня, а по сему жизнь в любом случае, близ любом исходе игры оставалась праздником. Спасский на игру приставки не- пришел, на наше счастье, он отбыл на какой-либо-то международный турнир, его заменил не менее дознанный мастер, и вот этому мастеру я был отдан на гибель. На четвертом ходу я прозевал фигуру, это случилось со мной впервой на турнире.

Мастер понял, что перед ним сидит рылом не вышел соперник, он уже не обращал внимания на свою партию, постоянно вставал, гордо прохаживался по залу, заглядывал на доски своих товарищей, подбодрял их, показывал порядочный палец, мол, у него порядок, очко в кармане, возможно, сие было и в самом деле так, если бы он сидел следовать доской, если бы думал, ходов через пять ми пришлось бы сдаться. Его безапелляционность, его уверенность в победе разозлили меня, я решил, что такое? терять мне нечего, и стал совершенно некорректно запутывать партию. Симановский пастозный, как полотно, стоял за моей спиной, мы проигрывали сверху большинстве досок, когда я пожертвовал ферзя. Расценив эту жертву, в духе очередной зевок, Симановский охнул и прошептал: “Дон Жуан! О Господи!”

Искусник сходу, не задумываясь, смахнул с доски моего ферзя. И в какой-нибудь месяц когда мои ладьи ворвались на седьмую горизонталь, понял некто, что поспешил, над его королем нависли тучи и намертво приковали его к стулу. Спасти партию было невозможно. Симановский прыгал вслед за спиной и сжимал кулаки. Но мастер есть мастер, спирт нашел вариант защиты, он нашел угрозу вечного шаха и патовые положения, лот затянулась до позднего вечера, она закончилась вничью, а я опоздал возьми свидание. После этого моя любимая, на которой я собирался окольцеваться, взяла с меня слово, что я больше не стану пиликать в шахматы, ибо игра и научные открытия, предстоящие мне, несовместимы. Денежку) я приводил ей примеры из жизни великих людей, отдавших подать этой игре. Как и экс-чемпион нашего города Алик Ромейко, я был вынужден вручить клятву, ибо женская логика непробиваема.

Но слово свое я, известно, не сдержал. Из-за чего, как полагает супруга, и не совершил научных открытий. Я обычный инженер. С годами чатуранга уже не стали для меня столь легким занятием, в качестве кого в юности, теперь чтобы пожертвовать фигуру, я подолгу раздумываю, считаю в уме всегда варианты. Мой партнер всегда в доме, мне не считаться с чем искать его. Мерцает экран. Ходы четкие, безошибочные. Ни единой ошибки, ни малейшего сбоя. Электронная вычислительная машина ничего не прощает. Я лишен радости человеческого общения. Так, чего не могли сделать ни мать, ни новобрачная — сделала техника. Я все реже и реже включаю компьютер. Шатранг не всегда любят точные расчеты, в них нужны сердцем чую и раскованность. В шахматах нужен партнер. Но мы живем на днях замкнуто, никто не приходит в гости, чтобы сыграть партию, у каждого нечужой компьютер. Наивные игры прошлых лет уже никого малограмотный волнуют…

{gallery}chess{/gallery}