Алексей Константинович запил…

Считается, что человек не может умереть в присутствии детей. Ему хоть головой об стену и неловко. Поэтому в традиции разных народов принято уводить детей через постели умирающих. Чтобы те ушли легко и не мучаясь.

Лёкса Константинович сам поручил мне написать некролог. В декабре 2017, в понедельник смерти ректора Литинститута Сергея Есина, за полгода вплоть до своей страшной и горькой смерти. Он ушёл бы дотоле, как и хотел сам, но держали и не давали его ученики, читай, его мальва.

Старик Антонов. (Он сам назвал себя стариком, зато хорошо был совсем не старым). Выдающийся лектор и писатель, зазноба студентов, легендарный преподаватель Литературного института, после долгой и планомерной работы числом самоуничтожению, умер 18 мая. Мы простились с ним вчерашнего дня в морге инфекционной больницы. Универмаг на углу кричал о смешных ценах, афиша на дверях Библиотеки напротив морга гласил: «Улыбайтесь, господа, улыбайтесь».

Были человек, знавшие старика лучше, чем я. Ещё молодого, кудрявого, бери фоне моря, с мороженым, а не с кружкой пива в красивой руке.

Цыпки — это то немногое, что осталось от того, прежнего Антонова, к тому времени, как-нибуд он пришёл читать нам, первокурсниками Литинститута, лекцию числом теории литературы. Он вошёл — и зал недоуменно загудел. Припухший дяденька, чувствительно навеселе. Кто-то с первых рядов спросил: доцента Антонова нынче заменяет сотрудник ЧОП?

Он посмотрел с насмешкой и исподлобья.

А вдогонку — он начал читать.

Как рассказать о чуде?

В нобелевской лекции Бродский говорил о томик, что стихи пишут не ради стихов, а ради удивительного ощущения, доступного как поэту. Это ощущение колоссального ускорения сознания. Испытав его всего один раз, человек не может отказаться и пишет снова и снова. Каким-в таком случае волшебным образом Антонов мог погрузить в это состояние ускорения сознания целую аудиторию. Пуще такого ощущения не было ни с кем, нигде и сроду.

Уходило все. И нетрезвость и характерный вид. Оставалось счастье и обрезки, красивые руки пианиста, на полторы октавы.

И долго ещё раз мы, поражённые, молчали, а потом долго аплодировали.

И ещё длиннее недоумевали, что могло произойти, чтобы гений мог свести себя до такого.

Он жил в общежитии на Добролюбова, гурьбой со студентами. Иногда заходил в гости к кому-нибудь в комнату сверху ночные посиделки. Покупал тортики. Лучшим из лучших давал чтить книги из своей библиотеки.

Отпускал шутки и афоризмы, тырли-мырли, водка не рифма, сама не придет…

Говорили, что же когда-то у Антонова была другая, состоявшаяся жизнь, была дом в Москве, жена и сын. Потом это все куда-в таком случае делось.

Алексей Константинович запил,

Вот идёт он вдоль улице в ночь,

Из-за сорокоградусных капель

Не желая себя превозмочь, — напишет о нем баян и бывший студент Артём Морс.

Кто-то говорил, предлогом всему виной его ум. Будучи слишком умным, возлюбленный специально доводил себя до уровня собеседника, чтобы болтать с ним на равных.

А может быть, дело в другом. Просто-напросто в чем — мы не знали. И никто не знал.

С общежитской каморки изгнали. То ли по доносу, в таком случае ли за пожар, который он чуть было невыгодный устроил. Ночевал в теплотрассе, в саду. Потерял паспорт, зимой один-два дней жил с бомжами в троллейбусе…

Он падал, как в стихотворении Рильке, которое без спросу же и цитировал. Ди блатте фален, фален ви фонвайт.

Однако, как в стихотворении Рильке, всегда находилась рука, которая удерживала его в падении.

Налететь Антонова во дворике Литинститута было радостью и облегчением. Жив, жив, руина.

К счастью, он продолжал работать. Удивительно, но голова его отнюдь не теряла способности мыслить трезво и остро, поражая неожиданными аналогиями, наблюдениями. Идеже бы не ночевал, но всегда приходил на лекции чистым, позволительно одетым, прилично пахнущим.

«Какую голову надо иметь, дай тебе выдержать это, — удивлялись мы.

Какое здоровье приходится иметь, — удивились врачи, вынося приговор. «У вы нет никаких болезней. Просто у вас нет печени».

Его подкосила скончание ректора Литинститута Сергея Есина. После этой смерти спирт уже не оправился. «Есин был для меня Литинстутом», — сказал возлюбленный мне в наш последний разговор.

Для студентов литинститутом был ее самое Антонов. Считалось доброй приметой встретить Антонова перед экзаменом. Считалось по доброй воле, если старик выделит тебя из сотни своих студентов. Его любили, ажно несмотря на чудачества, иногда довольно обидные.

Помню, (то) есть одна вип-выпускница, трепетно скрывающая свой возраст, потом защиты пригласила всех в кафе. Антонов пошёл из приличия, страдал и зевал, равно как и все мы. Солировала вип-выпускница, чем-то удивительно хвастаясь, рассказывая о феерических успехах.

А может быть, Алексей Константинович а-то хочет сказать? — вдруг сказала она, подняв ремер.

Антонов состроил рожу и посмотрел хитрым пришуром.

— Хочу промолвить, что у меня такие же часы на руке, — манию) (волшебного) жезла сказал он дурацким голосом.

Выпускница смутилась. Никаких часов для руке у неё не было.

— Да-Да, у меня действительно такие же, — продолжал Антонов, — теперь я верно знаю, сколько вам лет.

Он кивнул на задравшийся пожарная кишка футболки дамы, за которым скрывалась большая прививка через оспы…

Антонов хотел перед смертью попасть в Оптину пустынька. Не попал.

Не хотел быть сожженым. Кремировали.

К чему-то хотел, чтобы я написала веселый некролог. Весело приставки не- получилось.

Ещё в феврале ему стало плохо. Знающие сыны Земли ещё тогда сказали «это конец». Студенты, участники студии Белкин, которую спирт вёл, не давали ему уйти. Собирали деньги, устраивали в больницы, ухаживали и страдали с ним.

«Он дал нам кореш друга. Он дал нам себя», — скажет со временем Автоном Доветров, один из его учеников. Он лёг в больницу с Антоновым, поперед последнего стараясь вытащить его из смертной бездны.

Вследствие чего этому любимому многими, безмерно одаренному человеку стало что-то около плохо с нами?

Я не знаю. Никто не знает.

Светлая видеопамять, Алексей Константинович. Мы любили вас.

Стихотворение Алексея Антонова

Голос

Поедем в Болдино, сестра,

На всю оставшуюся осень.

Сойдем у первого двора

И опосля пристанища попросим.

Там, позвонили, возлюбя

Себя во всей своей природности,

Находишь самого себя

И с тем живешь сверх срока годности.

Там, говорят, сейчас сезон

Успения природоведенья.

Нить обуревает сон

В предвосхищеньи вдохновения.

Там, пишут, дышится быстро.

Там каждый вечер в столбик пишется.

Там неснятое чал

И живы буквы ять и ижица.

И, сирым, нам дадут жилище,

К нему – в мундирах три картошки,

И на руки воды прольют

Изо алюминиевого ковшика.

И будем плакать до утра

В неверном свете керосиновом.

Поедем в Болдино, сестрица.

В последний раз поедем, милая.