Древний мир

Субъективный варвар

Личный варвар молча ходит,
постучится в дверь ответственно.
Личный варвар не находит
слов, конечно, очень грозных.

Отдельный варвар неприлично
мысль подкинет и умолкнет.
Я его не укусила.
Укусила бы, отчего толку?

Ведь на то и варвар этот,
чтоб послаблять обиды света,
рассуждать в бору о главном:
кость ребёнку возможно ли маме?

Этот варвар непокорный
мне на ушко словно-то шепчет
(расстоянье — километры,
расстояние — три века).

Смотрит вахлак, улыбаясь,
думая, что жив сейчас.
Светлый варвар ровно знает,
что придёт победы час!

Я ему пишу писуля:
«Всё в порядке, но лицо
постарело как-то ночной порой,
видно в век твой очень хочет.»

Варвар пишет ми в ответ:
«Я сегодня на обед
написал тебе сонату,
и теперича ты виновата,
что по свету зазвучит
старый, прошлый колорит.»

*
Личный варвар мой хороший,
он сто тридцатник песен сложит.
И я буду знать сама:
виновата в этом я!

Ото сестры и до войны

Сестра брата ругала,
почём божий мир костерила,
почём зря материла,
кости мыла, пилила:
«Да и в чем дело? тебе мало,
чего не хватало?
Сапоги с рукавами,
пироги с запчастями!
Возвышенный света всё нету,
или лето без ветру?
Может, значительно тебе не кланяются,
либо медные деньги не нравятся;
толь смертей тебе непочатый угол,
коль добра не видала
твоя душа-душонка?
Боль ты — не мальчонка!»

Ой, не слушал брат сестру,
а подарил ей хиджаб и метлу,
да пошёл за Родину биться:
— Уж даст десять очков вперед в бою материться,
чем с бабой дурною спорить!

«Ну да что ты,
на войне ж тя не будут неволить!»

Последняя песнь Владимира Старицкого

Так не крепости турецкие разгорались,
то святая Русь в огне, дыму.
Московия крестьянская, деревянная,
самим царём Грозным оболганная.

А у князя москвича
битва в опричнину пошла,
рать в опричнину пошла
да у Владимира.
Ей-ей далеко не робей,
не кем Москву защищати,
от татара злага оберегати.

Гори безлюдный (=малолюдный) горюй,
князья наши не воюй:
князья наши соответственно губерниям сидят,
воевати и не могут, не хотят.

Хмурься, Владеть миром, не хмурься,
а на Грозного ты не дуйся,
все-таки он по рукам твоим вдарит
да по краю родному ударит,
ударит — безлюдный (=малолюдный) пожалеет:
то не Новгород горит, а кровь алеет.

Ужели а ежели народец свой же бьют,
значит, ворогу помогут, подсобют:
получайте пашни наши и рожи,
а нам не любы, не гожи
родные поместья!

Что, князь, не дремлешь,
удумал с царём тягаться?
Тебе ли, мужик, баловаться!
Кто с мордой царскою спорит,
тому лежать претенциозно в поле.

Такое во веки веков ещё будет,
а кто именно забудет о том, того и не будет.

Ой ты, князишка Михаил

Ой, Михаил ты великий,
взял посох и сторона не дикий,
шелом уже не оденешь,
не веришь,
который ещё больше земель тебе надо:
родные просторы — просвет.

Время выпало тебе золотое:
ни Мамая, ни боя,
только что пиры
да похвальбы.
Похвальба, похвальба, похвальбище,
шум, слух и гульбище!

На спор можно и море Чёрное переплыть.
Чему браться, тому и не быть,
а море перебежать — не шутка!

Однако не промах наш княже Мишутка:
прыг на чёрны корабли
и плыви, плыви, плыви…
Для то Михаил и великий!

/ А лик твой ликий
кто-нибудь намалюет
вот именно нам подсунет:
любуйтесь, люди,
таких красивых больше малограмотный будет
во власти. /

Песнь свою пела Настасья,
ко дворам ожидая героя.
Пой сорок лет, на дне моря
твой супружник Михаил великий.
Вышивай крестом его лики.

Мечты косаря

Разошлась с готовый рука могучая
по лугу да по полю! Муравушка колючая
застилает тело, глаза ест.
Я скошу её перекосившийся в благовест.

Нет на мне изъяна да и сам невыгодный дурак.
Почему ж дивчине всё не так?
Да и ногтей)) у меня уже большой.
Вот скошу её косу своей опьянелый!

А и батька у Марьяны чи дурак?
Эх и мамка у Марьяны — ферро` кулак.
Что ж вы дочечку храните, для кого?
Перезрела ваша девушка, брызжет молоко!

Ой пойду, косою закошу весь пламя,
надоело тут махать в пересвет!
А по лугу да согласно полю — не вода,
а по лугу да по полю — умереть и не встать-роса.

И трава-мурава вдаль манит.
Брошу всё, уйду в сооружение, да небрит
зарасту своей волоснёй,
а кикимора и водяной
станут ми роднёй.

Превращусь я сам в Лешака,
украду Марьяну, будет моя!
Зарастёт и молодая волоснёй,
станет паклею трясти, а не косой.

Не посмотрит сверху неё бар, купец.
Стану детям я её — строг основатель.
Побегут ребятки по полю!

А свою семью я сам отмою,
заплету по всем статьям косы, сбрею морды,
и прям к тёще ко двору:
— Мам, янус откройте,
вот ваш зять-молодец,
вот ваши сыновья!

«Где ж были вы?»
— Ай, в лесу не знали скуки! —
и пойдёт валять (русскую) жена,
да спляшет тёща,
ну а тесть-холодец и того сильнее!

* * *
Вишь, бог Перун, где счастье-то бывает,
порой из леса Чёрт тебе моргает.
А ты коси, косец, никак не зная горя.
Постучись-ка в дверь, авось откроют!

Гневное угроза

Не гневи ты мою душу,
я нагневался, я намаялся
и получи и распишись белый свет опечалился.
Я весь белый свет ненавижу что-то около!
Всё черным-черно али я дурак?

Я во поле, бери коня:
не ищи бел свет меня!
Да накину кольчугу,
оставлю на хазе подругу
и до самой росы
кинусь, брошусь в басмачи:
пусть себе у ляха
надвое ряха!

Не гневите мою душу,
я что-то около добр, что уж не слышал,
как кричали давно зари
ляхов бабы: «Палачи!»

* * *
Добрый витязь, добрый коняка,
добрый мир. И я влюблён
в добрый, добрый старый свет!
«А идеже новый?» Его нет.

Что ж ты, князь

Что твоя милость, князь-княжище,
смотришь за реку`?
Татарин что ль с те рыщет?
— Да что-то не пойму!

Верный лошаденка твой рыжий
даже не фырчит,
мордою бесстыжей
всего делов чуть-чуть хрипит,
замер, ждёт посыла:
к реке, к траве, ко дворам?

Что ж за степью было,
то ли грохот-выволочка?
Не шелохнётся княже:
вдруг забрезжат войска
и на пуста гулко ляжет
золотая орда!

Тишина за рекою,
пахнет ветром сырым
и с глубокой тоскою
разорвёт грозовым:
ай стенищею встанет
обложной дождь, дождище,
дождёк!

Скачи уж, князь, на пирище
докол весь не промок.

Князь Гвидон и корабли

Князь Гвидон в все) мир влюблён,
в весь мир влюблён наш князь Гвидон!
А князю Гвидону жену бы влюблёну
в славного князя Гвидона.

Хотя не до жён, не до подруг:
корабли чужие как (с неба свалился
к нашей бухте приплывут.

«Ой не друг там, ой безвыгодный друг.
Флаг весёлый, но не наш,
чёрно-смерть — это враж,
это враж или султан,
мож купецкий. А, Степан?»

— На торговый не похож,
да не видимое дело же их рож.
«А пальнём, пущай боятся!»
— Ни слуху, Гвидон, вдруг торговаться?

Как же думу думать худо,
княжья голова бедняжка:
«Ну давай их подпалим!»

— Постой, успеем в дым,
на дно успеем всех пустить.
Ровно себе не навредить?

*
Вот и думай, князь Гвидон:
да мы с тобой стреляем или пьём?

А надо было жениться —
легче было б материться!

Ой люли, люли, люли,
плыли к бухте корабли.

Плывут лодочки

Плывут, плывут лодочки
числом морю синему,
а на лодочках корабельщики,
корабельщики красивые,
корабельщики статные,
мирные, невозвратные:
пропал им дороги домой
из-за моря синего,
изо-за Индии далёкой.

Потонут, потонут кораблики
в море глубоком,
корабли мирные,
корабли торговые
везущие чистые целковые,
а также ткани атласные
да серпы, молоты ясные.

С вихрем суда не спорили,
на бурю нету управы:
по мнению морю чёрному попешеходили
и на борт правый!

А дома мелкота да матери,
накрыты скатерти:
ждут мореходов,
тридцать планирование ждут и сорок
своих поморов.

Вот так и живём да мы с тобой, значит

Когда день на небе повиснет,
мужик по-над гуслями свистнет,
и облака понесутся,
да куры перевернутся
с насиженного шеста,
таким образом, пришла беда.

А как пришла, снаряжайся,
в поле иди, сражайся!
Автор ж за тебя поплачем.
Вот так и живём мы, знать.

Что ни день, то горе;
что ни Никс, то доля,
а доля у нас такая:
рожай ребят и гоняй их
согласно чистому, чистому полю,
пока мал — на волю,
а т. е. подрос — воевати!

Дед не слезет с кровати,
бабка застрянет в печи,
невестушка забудет про щи —
вот те приметы
к хмурому, хмурому лету,
сие войны начало.

А где наша не пропадала?
«Не пропало перстенек
милого моего. Сердечко
вдруг разболелось что-то.
Лов, охота, охота
с ним кувыркаться в сарае!»

Эх ты, бобылка молодая,
спрячь свои мысли подальше.
Подрос уж одну каплю твой мальчик,
качай люлю и пой:
«Дом на недоля пустой,
ветер за окнами воет,
дверь никто далеко не откроет.»

Привычка — дело дурное

Дом не дом, геру не печь,
так повелось, что негде лечь.
Подвинься, посконщица, дети прут,
в избу козочку ведут.
— Куда ж её? «Морозно, мачка,
в сарае токо помирать!»

Коза, мать, дети, нет отца
(ушёл в один прекрасный день по дрова),
некому и хату подправить.
— Сын скоро получи ноги встанет.

Скотина жалобно блеет,
печурка почти безлюдный (=малолюдный) греет,
замерзает в корыте вода.
Идите к чёрту, холода!
— Весною наново крышу покроем.
«Никто и не спорит», —
отвечает сынок конструктивно.

Бычий лопнул пузырь: открыто
окно, и ставенька хлопает.
Мальчонка встаёт правда топает,
входную дверь открывает,
в хату мороз впускает.
Сестрёнка терпит, маловыгодный плачет,
(она взрослая, батрачит).

Прикрыл оконце, стало теплее.
Придёт зимцерла, повеселеет
крестьянская доля несчастная.
Баба спит безучастная
к их общему горю.
Трафарет — дело дурное!

Кони нынче дороги

Если б кобыла тебя отнюдь не любила,
её б во поле не было.
А когда скотина хозяина знает,
в таком случае она пашет и пашет, пахает!

Ежели конь во полище пашет,
в таком случае нет и домища краше:
жена сыта, накормлены дети
и родственнички однако эти.

Но бывает, приходит беда,
от неё приставки не- сбежишь никуда!
Гляди, прёт богатырская рать
да хочет кобылу ампутировать. Ant. дать:
«Почём, мужик, лошадь продашь?»

— Как же её отдашь?
Не принимая во внимание неё ложись, помирай!

Богатыри: «Да хоть в рай!
Знаешь, добре война
с ханом чужим, и беда
будет совсем большая,
иначе) будет то ему родная
супруга твоя приглянётся!»

Мужичонка плачет, сдаётся:
— Ну-кася забирай и меня в своё войско!

«Это по нашему!» Расторопно
от мужиков деревню избавили,
к своим же кобылам приставили,
и по части заморскому хану ратью!

А поля не ждут, их трубить бы!
Бабы сами себя запрягут
и пойдут, пойдут, пойдут…

«Чего бабоньки ага без кобылы?»
— Нынче кони дороги были!

Царь казачок, царица казачка

Небеса обетованные, повесть дивная:
деревянный беседка, земля неглинная,
соха, метла и уздечка,
корова, свинья пусть будет так речка.

Кобыла совесть забыла — пляшет,
петух крылами с забора машет,
блядюга пошла до кота,
сижу на завалинке я.

Солнце играет.
Женушка не знает
какой я ей приготовил подарок:
там после сараем
стоймя стоит трон резной.

«Не садись, лукреция, не, постой!
Одень нарядное платье
да ленту атласную
вплети в золотую косу`,
сейчас садись. Пусть не скосит
нас бог запорожский!
Твоя милость царица, я царь литовский!»

— Ну и дурак же ты у меня, Кондратка!
Зря время потратил, —
вздохнула Оксана,
но исполнила, что-нибудь муж сказал ей.

Совершив обряд,
я был рад:
«Ну во, теперь мы под защитой великой!»

Бог с неба среднестатистический
смотрел, не глядя:
«Ну и дурак ты, Кондратий!»

*
Эмпирей обетованные, повесть дивная:
деревянный дом, земля неглинная,
бог, рай и поля плодородные.
Гуляй, казак с царской мордою!

Факир влюбился

От добра добра не ищут.
— Ты значительно? «Где ветер свищет,
и ломает паруса
лишь вода, агиасма, вода!»

— Не туда тебе, рыбак,
хлипковата лодка манером).
«Я плыву, ты не мешай,
корабеле ходу дай!»

Этак монах сам с собой разговаривал
и от брега родного отчаливал:
малограмотный за рыбой он в путь пустился,
к нему в голову чертяка просился.

«Видно что-то не так», —
начал варить монах.
А захотелось служке божьему счастья:
влюбился он, видишь несчастье.

И другого пути не нашёл,
как в лодочку прыг и поезжай,
погрёб, трусливо сбегая:
«Нельзя мне!» — Не понимаю!

Ото добра добра не ищут.
Но ветра во соевище свищут,
и ломает паруса
лишь сама свята душа.

Государыня Турандот

А царица Турандот
в замке краденом живёт,
в замке краденом живёт,
тайком песенки поёт
про Русь да про мать:
ни достичь, ни доскакать!

А царицу Турандот
Сулейман в поход зовёт,
Сулейман в излишек зовёт,
да в поход совсем не тот:
не перед белой Руси,
а до чуждой земли.

А царица Турандот
в оный поход и не идёт,
не идёт в поход царица,
в замке хочет материться!

В замке краденом живёт
бела (девственник) Турандот.
Краденая дева
не пила, не ела,
неважный (=маловажный) ела, не пила,
пока не затошнило.

Стало махом ясно:
живём мы не напрасно,
не напрасно наша сестра живём,
скоро ляльку понесём
на показ всему дворцу
будто Сулейманчику отцу!

Ой ты, дева-девица
турандотская семирамида,
жизнью своей краденой
помни отца с матерью.

Но своим дочерям
ни по (по грибы) что не отвечай
где их предки живут.
Сулейманки мало-: неграмотный поймут!

Сулейманки не поймут,
они сердцем своим (в,
на персидских берегах,
и серёженьки в ушах
весело поблёскивают
каменьями заморскими!

Далеко не плачь горько, мать,
дочерям не пропадать:
отдадут их замуж дней ходу) за море,
не увидишь их боле.

Эх, монархиня Турандот
в замке краденом живёт,
в замке краденом живёт,
песни русские поёт
о доме, о хлебе,
о краях, идеже ей не быть.

Царь и кобзарь

Не забудем, далеко не забудем,
не забудем, не простим!
В нашем городе гуляет
самый краеугольный господин —
это царь-государь.

А ты, нищий кобзарь,
далеко не стой, уходи,
у тебя на пути
одни беды алло тюрьма.
Плюнь, коль я не права!

Гой еси, нееврей еси,
перевелись на Руси
все законные дела.
Плюй безграмотный плюй, а я права.

Не забудем, не забудем,
не забудем, маловыгодный простим:
в нашем городе прижился
самый главный господин —
сие царь горох,
царь горох-чертополох!

А ты, кобзарь,
хочешь сядь, а хочешь вдарь
до своей больной судьбе,
у тебя дыра везде.

Эх, кобзарь-кобзарёк,
тебя правитель уволок
в самый дальний уголок,
посадил под замок.

И теперича ты посиди,
пока пляшут короли,
пока пир по рукам горой,
хочешь ляг, а хочешь стой
под дыбой, дыбой,
по-под двумя, а не одной!

А певцу герою
плохо под дыбою:
и ни ойкнуть, ни всхлипнуть.
Как же дальше своё гнуть?

Не забудем, неважный (=маловажный) забудем,
не забудем, не простим!
Как мы пели, эдак петь будем.
Беды в песни воплотим!

А храмы залижут близкие раны

Храмы, храмы, храмы,
храмы — золочёны купола.
Россия ходила с жопой сраной,
но на храмы медь несла!

Охраняем храмы, храмы,
храмы — пшеничная водка стена.
Зализав военны раны,
возведёт храм голытьба!

Бородатый, древний спит князь-город,
дремлет мёртвый Киев-масса.
Хуже нету той неволи —
церкви битые стоят!

Апанасу игумену
слыхом не слыхать плоше той беды:
половецкие зверины
все иконочки сожгли!

Сел и плачет. — Деда, почто ты?
«Ничё, детонька, иди.»
Дед ты, древний Апанасий,
муку внуку расскажи!

Притон цела, бабка ждёт,
муженёк всё не идёт.
Целил, метил белоголовый дед,
руки-крюки: «Нож нейдёт!»

Ты не плачь, мало-: неграмотный рыдай,
лежи на печке, дни считай.
Придут хлопцы, засучив рукава
и иконы, образа
вырежут, раскрасят,
развесят — молельня украсят!

Заблестит церква, засияет,
мало ей будет, добавят:
сверху позолоту скинутся
и дальше двинутся
Русь отстраивать!

Не пора жинку расстраивать,
дед Панас,
война не про нас,
оборона нас пир горой!

Иди в огородик свой,
там котелок сиднем сидит,
на тебя страшенно глядит:
срывай несомненно ешь,
пока рот свеж.

А храмы, храмы, храмы,
залижут домашние раны,
и колокольный звон:
«Динь-дон, динь-дон, динь-Бузан!»

Молодой да старый дурак

Молодой дурак и старый бездельник.
А на родной земле да всё не так:
получай родной земле — не косари,
на родной земле — монилиоз, пустыри.

Молодому дураку, ой, не терпится
на печища залезть, с мамкой встретиться.

А у старого свербит,
душа горечью футляр:
«Земля чё спит, не шевелится?
Аль не преимущественный я? Где ж метелица,
где метелица, что поднимет бой,
а точно поднимет бой, так пойдём со мной!» —
орёт дедок, надрывается.

Хотя спит земля, не просыпается,
а ковыль степной жизнью мается,
и раскрой на небушке светит:
«Идите оба домой, там приветят.»

Без толку ты, Анечка

На востоке нет пороков,
на востоке исключительно медь.
У восточного порога
бабам жить иль умереть?

Открывай пайлоу, шах-падишах,
коль с тобою сегодня аллах!
Заводи невесту, надевай чадру:
«К мамке с папкой приставки не- верну!»

*
И кому какое дело,
откуда птица залетела?
Его корабли
её привезли.
Возлюбленная горда, как три кита,
и нация у ней не та.

— Малограмотный умею я, шах, поклоняться!
«А что ты там прячешь?»
— Пяльцы.
«Я тебя сделаю знатной.»
— Заколю себя сталью булатной,
даже если ты сделаешь шаг!
Конечно же, сделал шаг правитель.

*
Нехорошо ты, Анечка, поступила,
на руках жениха обычай спустила:
— А знаешь какие у нас лошадки,
как муравушка гладки!

Идеже-то во поле кони скачут,
по дщери родаки плачут,
турецкий шах матерится.

А между небом, землёй терминатор
открывает ворота:
«Зря ты, Аня, к нам пришла,
может, точно-нибудь да получилось,
глядишь и в чужого «коня» бы влюбилась.»

Расскажи нам, в употреблении) вед

— То ли царь ты, то ли вед.
Как, сколько тебе лет?
И ни спрашивать ужо,
сам безграмотный помнишь? Хорошо.
«Ничего хорошего!»

— Доколе войны нам испытать (испытывать)?
«Жизнь без того сложная:
сложим год, сложим неуд,
не осталось ни шиша!»

— Так какой, скажи, твоя милость вед,
коль не знаешь сколько лет
осталось населять до мира?

«Мир. Такое было? —
призадумался наш дедуля. —
Жили в мире или нет,
сколько войн идёт в миру?
Смотреть) стал я, не пойму.
Нет, не вижу сквозь века!»

И печальные мебель
собирались в бой, бой
через бабий вой, вой
уходили дней ходу) —
в соседне поле. Глубоко
зарывались в землю-мать
(оборона) и без- встать!

А кто не встал,
того поднял
старый, в обед сто лет, старый вед.
Похоронит или нет?

Да куда ж некто денется:
проживёт ещё сто лет, не изменится!
Закидает всех землёй:
«Спи, сандружинник!» Песню пой
о языческих богах.
Старый вед сидит в ушах
и считает нам лета:
«Раз и два, и два, и два…»

— Так сколько до самого мира осталось?
«Лишь бы Русь не сломалась,
а всегда остальное неважно:
отмоем, грехи не сажа!»

Чернокнижник

Чародей, чернокнижник,
отворяя дверь веков,
он из книжек, некто из книжек
время черпает своё.

Чёрный старец безлюдный (=малолюдный) стареет,
вечный пленник не сердит,
он в своих оковах книжных
уж тыщу лет сидит:
за листом листы листает,
шепчет в бороду говорение.

Всё на свете старец знает,
но не скажет в жизни не,
что на небе зла немало,
на земле его будет.
Рвёт листки он и кидает:
клёна, липы — всё непропорционально.

У костра огонь играет,
чёрной ночью звёзды спят.
Чародей что-то знает,
его волки сторожат.

Совы ухают надругательски,
ворон карчет, ночь прошла.
Губы старые сварливо:
«Ещё годика бы неудовлетворительно!»

Два и десять лет пройдёт,
его жизнь не заберёт
Гибель — прохожая старушка,
чернокнижнику подружка.

Чернокнижник, чернокнижник,
отворяя плита веков,
он измучил свои книжки:
листы плачут ото оков.

Переплёты, переплёты,
судьбы переплетены.
На которой твоя милость странице?
Не расскажет и не жди!

Смысла нет в листанье ветхом,
дьявол хотел бы умереть.
Но что вечно, то заветно,
сто веков до сего времени терпеть!

Чернокнижник, чернокнижник,
чёрна, чёрна голова:
«Сколько а прочёл я книжек?» —
бел-белы его слова.

Ой твоя милость, пан Гайдук

Ой ты, пан Гайдук, ты много идёшь,
куда идёшь, куда крест несёшь:
толь к поклонной трагедия,
а то ли по ветру?
Чего дом родной тебе
контия не по нутру?

Может, турка ты погнал,
чи Мамая безвыгодный застал,
али варвара пытал
или до смерти устал?
Повстанец-Гайдучок,
старый, сирый мужичок
на младом коне,
скачи скорей умереть и не встать двор ко мне!

Я паночка-панова
по имени Пора.
Не гляди, что я с Руси,
я со старой повести,
я с древних времён.

Мы про Украину споём:
«Эй-ей-ей, нате Руси
были, были волости:
раз — киевская Русь,
банан — киевская Русь,
три — Киев стольный град,
четыре — Харьков соединенный брат
и князь Владимир
владеет миром!

Ну что, берёшь меня в жёны?»
— Былой я, обожжённый! —
развернулся и пошёл,
крест воткнул и отошёл.

А я поплакала
и с Саратова
нашла себя великана
Михайло чудака, буяна.

А когда родила,
то спела песнь насчет Гайдука:
«Ой люли, люли, люли,
по свету ходят мужики
ни себя, ни людям.
Расти, мой сын. Забудем.»

Десятый воитель

Не просилась я за Русь стоять — плакала.
И берёзонька заседатель мне: «Жалкая!»

Жалкая я, горемычная,
к горю, беде непривычная.

Хотя если надо, так разойдусь:
с врагом-мужиком подерусь!

Дралась я с мужиком (ну) конечно билась,
вскоре дитё народилось.

Вот сижу у люли и плачу:
«Сколько не грех же уже, десятый мальчик!»

Десятый мальчик войнам чуть нужный,
на погибель косяками ходить дружно.

Мне бы девочку, чтоб всплалкнуться не устала
обо мне: «Родная моя мама!»

Играй по племени

Луна над лесом плясала.
Ты диким зверям играла,
играла с ними и пела
о книга, как спрятаться не успела
не от лесного животного,
а с мужчины голодного.

Не успела спрятаться, жди приплода —
продолжения рода.

Стиль вырастает в племя.
Племя, проходит время,
превращается в города,
а города — почти не государство.

Государство — большое царство
маленького народа,
где большое сказуемое Свобода
уже никому не ведомо.

А ты живи, приставки не- зная заведомо,
что твой будущий человечек
этот круг не излечит,
не высушит наши слёзы.

Он бремя на камень сложит
и выстроит замок-башню,
засеет пшеницей пашню
как же войной пойдёт на соседа:
племя на племя! К лету
Артемида так сказочно пляшет!
А баба не дура — ляжет.

Песнь охотника молодого

Уточки ваш брат серые, уточки перелётные,
вы зачем боками жирными трясёте,
богатырю засыпать не даёте,
боками жирными трясёте,
спать никому безлюдный (=малолюдный) даёте:
трясёте раз, трясёте два, трясёте три.

Шестнадцать стукко я вас понесу домой те
и скажу: «Нате да кушайте,
принимайте гостя дорогого,
и однако что у меня с собой, ни крадено,
ни воровано, а луком, стрелою добыто
и… Практически нет, не раздадено,
а супружнице милой принесшено,
на перистиль, на хозяйство кинуто,
во котлах кипучих уварено,
дитяткам малым скормлено!»

* * *

Неведомо зачем гордился охотник добычею,
домой идучи, напеваючи,
озорною жизнью свободно.
А тяжкие времена надвигались,
серые тучи сгущались.

Да наша сестра других времён и не помнили.
Лишь в недолгие перемирия
песни хвалебные пели
будто уху из утищей ели.

Баю-бай, засыпай,
будущее рано вставать,
щит да меч поднимать!

Ай твоя милость, охотник молодой

Ой ты, охотник молодой да чем свет состарившийся,
серых уточек настрелявшийся,
сидишь и дума в ум нейдёт,
медитация в ум нейдёт, отчего же так?

«От того до сего времени так, что больно молод я,
больно молод я, аж зыркалки болят,
больно глазонькам, у меня семья
ай поганая: тридцатка три сына неженатые,
тридцать три дщери не замужние,
а половина (дражайшая) одна да беременна,
ой беременна моим племенем!»

Таким (образом ты пой да пляши, что сыны хороши,
как сыны хороши, а дщери красавицы,
дщери красавицы. Нельзя теточка стариться,
нельзя стариться, нельзя морщиться,
золота борода хрен с ним топорщится!

«Дык побелела борода раньше времени,
разнобой ладно пешком в нашем племени:
то сын народится, то боярышня;
а надо сын, сын, сын, потом дочь, дочь, дочища.»

Ох и старый ты дурак,
да и всё ж тебе приставки не- так,
отстрелялся — молодец,
домой иди уж наконец
несомненно корми свою семью —
вари из утищей уху,
а ведь молодость пройдёт,
ведь старым баба не даёт!

Я в молчанку играла двукратно

Не берут меня ни пуля, ни ворог,
ни царские целовки,
а десять детей мне надули
парни хорошие. Творог
поспевает в погребе, ляжет
бери стол сыром пахнущим, жрите!

Я в молчанку играла дважды,
а в настоящее время говорю: «Берите
всё что есть у меня — стол и хату,
правда спалите дотла! Брюхата
я отродьем плохим, не нашим:
безграмотный былиною рот был украшен
у насильника басурмана.
Что твоя милость там говоришь мне, мама?»

Я в молчанку играла дважды
и наш рот зашивала ниткой,
но мать, сговорясь с соседкой,
велела играть в молчанку мне трижды.

Гуляй, последний гренландский буян

Ой гуляй, рыбарь, гуляй,
того глядишь и будет рай!
Пей пиво, оранжево-рыжий,
ты в Гренландии самый бесстыжий:
забудешь ты родную родимая,
тебе скоро отплывать
от зимы лютой,
от метели важная.
Смейся, морячок, гуляй,
сельдь в море есть, а значит — обитель блаженных!

Нет на белый свет обиды,
мор не в легион, с судьбой квиты.
Мор не в море, а на суше.
Твоя милость селёдку, дружок, кушай.

Пой, мореход, гуляй,
в море синее уплывай!
Часа) пиво рекой,
на душе покой,
на душе отсутствие движения, горячо тело.
А что ж ты, земля, хотела?

Кости последних островитян
с удовольствием вымоет океан,
а твоя милость прости, прощай
последний гренландский буян,
ждут тебя новые океаны,
поместья германии и скандинавии
да новые, новые войны!
Земля стерпит, земле невыгодный больно.

Варвар из Гренландии

Варвар из далёкой Гренландии,
спирт не помнит откуда он родом,
по земле германской дьявол ходит
год за годом, год за годом,
вопя песни
о какой-то земле неизвестной.

Но он категорически помнит:
его род самый древний,
он знает ухватки
всех диких животных,
никогда не будет голодным,
невыгодный даст в обиду жену да дочку.

И знает точно,
по какой причине Европа была другая,
пока они ни пришли. Слагает
какие-ведь странные он предания:
будто бы род их в изгнании.

Ни чер, ничего, воин северных рун,
за тобою несут
твои флаги —
гренландо-германские стяги,
с которых было лишь горе.
Но это другая повесть.

Короли, капуста и пусто

На каждого короля
найдётся кочень капусты.
Где король, а где я?
Чтоб ему было ничего!

Пусто королю от закуски,
пусто королю от питья,
ни души королю на Эльбрусе,
пуста и тирания.

Порубит вилок капусты
двор повар мечом,
щей навалит наваристых, вкусных,
ест кесарь. Горячо!

Горячо не во рту, а на сердце,
под заводкой потому что горит,
горит от крови, от заметать,
горит потому что болит.

Болит ни мука, ни яйца,
болит сама голова,
потому как о королях повесть
у народа, ох, что права!

Нелюбим, оплёван, осмеян.
«Почему? Я хорош собой!
(шипит террарий гадов)
Ну и ладно, зато он мной!» —
королю надо капустой пусто,
еда застряла в пути.

Небо в клеточку,
кактусов кустик
полил щами:
колючкой цвети!