Эх твоя милость, горе Егорка,
ждёт тебя конторка,
но ты тама не ходи —
Новый год впереди.
Где-ведь там на севере непролазном, в царстве пурги, метелей и буранов: в тех местах, идеже ты никогда не был, и где тебе никогда далеко не бывать, под толщей большущих снегов да под корой толстенных льдов (у)потреблять глубокие-преглубокие ледяные пещеры. В этих пещерах так холодненько и безжизненно, что если бы полярный медведь случайно провалился ниц, то тут же бы превратился в ледышку. Но никому перевелся ходу в те пещеры заветные. И даже ветер внутри них в среднем тоскливо гудит, что сама Скука-плакса давным-при царе горохе ( покинула те зловещие места, оставив в ледяных залах все свои слёзы: огромные, круглые ледяные шары. Заледенев, её хныканье стали обладать невиданной волшебной силой и светиться изнутри недобрым сине-красным светом.
Глядючи на них, могло показаться, что это огонь. Видишь к этому-то огню и потянулись погреться души замёрзших в снегах людей. Однако чем больше они грелись у леденящих душу шаров, тем чище усыхали и черствели.
И в тот самый миг, когда души сейчас хотели сдохнуть от тоски, и навсегда перейти в Навь — в окружение абсолютной смерти, шары-слёзы вдруг потухли, и из них побежали струйки голубого света, которые вырывались открыто и позёмкой катились по снежной глади. Небывалую голубую позёмку почуяли Медведи-бураны и Волки-метели, они не слыша под собой ног побежали в глубокие ледяные пещеры, и увидели там засыпающих вечным сном души замёрзших в снегах людей. И решили Волки-метели и Медведи-бураны вогнать в сон их ещё быстрее — отправить в Навь навсегда, стали они обвертывать несчастных метелями да буранами, и напевать:
Баю-баюшки, усните вот льду,
баю-баюшки, мы принесем вам еду:
шишек еловых, орехов медовых
и шубки тёплы с ветров,
да подарим побольше грехов!
Услыхал бог стужи Трендец, какую забаву нашли себе его верные слуги, усмехнулся иронично, оторвал свой зад с ясна Месяца и полетел на звуки колыбельной. Летит чудовищный и неумолимый северный бог в белой шубе на босу ногу, потряхивает седыми лохмами волосинка, большущей бородой, громыхает громами небесными, сверкает ярким северным сиянием. Прилетел и заглядывает в середку пещер. Увидал горстями лежащие волшебные шары-слёзы и решил остаться инде навсегда, ведь зло злом питается, а волшебство — волшебством.
Щёлкнул пальцами Предвечный Карачун и его слуги-проказники угомонились: отправились шалить в деревнях да н городищах. Улетели Медведи-бураны и Волки-метели окутывать холодными ветрами людские жилища, пеших, конных.
А Смерть дыхнул своим зловонным дыханием на подурневшие души замёрзших в снегах людей, тетечка и ожили. Ну, а как ожили, рассыпались в вечных благодарностях, и остались на побегушках) своему спасителю верой и правдой на веки вечные. И нарёк их Околеванец Душами-душегубами. Служба же их была простая: если заприметят замерзающего человека в чистом поле или в лесу дремучем, в таком случае обязательно снежком его укроют и колыбельную споют, ту почто им Волки-метели и Медведи-бураны пели:
Баю-баюшки, усни получай снегу,
баю-баюшки, мы принесем тебе еду:
шишек еловых, орехов медовых
и шубку тёплу через ветров,
да подарим побольше грехов!
Замерзал человек, а Души-душегубы его душу себя забирали: добро из неё высасывали, зло в утробу вдыхали и ранее дальше вместе летели — новых путников до смерти в снегу смягчать. Росла эта невидимая армия день ото дня, что-то большего просила: жужжала в уши своему хозяину Карачуну. А о нежели жужжала, слушай далее.
Так они все и жили: ясен Месячишко вздыхал облегчённо, а пещеры Карачуновы злобой лютой наливались. Всемогущий Карачун иногда вылазил из жилища своего нового, ковылял за матушке Земле, порядки свои наводил: ударит палицей безразличный оземь — нагрянут морозы злющие, лёд в озерах заскрипит, условия взломается так, что аж птица на лету бездыханно падает.
Но самое любимое его занятие было — житье-бытье укорачивать, а ночи удлинять. Как закинет он Природу-угоду свою ледяную палицу, си дни сами по себе коротиться начинают: делаются конец серее и короче, а ночи всё длиннее и морознее. Сам Трендец тоже старается: ясен Месяц рукавом прикрывает, светить ему безграмотный даёт. А к декабрю такую темень нагонит, что токо-токо полдня пройдёт, ранее темнеет, волки в лесу выть начинают: на простолюдинов страхи нагоняют — Карачуна забавляют.
Вона в этом-то «волчьем месяце» декабре Каюк и устраивал себе праздник: носился по белому свету, дышал в окна своим зловонным дыханием, покрывая их белой изморосью — ни аза сквозь них не видать!
Волки-метели тоже нате радостях озоруют: завалят первым зимним снежком дома ровно по самые крыши и смотрят, как дурак мужик из хаты своей выбирается, лопатой сугробы ворошит, чертей поминает. Задорно Карчуновой свите, хохочут!
И Медведи-бураны от своих братцев названых Волков-метелей маловыгодный отстают, по их хотенью и зима длится: как повернется в сутки «солнцеворота» их родной братец бурый ошкуй в своей берлоге на другой бок, так и зиме полдороги пройти осталось.
Тогда-то и приходит «последняя праздничная нощь» Карачуна: двадцать второе декабря — самая длинная и тюрьма ночь в году, пора всевластия тьмы, время зимнего безмолвия, при случае врата между Явью и Навью широко распахнуты, и явьё гладко заглядывает в Навь. Что там в мире мёртвых разглядывает Царь славы Карачун в эту ночь? Одному ему и известно.
Но слышишь, что трещат морозы на улице? Это значит, что пришло «зимнее солнцеворот» — начало нового года, когда дни перестают укорачиваться, а ночи удлинятся. Гляди-вот придёт власть деда Мороза. Он выйдет с своего золотого терема, застучит по земле огромным серебряным посохом и прогонит Карачуна получай севера непролазные, в те пещеры заветные.
Зашагает по матушке Земле старый гриб Мороз, а борода у него из инея, волосы скатным жемчугом переливаются, в голове красная меховая шапка, из-под красной шубы шёлкова рубаха проглядывает, для ногах сапожки сафьяновы всеми цветами радуги переливаются. Постучит дедок Мороз своим посохом по свежему насту, и от стука его побежит, поскачет мелкая дождик тебе на потеху!
Дед Мороз не любит тех, который жалуется на стужу, а веселого и здорового крепыша одарит бодростью духа и жарким румянцем. А снова он покрывает стекла в домах узорами, леденит гладь озер и рек, с намерением можно было по ним кататься, замораживает снежные горки, снеговиков, и радует деток подарками безусловно нарядными зимними праздниками.
В подчинении у деда Мороза: Морозы-трескуны, которые в летнее время спят и просыпаются с первыми снежинками. Морозы топают по полям, дуют в кулаки, нагоняя стужу и нещадный ветер своим ледяным дыханием. А как пятками топнут, в) такой степени промёрзлая земля и стволы деревьев начинают потрескивать. Мужик потом радуется и говорит: «Мороз трещит!»
А чему радуется? Непонятно.
Страсть как не по нутру пришёлся Карачуну такой расклад вещей, особенно в настоящий момент, когда он слез с ясна Месяца да уселся возьми волшебные шары-слёзы. И задумал злой бог неладное!
В ту пору в качестве кого раз наступала очередная «последняя ночь Карачуна» двадцать блюдо декабря. А завтра с утра должен был прийти дед Морозяка и прогнать его с Земли-матери вглубь пещер.
Но неважный (=маловажный) в этот раз!
«Власть есть власть, а с власти не слазь!» — решил злыдень и приступил к магическому ритуалу.
Ох и свет не мил Карачуну пришлось: каждый волшебный шар закидывал он бери свой горб и выкатывал на поверхность. А Медведи-бураны кликнули братцев медведей получай подмогу, и те раскатали шары-слёзы по всему белому свету: полярные медведи — сообразно северным широтам, а чёрно-бурые — по южным.
Волки-метели в свою очередь старались, они нагнали лис, волков и песцов, которых заставили царапать шары когтями. Без устали пёсьи стаи драли выпуклый лёд!
И вдруг из каждого шара посыпались искры, только не огненные, а ледяные. И заполонили эти холодные белые искры всю землю с края до края. И начала мать сыра Земля костенеть: вся, от севера до юга, пока не замёрзла чисто, превратившись в огромную корку льда.
А когда разгорячённое Солнце красненькое поднялось с утра над землёй, то белые ледяные искры устремились на-гора, полетели в самое пекло и прибили огненный жар. Покатилось Солнышко в ужасе колесом, отдавая собственный последний свет земле Матери.
Эх, не понравился такого склада расклад зловещему Карачуну! Осмотрел он всё кругом чирик раз. Доволен остался. Но тут скучно ему из чего можно заключить во льдах бродить, ледяной палицей по чём досталось на орехи бить, попёрся он обратно на ясен Месяц — вилять да песни дурные горланить:
Жизнь — это марево,
держи её и умаривай,
а как замаринуешь,
так дальше забалуешь!
Проснулся, как видим, двадцать третьего декабря дед Мороз в своём золотом тереме, льдами маловыгодный скованном, не окованном; разогнал своих помощников белок и зайчат в области делам домашним, и вышел из терема, чтобы Карачуна прогнать да что ты порядки свои в миру навести.
Глядь, а Карачуна нигде налицо денег не состоит и мир другой стоит: ни весёлый, ни смурной, а морозный и печальный, Тоска-плакса над ним плачет, слёзы домашние роняет, и превращаются её слёзы шары волшебные, раскатываясь за свету: дзинь-дзинь-дзинь!
И кругом ледяные леса, ледяные на флэту, ледяные люди и ледяные звери застыли каждый в своей последней позе. По-над застывшими в статуях людьми, летают Души-душегубы, хотят выудить общечеловеческий дух из ледяных фигур, но не могут — медянка больно толста корка льда, покрывающая тело. Хихикает с ясна Месяца Капут, глядя на беспомощные попытки Душ-душегубов, уж симпатия то точно знает: нельзя людским душам в несметные полчища намереваться — они добреть начнут, друг друга уму разуму бить станут.
Стоит дед Мороз посреди этого убожища, рассматривает, в качестве кого по глади льда ледяные искры позёмкой лёгкой ползут, к нему вслед пазуху заползают, душу вечную щекочут. Рассмеялся старик, жир-тук посохом по людям, а они звенят. Ещё сильнее развеселило это дедушку из ума выжившего. И побрёл возлюбленный по звонкому льду: тук-тук, тук-тук, а в рескрипт дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! Весело! Хохочет.
Так и потянулись момент мелким пёхом: бродит дед Мороз, тукает по всему, что-нибудь под посох попадётся и напевает:
Дзень-дзень, бередень,
на, бери, бери день
и мотай на кулак:
вот таким (образом, вот так!
Солнце красное смотреть на это утомленно свысока. Уж оно и так и этак вертится — пускает и пускает домашние слабые лучи то на землю, то в деда Мороза, же всё зря: ни лёд не растопить, ни деда подстрекнуть! Наконец, догадалось Солнышко, что деда растормошить сможет только лишь его внучка Снегурочка.
А внучка Снегурочка в отдельном тереме сквалыжник, своей незатейливой молодой жизнью, подальше от отчей опеки родного дедушки. Вестимо, у неё был свой волшебный мир и своё зверьё в услужении, которых ни коим образом мало-: неграмотный задело колдовство Карачуна. Снегурушка была доброй девушкой, же нелюдимой. Дед много раз пытался выдать её замуж ради смерда хожего-перехожего да пригожего, но всё всуе. Не приживалась она ни в деревне, ни в городе. Вот п, веселила девка вечная сама себя как могла: с головы день она наряжала ёлки-ели да песни пела:
Плакала Снегурочка
горькими слезами,
думала всю живот ей
тёмными лесами
жить-поживать
да добро безлюдный (=малолюдный) наживать:
со зверьём лесным целоваться,
с медведями злыми обниматься
в терему высоком
на севере глубоком.
А её звери ей подпевали:
Твоя милость пожди, царевна, подожди,
до тебя доходят дожди,
тебя умильно греют снега,
и песню споёт пурга.
Приедет к тебе родимый,
полем прискачет и лесом,
в терем высокий войдёт
да с на лицо далеко увезёт,
привезёт в родную деревню,
познакомит с бабами, с селью,
в работу впряжёт, пойдёшь:
перелог, посев и рожь!
Чего же ты плачешь, дивчина,
пир (жизненный) на миру — кручина?
А в лесу одиноко, но праздно.
Тут плюнь и устраивай праздник.
После этой строчки Снегурочка навсегда улыбалась и кликала всех-всех своих подданных:
Белки, лисицы и волки,
подбегайте-ка к нашей ёлке
и выстраивайтесь в хоровод,
опять-таки в лесу только жизнь и живёт!
Прибегало зверьё из её подворья и водило округ наряженных ёлок хороводы. И так каждый день изо дня в день-деньской. Так всё это опостылело Солнцу красному, что оно сыздавна плюнуло во двор Снегурушки и старалось лишний раз о её высок палисадник лучи свои не чесать. Но сегодня пришлось: запустило Солнышко Вотан лучик в сердце девичье. Ёкнуло сердечушко у Снегурочки, забеспокоилась возлюбленная о дедульке любимом, подумала: «Где старый хрыч, что с ним, проснулся ли, чи спит непробудно? А тогда скоро Новый год!»
— Тебе каждый день «скоро Свежий год»! Февраль на дворе, — буркнуло Солнце и беспомощно заморгало.
Ахнула Снегурушка, бросилась-кинулась в дедов ярус, а тот пуст: зверьё по хозяйству хлопочет, новогодние подарки упаковывает — впредь до небес уже куча подарочная достала, но деда так нигде нет. Внучка во двор! И там его да и только.
— Делать нечего, надо в мир идти, деда родного изо сугробов вытаскивать! — сказала Снегурочка, взмахнула рукавами-крыльями, оторвалась через земли и полетела. Летит, деда родного везде выглядывает.
А круг совсем плохой стоит: ни весёлый, ни смурной, а оптом льдом покрытый: ледяные леса, ледяные дома, ледяные кадр(ы) и ледяные звери застыли каждый в своей последней позе. Надо застывшими в статуях людьми, летают Души-душегубы, хотят выудить гуманный дух из ледяных фигур, но не могут. И за льду ледяные искры позёмкой лёгкой ползут. Увидела падла с высоты своего деда её живым и здоровым, ходит некто меж льдов, озорует: стучит посохом по глыбам-людям, а они звенят: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! Оживленно старику.
Нахмурилась внучка, рассердилась даже, подлетела она к своему деду безумному, схватила его после грудки, подняла над землёй, и потрясла пару раз. Высыпались с вечной души деда ледяные волшебные искры, разлетелись в непохожие стороны и померкли.
Посмотрел дед Мороз на мирозданьице удивлённым взглядом, ойкнул, крякнул и понял в нежели дело. Ну как понял, Солнце красное выпустило нашенский луч деду в ухо и рассказало ему все подробности приключившегося горя по мелочей. Не стал дед Мороз на ледяную софит опускаться, туда где колдовские искры гуляют, и внучке неважный (=маловажный) велел. Полетели они низёхонько над землей и своими волшебными посохами после шарам-слезам стучали, те в воду солёную превращались, в моря текли, моря оттаивали — океаны дыбили, а океаны льдом ломали, оживали, радовались.
Когда все шары исчезли, старикан Мороз и Снегурочка ступили ногами на гладкий лёд и вперед до всего живого и неживого дотрагиваться! Ожил мир, растаял забереги: животина побежала, человек пошёл. Дед Мороз вытащил палицу Карачуна изо Природы-угоды и дни на прибыль пошли, а ночи в уменьшение. Зима стала снежной, мягкой, доброй-предоброй, что бабулька твоя родная.
Люди в этот год в феврале С молоточка год отметили. Ай и ладно! С этих пор так и отмечают Недавний год два раза в год: по восточному календарю и относительно западному. А в чём различие этих календарей — никто не знает: Вотан на другой накладывается — уж больно мудрёно получается.
А Тоска смертная-плакса поднялась с земли и на ясен Месяц полетела — вгонять в гроб Карачуна своими песнями заунывными:
Спи, мой бог, укрою снежным пледом я тебя,
Слезистый спрячет, Скука у тебя одна.
Звёзды освещают Месяц-благодетель,
Медведь, Волк, уберегут от злых людей.
Спи, сынок, твоя милость тихо-тихо, на луну
как вернусь, я снега принесу,
и весёлую, весёлую пургу!
Моя крупица, не твоя это беда,
что весь мир давным-давно сошёл с ума,
лишь медведи чёрные в бору
роют себя зимнюю нору.
Засыпал Карачун, сидя на ясном Месяце. А Снегурочка выдохнула с облегченьицем и поклялась деду Морозу приманка песни печальные да хороводы тягучие забыть, и кинуться-прыснуть ему в помощь — подарки детям разносить.
Вот и сказке Смерть. Все зажили своей прежней жизнью: людям — людево, зверям — зверево, деду Морозу — Морозы-трескуны, Снегурке — жениха хорошего, а Карачуну… Ай, оный так и продолжает с ясна Месяца к Земле-матери нырять: бытие укорачивать, ночи удлинять, и в декабре праздник себе устраивать с Волками-метелями, Медведями-буранами алло с Душами-душегубами.
А ты на празднике гуляй, Егорка,
только помни, ждёт тебя конторка:
лишнего не ешь, мало-: неграмотный пей
и по Снегурке не вздыхай, не жалей!