8 владычица отмечает восьмидесятилетие Олег Чухонцев. Его называют легендой, последним великим поэтом нашего времени. Меж тем, арион ведет очень закрытый образ жизни (пожалуй, более обволоченный, чем мастер конспирации Виктор Пелевин). Чухонцев не дает собеседование, а за последние пятьдесят лет его видели на публике через силы восемь-девять раз.
К счастью, Олег Григорьевич жив, релятивно здоров и по-прежнему трудится у себя в Переделкино. Поэтому о творчестве поэта наша сестра поговорили с его коллегой и другом, литературоведом Игорем Шайтановым
— Игорюха Олегович, помню, нам в Литинституте на занятии по современной литературе читали стихи Чухонцева «Кые-Кые». Про дурачка с тележкой, который, «по колена не присаживаясь в воде и не выпуская тачки, мочится в реку». Меня поразили красивые слова преподавателя. Он говорил, что это — самое великое кантата всей русской поэзии последнего двадцатилетия.
— Но это фактически так. О том, что «Кые-Кые» — один из самых невероятных текстов, знают и вслед рубежом. Сам я слышал об этом от профессора Оксфорда, лучшего знатока современной русской поэзии Джералда Смита. В меру, именно он и перевел его на английский.
— А как дьявол перевел слова «кые-кые»?
— Точно так и оставил, точь в точь по-русски. Джерри спрашивал у меня: что это речь значит? Я объяснил, что это звукоподражание, речевой клекот.
— А то как же что такого в этом стихотворении нашли?
— Тут надо схватить (умом) особенность Чухонцева как поэта. Постоянно, всю жизнь, некто стремится выйти за пределы готовой речи и на этом пути осмысляет журчание. И, конечно, в стихотворении «Кые-кые», где был найден нешаблонный звуковой ход — это удалось.
— То есть, это так, чем занимаются все современные поэты: языковые игры, жаргон и так далее.
— Нет — Чухонцев не в толпе. Современные поэты частенько от невозможности осмыслить звук произносят невнятицу. А Чухонцев говорит черным по белому. Его стихотворение запечатлевает момент рождения речи, причем, такого типа, которая становится высокой поэзией. А в звуке – жизненный эпизод, провидение: «Зачем человек явился? Зачем как судьбу толкает неудовлетворительно колеса, и в праздники плачет, и лихо с улыбкой терпит».
— Почему о Евтушенко знают всё-таки, а о Чухонцеве – только избранный круг читателей. Чухонцев ведь начинал с шестидесятниками. Возлюбленный мог звенеть, как Евтушенко, Вознесенский…
— Он шестидесятник сообразно хронологии, но не по темпераменту. Дело в том, подобно как Чухонцев и в прямом и в переносном смыслах — человек тихого голоса. Спирт не станет кричать и перекрикивать, как это требовалось однако последнее время, вплоть до недавних дней. И именно по мнению причине тихого и проникновенного голоса он не прозвучал в юности. Так, возможно, поэтому, в отличие от эстрадников, ему удалось защитить себя настоящего.
Игорь Шайтанов. Фото: Александр Щербак/ТАСС
— Что же вы имеете в виду?
— Микрофон, конечно, производил метаморфозы с голосами. Послушайте ранние дневной журнал Вознесенского — юношеский звенящий голос, «слова чистого глоток, что у скворца, поигрывает в горле», как писала о нем Ахмадулина. И послушайте, отчего стало с этим голосом спустя несколько лет, хриплый микрофонный шип. С голосом и человек менялся. А Чухонцев, всю жизнь прислушиваясь к своему настоящему — остался лицом.
— Несмотря на отсутствие известности и каких-то особенных возможностей, спирт помогал начинающим авторам Нашел стихи Володи Полетаева и издал их. Попозже спустя время, Володя покончил с собой, но благодаря книжечке — текст остались.
— Олег Григорьевич без придыхания вспоминает об этой своей деятельности. Спирт ведь работал литсотрудником в журнале «Юность», когда туда проходили кипы рифмованных текстов. Возлюбленный был чернорабочим отдела поэзии. Вы понимаете, какой шел наводнение, трудная поденная работа. Но он и правда находил, помогал, отыскивал жемчужины.
— Помню таковский странный случай на форуме писателей в Липках. Я принесла Чухонцеву получи и распишись подпись одну из его старых книг, со стихотворениями «Не желудь по части крыше, не мышь по стене». Но он отказался ее подписывать. Сказал, какими судьбами подпишет только новую книгу.
— У меня с ним была похожая оказия. На одном вечере я предложил: «почитайте хиты прежних парение». Но он не захотел. У него есть стихотворение которые пройдут на ура. Это стихотворения памяти родителей и начавшаяся в маза со смертями новая мистика: «Отца и мать двойным ударом сразила смерть». И изречение переживания того, что живо и прекрасно: «Три раза в году цветет тамариск». Таким (образом что, не из кокетства Чухонцев не любит приманка старые стихотворения, ему это кажется ушедшим, отзвучавшим, потому как что он снова и снова слышит рождающуюся речь.
— А с целью литературы тоже больше значения имеют его новые вирши?
— Его юность по разным причинам не стала заметным поэтическим событием, его спелость долго сдерживали… Он написал так немного, сколько отбирать у него невозможно. Сколько раз бывало: возьмешь поэта и думаешь, чисто, мол, из этого толстого тома можно было бы вылепить и толщиной поменьше, и качеством получше. Олег Григорьевич написал только лишь то, что нельзя отбросить. Читайте его небольшую книгу «Fifia», с нее начинается великодержавный 21-й век в поэзии, возьмите старую поэму «Однофамилец» — в ней период… Гениальны стихи о Павловом Посаде – в них бытие рода, семьи и собственная общежитие.
— Он и впрямь гениальный поэт или это преувеличение за случаю дня рождения?
— Без сомнения. В современной поэзии некто дополняет то начало которое обозначил Бродский. Бродский сие Петебург и запад, а Чухонцев — это Москва и глубина России. Сам-друг равноправно необходимых русла русской поэзии.
Олег Чухонцев 5 мая 2014 Казань. палата Аксёнова.
СТИХОТВОРЕНИЯ МАСТЕРА
***
Не желудь по крыше, приставки не- мышь по стене,
но кто там крадется в соответствии с краю?
— Родная, ты помнишь еще обо мне?
— Без- знаю, родимый, не знаю.
— Я в топях сгорел на последней войне,
так я о тебе вспоминаю
все чаще и чаще. А ты обо ми?
— Не знаю, родимый, не знаю.
— Пока надо мной шуршат камыши,
я Богом тебя заклинаю:
забудь обо ми! Ты забыла, скажи?
— Не знаю, родимый, не знаю.
Приставки не- знаю, не спрашивай, память худа,
лопатой ручной отписалось
твое письмецо, как же и то никуда,
теперь-то зачем постучалось?
И бродит слепая свечка по углам,
по углям, где сестры и братья.
Забытые на этом месте и забытые там
последнего ищут объятья.
И в окнах дрожащих всю Никс напролет,
и во поле — свет негасимый:
— Ты помнишь, родная? — негромко зовет,
и плачет: — Не знаю, родимый…
***
– Кыё! Кыё!
Согласно колена стоя в воде, не выпуская тачки, он мочится в реку.
При моста, напротив трубы, извергающей пену
и мыльную воду бань, поперек заброшенного погоста
и еще не взорванной церкви на часть берегу
он стоит в воде и мочится в реку,
не понимая якобы будто и сам, как сюда забрел,
а по лицу блуждает вино то ли блаженства,
то ли безумия; кончив нужду, дьявол там и стоит,
где скот обычно вброд переходит реку,
овчинка выделки стоит, не оправляя штанов, уставясь в поток,
онучи набрякли паводковой вплавь,
и он не знает, что делать дальше, так и есть смысл,
держась двумя за свою тележку, и что-то бормочет,
что-нибудь-то мычит, но одно лишь слышно: – Кыё! Кыё!
Яко это? причет? или проклятья?
Каждой весною
по мостовой твердокаменный грохочет гром.
– Это Кыё-Кыё, – в пустоту кивают, –
выкатил тачку свою, – и подина лай собак
он возникает в серой казенной шапке,
в красных галошах собственной выклейки – вишь,
вот он проходит, лязгая, громыхая,
чуждый всему и во всех отношениях, и старухи вслед
крестятся скорбно как на Илью Пророка,
а мужики ворчат: – Проходи, проходи, непрофессионал,
или в Андреево хочешь? – и, дернув тачку,
он исчезает в слепящем сумраке дня
яко же внезапно, как и пришел, лишь рокот
ходит с собачьим брехом в таком случае тут, то там,
следуя по пятам…
Зачем люда явился?
Зачем как судьбу толкает два колеса,
и в праздники плачет, и ухарски с улыбкой терпит,
и радуется не к месту: я видел сам,
словно он с оркестром рядом шел похоронным
и, обнажая десны, беззубым ртом
совершенно ликовал, смеялся беззвучным смехом,
вот, мол, кыё, как хочешь, кыё-кыё –
что с него взять! Пришел незнамо откудова,
и неизвестно где сгинет.
– Не отдавай,
не отдавай меня в Андреево, – говорила
матенка моя перед смертью, а у самой
были такие глаза…
Как-то случаем
я проезжал это место. Одноэтажный дом
старой постройки, вне царя перестроенный,
в поле на выселках, можно сказать, барак,
только с мезонином, и на крыльце сидели
люди, все в чем-ведь сером, стайка людей,
не говоря меж собой, нахохлясь якобы птицы,
выбившиеся из сил, упав с облаков
на полевое суденышко… так не это
странным мне показалось, не дом-богадельня
и не его обитатели, а то, что сам я,
кажется, был позже, знаю его изнутри
до половиц, до черных латунных ручек,
вскриков и запахов хлорки, урины и
сквозняков, гуляющих коридором,
хлопающих дверьми: – Проходи, проходи…
О, ведь не гром расходится мостовыми,
это Кыё-Кыё в небесах летит
в оглушительной тачке своей, и слабый, белый
тянется инверсионный трек за ним,
медленно растекаясь и багровея
знаками тайн…
Аюшки? он хотел сказать, думаю я, просыпаясь,
и на рассвете посредством полвека, путая сон и явь,
всматриваюсь и вижу стоящего человека
в мутной воде и вопрошающего сначала:
что? кого? – но нет у пустоты ответа,
нет и тутти! Ах ты катанье наше, мытье,
никуда от вам – Иордан, Флегетон и Лета
или Вохна у ног… приставки не- знаю… Кыё. Кыё.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ
Олег Чухонцев: «У меня трескать (за (в) обе щеки) ощущение, что я живу в подарок»
Широкая публика знает имена Вознесенского и Евтушенко. Однако вряд ли треть из тех, кому знакомы фамилии наших шестидесятников, назовет фамилию Чухонцева. Меж тем, спирт начинал с ними. Более того, его можно назвать последним шестидесятником. Может жить(-быть, самым значимым из всех. (подробности)