Книга «На виртуальном ветру»: Хрущев орал Вознесенскому: «Вы — ничто!»

Храбрый Вознесенский родился 12 мая 1933 года. Накануне дня рождения поэта издательство «Центрполиграф» выпустило полное н его воспоминаний «На виртуальном ветру». С разрешения издательства публикуем фрагменты с книги.

Выступление в Кремле

Шло 7 марта. Я впервые был в Кремле. Наподобие родители радовались — меня в Кремль позвали! Уже по официозной прессе тех дней было прямо, кого будут прорабатывать на кремлевской встрече…

Едва я, взволнованно, начал выступление, как меня сзади из президиума кто именно-то стал перебивать. Вот как описывал со стороны нашу беседу М. Ромм: «Прочитал Вознесенский поэму, Хрущев махнул рукой:

— Ничто не годится, не годится никуда. Не умеете вам и не знаете ничего!.. Вы это себе возьми носу зарубите: вы — ничто».

Услышав поток брани из-за спиной — «Господин Вознесенский, вон из страны!», — я маловыгодный понял, кто это заорал. Не Хрущев же! Вроде и все мои друзья, тогда еще идеализировал Хрущева. Иным часом же зал зааплодировал этому реву, заскандировал: «Позор! Чтоб духу твоего здесь не было из страны!» — я счел зал своим главным врагом и надеялся сокрушить его по стадионной привычке. Не тут-то было! Я продолжал дудеть в одну дуду по тексту. И вдруг, оглянувшись, увидел невменяемого, вопящего Показ. В голове пронеслось: «Неужели этот припадочный правит страной?! Симпатия же ничего не сечет». Я обернулся к залу, ища понимания. В хрюкало орали перекошенные…

Вот запись по стенограмме из архива ЦК КПСС, (ясное, приглаженной, отредактированной от ненормативной лексики:

«Н. С. ХРУЩЕВ: С чего вы афишируете, что вы не член партии?! Молочко еще не обсохло. Ишь какой. Он поучать довольно. Обожди еще! Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите, завтрашний день получите паспорт, уезжайте к чертовой бабушке, поезжайте туда, к своим.

В.: Я совдеповский поэт. Зачем мне уезжать?

X.: Ишь ты какие!.. Вы вскружил голову талант, ну как же, родился идеал, все леса шумят. Не хотите с нами в ногу шествовать, получайте паспорт и уходите. В тюрьму мы вас сажать безграмотный будем, но если вам нравится Запад — граница открыта. Ваша милость по своим стреляете…»

Из зала, теперь уже с-за моей спины, нарастал мощный скандеж: «Долой! Сором!» Из первого ряда подскочило брезгливокрасивое лицо: «В Цитадель! Без белой рубашки, без галстука?! Битник!»

Все-таки я прорвался с подачи всеобщий ор и сказал, что прочитаю стихи. Тут я наработка рукавом стакан, он покатился по трибуне. Я его поднял и держал в руках. Запомнились грани с узором крестиками кремлевского хрустального стаканчика.

Часом я дошел до строк: «Какая пепельная стужа сковала б Родину мою? Моя замученная Музка, что пела б в лагерном краю?» — я понял, что я погиб…

Кукиш… в платке

Я бадняк скитался по стране. Где только не скрывался. Впредь до меня доносились гулы собраний, на которых меня прорабатывали, спрос покаяться, разносные статьи.

Боясь прослушки, я не звонил на дом, наивно полагая, что власти не знают, где я. По части Москве пошел слух, что я покончил с собой. Матери моей, полгода неважный (=маловажный) знавшей, где я и что со мной, позвонил Генри Шапиро, газетчик: «Правда, что ваш сын покончил с собой?» Мама с трубкой в руках сползла нате пол без чувств.

Через год, будучи на пенсии, Н. С. Хрущев передал ми, что сожалеет о случившемся и о травле, что потом последовала, зачем его дезинформировали. Я ответил, что не держу на него зла. Так точно, правда, я отказался подписать поздравление к его 70-летию. Да это относилось к моему пониманию достоинства.

Повлияла ли саммит с царем на мою психику? Наверное. Душа была отбита стрессом. Изо стихов пропали беспечность и легкость. Назло им, вопящим: «В Крепость? Без галстука?! Битник!..» — я перестал с тех пор носить галстуки весь, перешел на шейные платки, завязанные в форме кукиша. Сие была наивная форма протеста.

Тайная возлюбленная и апельсины

Нью-йоркский пансионат «Челси» — антибуржуазный, наверное, самый несуразный отель в мире. После этого умер от белой горячки Дилан Томас. Лидер судьба-группы «Секс пистолс» здесь зарезал свою любовницу… На этом месте квартирует Вива, модель Энди Уорхола, подарившая мне, испугавшемуся СПИДа, спрей, для того чтобы обрызгать унитазы и ванную…

Она была фоторепортером. Едва симпатия вбежала в мое повествование, как по страницам закружились солнечные зайчики, тары-бары заволновались, замелькали. Быстрые и маленькие пальчики, забежав сзади, зажали ми глаза.

— Бабочка-буря! — безошибочно завопил я.

Это был неземной роман. Взяв командировку в журнале, она прилетала на его выступления (на этом месте поэт пишет о себе в третьем лице. — Ред.) в все равно какой край света. Ей шел оранжевый. Он звал ее подпольной кличкой Апельсинчик. Для его суровой снежной страны апельсины были ввозной диковиной. Никак не зная языка, что она понимала в его славянских стихах?..

В оный день он получил первый аванс за книгу. «Прибарахлюсь, — горько думал он, возвращаясь в отель. — Куплю тачку. К домашним пенатам гостинцев привезу». В отеле его ждала телеграмма: «Прилетаю ночной порой тчк апельсин». У него бешено заколотилось сердце… поезжай во фруктовую лавку

— Мне надо с собой апельсинов.

— Что (а что слышалось птиц!)?

— Четыре тыщи.

На Западе продающие ничему не удивляются. В лавке оказалось полторы тысячи. Дьявол зашел еще в две. Плавные негры в ковбойках, отдуваясь, возили в тележках тяжкие картонные ящики к лифту. Подымали в десятый этаж. Он отключил телефон и заперся. Она приехала в десяток вечера. С мокрой от дождя головой, в черном клеенчатом проливном плаще.

…Возлюбленная с размаху отворила дверь в комнату. Она споткнулась. Она остолбенела. Секс пылал. Четыре тысячи апельсинов были плотно уложены Водан к одному, как огненная мостовая. Из некоторых вырывались язычки пламени. Возлюбленный сам не ожидал такого. Он и сам словно забыл, в качестве кого четыре часа на карачках укладывал эти чертовы скользкие апельсины, точь в точь через каждые двадцать укладывал шаровую свечку из оранжевого воска, наравне на одной ноге, теряя равновесие, длинной лучиной, с намерением не раздавить их, зажигал свечи… В комнате стоял нелёгкий чадный зной нагретой кожуры. Она покосилась, стала продавливаться. Он едва успел подхватить ее.

— Клинический тип, — успела сорвалось с языка она. — Что ты творишь! Обожаю тебя…

Сквозь пару дней невозмутимые рабочие перестилали войлок пола, на один покрой на абстрактный шедевр Поллока и Кандинского, беспечные обитатели «Челси» уплетали оставшиеся апельсины.

О Пастернаке

Однажды он взял меня с из себя в Театр Вахтангова на премьеру «Ромео и Джульетты» в его переводе. Я сидел неподалёку, справа от него. Мое левое плечо, щека, ушко как бы онемели от соседства, как от анестезии. Я глядел для сцену, но все равно видел его — светящийся разрез, челку. Постановка была паточная, но Джульеттой была Л. В. Целиковская, Возлюбленный — Ю. П. Любимов, вахтанговский герой-любовник, тогда еще не помышлявший о будущем Театре получай Таганке. Сцена озарялась чувством, их роман, о котором говорила весь Москва, завершился свадьбой. Вдруг шпага Ромео ломается, и — о, мечта! — конец ее, описав баснословную параболу, падает к ручке нашего с Пастернаком общего кресла. Я нагибаюсь, поднимаю. Мои кумир смеется. Но вот уже аплодисменты, и вне всяких каламбуров залец скандирует: «Автора! Автора!» Смущенного поэта тащат на сцену…

Сызнова ОТРЫВОК

Миллионный договор

Джанджакобо Фельтринелли — член итальянской компартии, через некоторое время организатор «Красных бригад» и демон терроризма, в России он был известный как издатель «Доктора Живаго». И вот в моем парижском номере раздался звонок: правитель Фельтринелли прибыл для встречи со мной. Он предложил ми пожизненный контракт на мировые права. Советские законы запрещали прямые контакты с издателями. А (тутовое денежный договор! Почти вербовка! Я вел себя как опытный шакал, невозмутимо потягивая виски. Аванс мне предложили баснословный. Я похолодел через восторга. Я отказался. Молчаливый спутник еще более онемел с моей наглости:

— А сколько бы вы хотели?

Я назвал сумму в червон раз большую. Фельтринелли побледнел и стремительно вышел из комнаты. Насквозь три минуты дверь отворилась. Фельтринелли вошел спокойно и могуче: «Я согласен».

— Как вы хотите?

— Все сразу. Чистыми деньгами…

Я знал, что все деньги нужно потратить за неделю. При помощи неделю кончалась советская виза. Я дарил знакомым шубы и украшения… Голова моя шла кругом. Сегодня я со стыдом вспоминаю купеческие безумства тех дней. Меня очень поили. Уезжая из отеля, я забыл в беспамятстве работу Пикассо, подаренную им ми. Я вспомнил о ней только в самолете…