– Да. Хорошо,– сказал в телефонную трубку директор шахматного клуба, Эдуард Михайлович Мендельсон, сидя у себя в кабинете за широким письменным столом. Внезапно он насторожился.

– Что, что? Господь с тобою! Не, не, и речи быть не может!

В это мгновение дверь в его кабинет приоткрылась, и в щель просунулась чья-то голова. Мендельсон сделал приглашающий жест. Вошел молодой человек.

– Как ты сказал? Порядочные парни? – Мендельсон весело захохотал в трубку. – Уфф! Уморил!

Он вел свой разговор насмешливым басистым голосом и его темное, точно у араба, лицо с большим крючковатым носом и сизыми, навыкате, глазами, лучилось тонким юмором.

– А ты слыхал, как эти твои «порядочные парни» сорвали в Одесском драмтеатре спектакль? А? Нет? Ну, так послушай.

Он дал знак посетителю присесть на стул у стены. Молодой человек неторопливо сел и положил руки на колени. У него было приятное, открытое лицо и гладкие русые волосы. Одет он был в светлую тенниску с широким воротом и в темно-синие, отутюженные шорты. Ясные задумчивые глаза светились умом и спокойствием.

– Приехали, значит, эти твои «порядочные парни» на турнир и поселились в гостинице,– продолжал директор. – А теперь ответь мне на такой вопрос: вот что бы ты стал делать на их месте, приехав на турнир? Анализировал бы партии противника? Еще раз проштудировал бы домашние заготовки? Просто расслабился бы перед игрой? То есть ты хочешь сказать, что поступил бы, как всякий здравомыслящий шахматист… А эти придуренные шашисты… они набрали вина и стали бухать! Не, ты прикинь, это какими же надо быть остолопами! Завтра соревнование – а они набрали гамулы и керяют! А? Да, тоже решили расслабиться…

Ну вот, керяли они, керяли – и, наконец, улеглись спать. А был там среди них один такой шашист по фамилии Егоров. И этому ша-шис-ту Егорову вдруг захотелось прогуляться… Не, ты прокручиваешь ситуацию? Гостиница… два часа ночи… все спят… А Егоров, как он потом объяснял на совете, вышел на прогулку…

Мендельсон перевел взгляд на молодого человека. Тот сидел, опустив голову, и задумчиво рассматривал ногти на руках.

– Ну, так вот, бредет он, значит, по коридору и вдруг видит – в одном из номеров открыта дверь. На столе стоит выпивка, а на кровати спит женщина. Причем, голая! А? Да. Абсолютно! В чем мать родила! Ну, что бы ты стал делать на его месте? А? Конечно… Ведь ты же нормальный человек… А этот Егоров вваливается в номер и закрывает за собой дверь. А теперь слушай…

Мендельсон усмехнулся, заерзал в кресле, устраиваясь поудобней и, на языке жестов и мимики дал понять молодому человеку, что скоро окончит разговор и будет целиком к его услугам. Молодой человек приподнял ладони, как кошка лапки и, с вежливой улыбкой склонил голову набок в знак того, что никуда не спешит.

– Вот ты, молодой здоровый мужчина во цвете лет, заходишь в чей-то номер и видишь на столе выпивку, а на кровати – женщину,– продолжал Эдуард Михайлович свой телефонный разговор.– Причем уже раздетую… А? Да, красивую! Ну, лет где-то до двадцати. Фигура – как у Софи Лорен. Да нету, нету, я тебе говорю, рядом жены. Куда подевалась? Ну, к маме ушла, на Марс улетела. Неважно. Что? Трудно представить? А ты попробуй. Ну, как бы ты повел себя в такой ситуации?

Мендельсон припал ухом к трубке, выслушивая ответ. На его лице появилась понимающая улыбочка. Он воскликнул:

– Ну, ко-неч-но! Ведь ты же нормальный человек! А этот дебил Егоров… Этот шашист… иного слова и не подберешь… Он сел за стол и начал бухать.

Директор зашелся коротким довольным смешком.

– Ну вот, бухал он, бухал – вдруг видит, дева оклемалась. Она глядит, за столом сидит какой-то незнакомый мужик и глушит водяру. А, видимо, мужик – это было как раз то, чего ей на тот момент не хватало. Она – к нему. Не, ты анализируешь позицию? Ночь… Ты сидишь в чужом номере, уже изрядно поддатый, вдали от родимой жены и любимой тещи, и вдруг к тебе в объятия лезет молодая красивая бабенция… Причем, уже раздетая… Ну, как бы отыграл в такой позиции? Ну, конечно! Ведь ты же нормальный шахматист! А этот прибацанный дебил Егоров… Этот недоделанный шашист… Да! Он продолжает бухать! Не, ты прикидываешь, каким это надо быть остолопом?

Мендельсон, с лукавым блеском в глазах, поскреб пальцем большой выпуклый лоб.

– Короче, дева видит, что этот лопух на нее – ноль эмоций, она садится рядом с ним и тоже начинает керять… И вот сидят они, керяют… Вдруг дверь распахивается и вваливается ее парень. Как потом выяснилось, тоже с приветом. Ну, да! Тоже шашист, но только из другой команды. И вот вообрази себе этот пассаж: ты входишь в номер и видишь, что твоя краля, абсолютно голая, глушит водяру с каким-то незнакомым типом. А? Что бы ты сделал?

Набил бы морду типу? Расквасил бы рожу ей? Обоим? Тоже неплохой вариант… А этот придуренный ша-шист… Да, он садится за стол и начинает керять вместе с ними!

Директор весело хохотнул в трубку.

– Ну? Что скажешь? Хороши парни, а? Ночь… Рядом голая дева… А они – бухают.

И вот пили они, пили, и допились уже до такой степени, что стали спорить на политические темы и на этой почве перессорились.

Вот как бы мы с тобой поступили в этой ситуации? Набили бы рожи друг другу? А потом расцеловались и хильнули еще? Понятно! Ведь мы же с тобой — здравомыслящие шахматисты! А эти чокнутые шашисты взяли – и набили морду деве!

Здесь директор приподнял ладонь, сигнализируя посетителю, что уже закругляется, а молодой человек, в ответ, вновь приподнял руки, как кошка лапки, и приятно улыбнулся, показывая, что время терпит.

– Не, ты понял, какими это надо быть остолопами! – продолжал свой рассказ Мендельсон. – Мало того, что они до нее пальцем не дотронулись, так они ей еще, к тому же, и рожу набили! И вот, прикинь, приходит дева на следующий день в театр – а она, как потом выяснилось, была актрисой в драмтеатре и должна была играть в спектакле роль какой-то юной невинной графини. Приходит она, значит, с разукрашенной, как новогодняя елка, рожей, а под глазом у нее – во-от такенный фингал. Дирекция – в панике. Что делать? Запудрить морду? Невозможно. Попробовали очки надеть – не помогает, надо маску надевать. А заменить некем. Короче, скандал! Спектакль пришлось отменить. Публика негодует, требует вернуть деньги. В «Новом дне» появилась разгромная статья под заголовком: «Кто наши кумиры?» А ты говоришь: «Порядочные парни!» Шашисты! Хе-хе-хе!

Мендельсон, вывернувшись в кресле каким-то замысловатым кренделем, прижал плечом к уху трубку и закурил.

– Не, не! – воскликнул он, сделав несколько глубоких затяжек. – И речи быть не может! Даже и не проси. Чтобы эти поганые шашисты разлагали моих парней? Да никогда! Только через мой труп!

Ну, все, салют. А то у меня тут люди.

Эдуард Михалович повернулся к посетителю.

– Так я вас слушаю? – сказал он, разгоняя ладонью дым.

– Разрешите представиться,– с любезной улыбкой протянул руку молодой человек. – Егоров. Из шашечного клуба «Авангард». Дирекция уполномочила меня провести с вами переговоры по поводу проведения совместного шахматно-шашечного турнира.

{gallery}chess{/gallery}

 

В душе моей он может прочитать…

И заболеть от истины ужасной.

Как с сердца образ милого прогнать?

Ужель я родилась такой несчастной…

 

И каждый миг как будто и не жить.

Носить к чему-то царскую одежду…

Не в силах больше я хранить

Сомненье, страх, порочную надежду.

 

Но как порвать невидимую нить

Из века в век связующую роды…

И речь и взор мне могут изменить.

Уйду в себя! Но буду ль на свободе?

 

Живет надежда – женщина живет.

И слезы втайне – нет, не преступленье.

Обман мой мне же горе принесет

Увы, мне, бедной! Нет мне утешенья.

 

Филиппу я неверная жена.

Любить другого, сына, я дерзаю…

Налью я в кубок сладкого вина.

Но для кого? Об этом я не знаю.

Они сидели в креслах, наклоненными на бок под одинаковым углом.

Он был мужчиной лет около тридцати, в кофейного цвета костюме. Она – красивой молодой женщиной. 

Она смотрела в иллюминатор – на уменьшающиеся крыши домов, на узкие, как на макете, улочки с неспешно движущимся транспортом. Под ними проплыл фрегат «Товарищ» – он стоял на постаменте, у сверкающего гладью вод Днепра.

Женщина отвела взгляд от иллюминатора, и ее спутник, мило улыбнувшись, спросил:

– Красиво, не так ли? Как в сказке.

– Да,– сказала она. – Красиво.

На ее крашенном, тонкой лепки лице, блестели ясные бирюзовые глаза; они смотрели на него с чувством симпатии.

– И часто вы летаете самолетом? – спросил он.

– Не очень.

– Я тоже,– ее спутник говорил доверительным баритоном, немного растягивая слова, и это ужасно нравилось ей. – Лечу в командировку. А вы, наверное, к морю?

 Она кокетливо улыбнулась:

– Допустим…

Самолет лег на курс, и стал набирать высоту. Он, то проваливался в воздушные ямы, то вновь, натружено гудя моторами, взмывал к пушистым облакам, и тогда им казалось, что они катаются на гигантских качелях.

 

Станция Раздольная. На перроне стоит узкоплечий мужчина с крохотными щеточками усов. За папин палец крепко ухватилась пухленькой ручонкой маленькая девочка в золотистом сарафанчике.

Крепко скроенный, красномордый человек подошел к узкоплечему и радостно хохотнул:

– Борис, ты?

– О! Чемодан! – обрадовано откликнулся Борис. – Пр-ривет!

Мужчины с размаху ударили друг друга в ладони.

– Ух ты, змей! – добродушно прорычал Чемодан и толкнул Бориса в плечо.

– Ах ты, Барбос! – весело взвизгнул Борис и нанес Чемодану ответный шуточный удар в живот кулаком.

Он заблеял мелким, очень довольным смешком, заиграл плечами, присел, обхватил Чемодана за колени, прижался щекой к его ноге и попытался оторвать от земли, но не сумел: его приятель был чересчур тяжел. Покрасневший от натуги, Борис встал. На его высоком, морщинистом лбу с глубокими залысинами, блестели капельки пота.

– Ну-с, и куда держим путь, товарищ майор? – осведомился Борис. – В поездку?

– Так точно! – по-военному четко отрапортовал Чемодан, щелкая каблуками и козыряя Борису. – А вы-с?

– А мы-с,– многозначительно поднимая палец и мигая маленькими маслянистыми глазками, сказал Борис,– едем в гости!

– Понятно, понятно,– сказал Чемодан.

Борис присел на корточки перед дочкой:

– А ну, доца, скажи дяде Леше, куда мы едем?

– К бабуске,– пролепетала малышка.

– Ах, ты, моя хорошая! Вот умничка,– отец довольно засмеялся. – А теперь скажи дяде Леше, где наша мамка? А? Ну? Скажи: наша мамка улетела на море. Да! Она полетела на самолете, а папку с доцей бросила, такая нехорошая наша мамка, да, доца? А мы поедем к бабушке на паровозе! Ту-ту к бабушке на паровозе! Хочешь ту-ту на паровозе?

– Хоцу,– сказала девочка.

– Вот умничка,– отец с нежностью погладил дочь по головке.

Он выпрямился, порылся в карманах брюк и, выудив конфетку, протянул дочери:

– На, зайка!

– Да ты, я вижу, уже успел где-то причаститься? – строго хмуря брови, заметил Чемодан.

– Грам-мулечку,– сказал Борис, прижимая ладони к груди.– Одну только грам-мулечку… Для тонуса.

Он поднял руку и изобразил пальцами зазор величиной в граммулечку.

– Нехорошо, нехорошо, товарищ гвардии капитан,– с притворной строгостью пожурил Чемодан, когда-то служивший на подводной лодке, а теперь, как и Борис, работавший механиком в рефрижераторном депо,– придется сообщить о вашем недостойном поведении в политотдел штаба!

– Ну, вы меня извините, и простите, пожалуйста, если можете,– ответил ему Борис заплетающимся языком и, сделав шаг назад, покаянно приложил к груди ладони: – Может быть, я и не прав… Но, вы же знаете, как я живу с моей мегерой?

– Да, знаю,– сказал Чемодан. – Об этом в штабе округа известно…

– И вот я сегодня выпил! И завтра выпью, если она этого хочет!

– Ясно, ясно…

– Но пусть она даже не надеется,– сказал Борис, строго помахивая пальцем у своего орлиного носа,– что я полезу в пьяную драку, или брошусь под поезд… Пусть  даже не мечтает об этом! Такой ш-шикарный подарок я ей не преподнесу…

– Ну, что ж, похвально,– Чемодан одобрительно покивал головой. 

– Потому что я – головы не теряю. Ни при каких обстоятелствах…

Дочь в это время стояла в двух шагах от отца, пытаясь развернуть слипшийся фантик.

 

Самолет летел над полями, расчерченными на зеленеющие четырехугольники серыми лентами дорог. Поля были сочно-зелеными и очень свежими, а воздух, пронизанный искрящимися снопами солнца, был необыкновенно прозрачен и глубок.

За полями показалась Раздольная.

Черными струйками коптили небо трубы кирпичного завода; по холмам, словно брошенные рукой сеятеля, рассыпались дома-лилипуты; за поселком блеснула речка, ярко зеленела роща. Чернел мост. К мосту неспешной гусеницей полз железнодорожный состав; за плоской синей крышей локомотива тянулись маленькие вагончики, груженные штабелями леса. С высоты нескольких сотен метров поезд казался красивой игрушкой, пыхтящей в сонной степи.

Когда они пролетали над речкой, мужчина спросил:

– А как вас зовут?

Она заулыбалась, зарделась как мак:

– А что?

– Валя? – попробовал угадать ее попутчик.

– А что? – глупо хихикнув, спросила она.

 

В теплом небе плыли пушистые облака. По перрону бежала рыжевато-белая собачка. Девочка указала на нее пальчиком:

– Ы! Абака!

Собачка деловито затрусила через железнодорожные пути.

…А поезд мчался к станции, громыхая на стыках рельс, и шпалы, облитые маслом, впивались в землю, надсадно ухали, словно живые существа – вблизи он отнюдь не был похож на игрушку, пыхтящую в сонной степи.

У моста машинист чуток сбавил ход; мелькнули конструкции ферм, свежо блеснула лазурь воды. Укатанные тысячами колес, рельсы сверкали, сужаясь вдали.

За мостом вырос светофор, на нем горело два зеленых глазка – путь открыт!

 

– Кстати, слыхал свежий анекдот? – сказал Борис с веселым блеском в глазах. – Спят ночью муж и жена. Вдруг жена спросонок как закричит: «Вставай, муж пришел!» Муж вскочил, выпрыгнул в окно и убежал!

Не дожидаясь, когда до приятеля дойдет соль анекдота, Борис раскатисто захохотал.

Закричал, пронзительный, гудок!

На железнодорожном полотне – девочка в золотистом сарафане. На нее, отчаянно скрипя тормозами, надвигается блестящий локомотив.

Девочка трет кулачком глазки и испуганно плачет; между пальчиков у нее зажат слипшийся фантик.

 

Мама девочки прибыла в пансионат к одиннадцати часам утра. Рядом с ней, увязая остроносыми туфлями в прибрежный песок, шел мужчина в кофейном костюме.

Пахло йодом. Море искрилось на солнце.

 

Я дописал этот рассказ, и мне стало как-то не по себе: я никак не мог смириться с такой ужасной смертью ребенка.

Как-то мальчишкой, мне довелось увидеть зарезанную поездом старуху. Старуха лежала у железнодорожного полотна – очень маленькая, хрупкая и желтая, точно восковая кукла. Как старушка попала под поезд, я не знал. Бросилась ли она под его колеса намеренно, по каким-то только ей ведомым причинам, или же это был несчастный случай?

Как бы то ни было, зрелище это было не из легких. И все-таки, вид мертвой старухи в реальной жизни не вызвал во мне такого внутреннего протеста, как бессмысленная смерть девочки из рассказа: ведь старуха прожила долгую жизнь, девочка же была совершенно невинна, и ее гибель казалась мне абсурдной. И, главное, я, автор, нес личную ответственность за ее судьбу!

С точки зрения развития сюжета, гибель девочки, конечно же, была оправдана: она обуславливалась цепью причин, приведших к трагическим последствиям. Но девочка не знала, ни этих причин, ни железной логики событий и уж, во всяком случае, не имела, ни малейшего представления о жестоком авторе, уготовившем ей такую жуткую кончину.

Неужели для того только, размышлял я, чтобы понять нечто в этом мире, нам нужно увидеть изрезанное тельце ребенка на железнодорожном полотне? Да и поймем ли мы что-то даже и после этого?

И я почувствовал, что девочка, несмотря на железные рамки рассказа, должна жить. В ней была заключена некая божественная сила, способная сломить любые рамки. Не знаю, как бы это поточнее выразить, но меня не покидало ощущение того, что эта девочка реально существует  в каком-то невидимом для наших глаз мире. И что я обязан был послать ей Спасителя. И я послал ей его, как посылает провидение ангелов чистым и невинным душам.

Спасителем был Саша Смирнов, ученик 5-Б класса.

Несмотря на юный возраст, он был отважным человеком, быть может, даже отважнее многих взрослых, но сам он об этом и не подозревал.

Итак, Саша прохаживался по перрону в новенькой курточке с блестящей змейкой, ощупывая в кармане жесткий картон билета.

Он ехал к бабушке в гости, совершенно один, без родительского надзора, и ему стоило немалых усилий убедить взрослых в том, что в пути с ним не случится никакой беды.

В ожидании поезда Саша подошел к газетному киоску. Там сидела толстая тетя с сонным бульдожьим лицом. Мальчик стал рассматривать значки. Затем заглянул в урну и, не обнаружив в ней ничего стоящего, побрел по перрону.

Гомонили женщины в цветастых платках; парень нашептывал что-то на ухо миловидной девушке и она, прикрыв глаза, улыбалась.

В конце перрона о чем-то радостно говорили двое мужчин – один с лицом Кощея бессмертного, а другой – с физиономией Карабаса Барабаса, но только без его знаменитой бороды. Рядом с ними стояла маленькая девочка в золотистом сарафанчике, из-под которого выглядывали белые трусишки; ножки девочки, были такие нежные, что Саше поневоле захотелось притронуться к ним.

По перрону пробежала собачка. Она соскочила с платформы и озабоченно затрусила через железнодорожные пути. Девочка показала на нее пальчиком, затем уселась на асфальт, свесила ножки и стала сползать с перрона.

В ясном небе летел самолет, и девочка показывала пальчиком на убегавшую собачку.

На путях показался поезд. Он мчался к станции, громыхая на стыках рельс, и шпалы, облитые маслом, впивались в землю, надсадно ухали, словно живые существа.

 

Отец девочки рассказал анекдот о неверных супругах и радостно захохотал. Раздался протяжный гудок. Девочка смотрела на надвигающийся поезд, терла кулачками глазки и испуганно плакала.

Люди на перроне застыли, как нарисованные. Белое лицо машиниста похоже на маскарадную маску. Немо кричат глаза!

Дело решали секунды.

Саша ринулся к малышке, подхватил ее и стремительно выскочил из-под самых колес. Прыгая через рельс, он упал и больно ударился плечом о насыпь.

Когда поезд, отчаянно скрипя тормозами, остановился, люди бросились к детям. Они были живы. Лишь новенькая курточка на плече у Саши была порвана.

 

Мама девочки прибыла в пансионат по расписанию. Полет прошел замечательно – если не считать того, что ее слегка укачало.

Вечером она стояла на берегу моря с пассажиром из самолета, и они любовалась чудесным закатом.

Дул легкий бриз, и волны тихо плескались у песчаной отмели.

Над морем блестели жемчужные звезды.

 {gallery}03_beach{/gallery}