Ноябрьское утро было серым и безликим. Воздух, насыщенный влагой, смазывал все звуки, впитывая их в себя, как вата, и низкие тучи над городом казались размазанными по небу грязной гуашью.

Максим Валерьянович Кузнецов возвращался с базара домой.

Он шел, опустив голову и не глядя по сторонам. Его руки оттягивали тяжелые сумки, набитые продуктами, и время от времени ему приходилось делать остановки для отдыха. Он был до такой степени погружен в себя, что если бы мимо него сейчас проехал цирковой слон на велосипеде – он бы его не заметил. Так он дотопал до того места, где начинался извилистый спуск с горы на улицу Ключевую. Еще один, предпоследний рывок – и он будет дома. И тут из калитки угловой хаты вышел какой-то подвыпивший субъект и преградил ему путь.

Мужчине было лет сорок. Лицо угрюмое, темное, как дождевая туча, с небольшим шрамом на щеке. Он был коренаст, одет в неприметную куртку и мятые штаны. На ногах – домашние шлепанцы. Фигура незнакомца излучала угрозу, а под одеждой, висевшей на нем балахоном, угадывались стальные мышцы силача.

Незнакомец вынул нож из кармана и рыкнул:

– Стоять!

Максим Валерьянович застыл, как вкопанный.

– Ну что, писака? – неприятно ухмыльнулся неизвестный тип и поднес лезвие ножа к горлу Максима Валерьяновича. – Пощекотать тебя этим перышком, а?

Страх, подлый удушливый страх наполнил его душу. Сумки по-прежнему оттягивали руки, но он уже не чувствовал их веса.

– Что Вы хотите? – осевшим голосом спросил Максим Валерьянович.

– Сейчас скажу. Ты зачем описал меня в своей повести? И теперь вся улица знает о моих похождениях. Растрезвонил обо мне на весь свет – а ведь мне тут жить!

– Да кто вы?

– Не прикидывайся дурачком! Я – Петр Балабасов из твоей повести «Оглашенные».

Чудны дела твои, Господи!;

Эту повесть Максим Валерьянович написал лет двадцать тому назад, в самом начале своей литературной деятельности. Она давалась ему нелегко, и он переделывал ее множество раз. В литературном клубе (он хаживал туда по четвергам) отношение к ней было двояким: одни хвалили, другие критиковали. Когда его начинали спрашивать о прототипе главного героя, Максим Валерьянович лавировал, уходил в сторону: мол, это образ собирательный, конкретно он его ни с кого не списывал. Но на самом-то деле у него просто не хватало мужества признать: он описал себя самого, свои собственные гнусные проделки в пору своей безалаберной молодости. Вот почему даже его критики отмечали: несмотря на все недочеты, повесть вышла убедительной, автор хорошо исследовал материал и знал, о чем пишет.

Еще бы ему этого не знать!

Ведь в этой вещице он, в иронической форме и как бы даже осуждая главного героя, высказал свои тогдашние потаенные мысли, обрисовал свои гаденькие поступки. А чтобы никто не смог докопаться до этого, ловко закамуфлировал своего персонажа, придав ему черты одного своего одноклассника.

Если бы он не написал тогда этой повестушки, то (как знать?) возможно, он, как и его литературный герой, сам покатился бы вниз по наклонной плоскости. И стал бы он тоже горьким пьянчужкой, потерял бы семью, уважение людей…

Тогда он как бы наметил невидимые рельсы своей судьбы, но по ним не помчался, а направил вместо себя своего виртуального двойника. Так что поднятие всей этой грязи на кончике пера, явилось для него тогда спасением, своего рода терапией души. Выплеснув всю эту мерзость на листы бумаги, он дал ей надлежащую оценку, и это позволило ему взглянуть на себя как бы со стороны. И, таким образом, работа над словом дала ему возможность подняться над самим собой на некоторую нравственную высоту…

Подняться-то он поднялся, и даже опубликовал своих «Оглашенных» в местной газетенке и одном литературном альманахе. (Его тираж был ничтожным, и публикация прошла почти незаметно), да вот только, оказывается, его персонаж сошел со страниц этой повести и теперь жил в реальном мире своей собственной жизнью. И, повзрослев вместе со своим автором на два десятка лет, нежданно-негаданно объявился перед ним с ножом в руке.

– Но я писал не о Вас,– запротестовал Максим Валерьянович, пытаясь отречься от своего творения,– а о совсем другом человеке.

– Не надо нам тут ля-ля,– сказал мужик, опуская нож. ­– Я – тот самый Петр Балабасов, о котором ты раструбил в своей повести на весь белый свет. И теперь, благодаря тебе, все вокруг тыкают на меня пальцем. Смотри, напишешь обо мне еще хотя бы строчку – и тебе кранты! Понятно?

– Да.

– Свободен!

С этими словами мужчина испарился.

Озадаченный таким поворотом дела, Максим Валерьянович стал спускаться вниз. Сумки оттягивали ему руки, и под его ногами петлял булыжник, поросший со всех сторон сорной травой.

Как же так получается, размышлял он? Оказывается, его литературный персонаж все эти годы жил в одной из хат, мимо которой он ходил едва ли не каждый день? Почтения к своему творцу он явно не испытывал…

Пыхтя под тяжестью своих припасов, Кузнецов сошел вниз, на улицу Ключевую и проволокся по ней метров сто. Затем остановился передохнуть. Тучи висели над его головой, как будто он находился на дне глубокого ущелья…

Он поставил сумки на землю, почесал у себя за ухом.

– Да-а… Нужно было печататься под псевдонимом,– подумал стареющий прозаик.

Он окинул взглядом узенький загаженный переулок. Ему предстоял последний, решительный рывок на гору.

{gallery}tvorez{/gallery} 

Борозды волнами встали,

Чайки над степью кричат…

Мы, на них глядя, мечтали

Лучше отцов своих стать.

 

Нет, мне не кажется глупым

Глядя на это добреть…

Чайки летают за плугом.

Морем мне кажется степь.

 

И между ними паролем –

Росчерк по небу крыла…

Cтепью привязано море

Крепче морского узла

 

Хрестоматия любви

Книгам всем одна есть книга.

Я ее читал прилежно.

Вот любовь. А с ней интрига.

Это правило. Железно.

 

Но ни в чем нет совершенства.

В чем мы ищем оправданий?

На мильон страниц страданий

Пару листиков блаженства.

 

А потом глава разлуки.

Небольшой раздел свиданий

Все понятно. Против скуки

Есть и сцены для рыданий.

 

Ну, нашли чего искали?

Не довольно ли сомнений?

Вот в отрывках том печали

С приложением объяснений.

 

Дальше будет еще хуже.

Прав блаженный ты Низами –

Не развяжешь этот узел

Ни иголкой, ни зубами.

 

Roma aeterna

Пыли воздушной лучистый настой.

Легкий ажур от исчезнувшей пены.

Связан кирпич вековой немотой,

И так таинственны древние стены.

 

Камень! О прошлом рассказ поведи.

Мрамор, скорей превращайся в колонны.

День, отлетевший в виденьи, гряди!

Лик неизвестной явися Мадонны.

 

Римлянка глянет с под тонких бровей

И как Гульбранд позабудешь ундину…

Если все так, то позволено ей

Снова ловить все желанья мужчины.

 

Рада она поддержать тот огонь,

Что разжигала без лишних усилий…

Но и монету ложи на ладонь!

Пряхе негоже сидеть среди лилий.

 

Как хорошо, что изящная месть

Быстро несет для души исцеленье…

Куплена варваром римская честь –

И исчезает рабов униженье.

 

Самый большой и изящный музей –

Рим! Без любви, говорят, ты не город.

Волком ты выкормлен средь Пиреней.

Среди царей ты преступен как Ирод.

 

Римские элегии

Дева кивнет мне порою внезапно

Иль мимолетно коснется руки…

Честное слово, ну, прямо, приятно

Слушать как бодро стучат каблуки.

 

Или над книгой я вдруг вспоминаю

Сорванный с губ, на лету, поцелуй…

Прямо смешно, что сейчас изучаю

Классику, формы, изящность статуй.

 

Можно живое примеривать тело,

Или сработать из дерева крест…

Чтобы оно, как распятье висело.

Чтобы снимать, таким образом, стресс.

 

Ночью опять предстоит мне ученье –

Выпуклость груди я взором слежу.

И, постигая законы в сравненьи,

Руку на линию бедер ложу.

 

На позвонках я в объятии милой

Пальцем стучу гекзаметра размер.

Но и она всем изяществом линий

Мне по скульптуре решает пример.

 

Очи закрыты. Как мрамор прохладна.

Мне позволяет свой образ лепить…

Будь бы во сне так мила Аридна

Смог бы Тезей ее в чем укорить?

 

Так и учусь. Как и все вполовину.

Но и счастливей теперь я вдвойне.

Днем над науками горблю я спину.

Ночью уроки беру при луне.