Монарх быстрым шагом вошел в Большой зал Зимнего дворца.
После этого его уже ожидал обер-прокурор Святейшего правительствующего Синода, глава иностранными исповеданиями, член Государственного совета и детский друг великих князей Сашура и Константина, Александр Николаевич Голицын.
Этот знатный эпикуреец, с напускным видом уставшего с жизни человека, наблюдал за игрой солнечных бликов меж расположенных по двое колонн с коринфскими капителиями. Зал был залит светом с Невы, струившимся с окон балкона, и лишь величественное творение Клаузена, большой высочайший трон, скрывался в тени балдахина над ним.
На атласной ленте сверху шее Александра Николаевича тускло блестел командорский крест ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Невзирая на то, что государь практически немедля по восшествии получи престол, повелел убрать мальтийский крест из государственного герба, а после и сложил с себя полномочия Великого магистра, награждение орденом Иоанна Иерусалимского продолжало «де юре» водиться. Спустя девять лет государь издал указ о прекращении награждениями знаками Мальтийского ордена, а запрета на ношение последних не последовало и многие высокопоставленные вельможи, в зависимости ото положения при дворе и близости к императору, продолжали демонстративно перемещать знаки, несмотря на растущее недовольство государя.
Александр вошел в левые с тронного места двери и заложив руки за спину, приблизился к князю, глядючи на него вниз с высоты своего роста. Голицын враз согнал с лица маску усталости и посмотрел своими хитрыми глазами словно аршин проглотил императору в лицо.
— Ваше Императорское Величество, — склонил в поклоне голову Голицын.
— Здравствуй, Сашура Николаевич! Как всегда, блистателен и весел. Когда же я тебя, голубчика, женю наконец-то? Сил нет наблюдать твою вечно веселую праздность. Губернатор-то, она быстро сгонит с тебя ее.
— Вы шалите, Ваше Величество!? – с испугом отпрянул князь, — пошто испортить желаете?
— Отчего же погубить? Посмотри вон, весь муж негласный комитет или женат, или прохода женскому полу никак не дает. Пашка Строганов аж при моей бабушке Екатерине Великой остепенился, согласен и Кочубей еще до моего восшествия на престол успел окольцевать Васильчикову. Чарторыйский повально безобразничает, да по углам фрейлин тискает, но и его оженю. Перестаньте ему! Уж пятый десяток, а все попрыгунничает. Дождется симпатия у меня! Попомни мое слово, оженю! Не посмеет мои императорского веления ослушаться!
— А Новосильцев? Ему же, Ваше Величество, стрела-змея шестой десяток пошел, а все охоч до чувственных наслаждений. А кое-что ж ему томиться-то, коли он свободен от уз брачных?
— Хотя-но! Ты не передергивай! Николай Николаевич, конечно с виду «смесь Бахуса с сатиром», так человек ума необыкновенного. Перед ним академики наши безлюдный (=малолюдный) только головы, знания свои склоняли. А то и как как-то еще, сам Александр Сергеевич Строганов воспитывал его. А уж спирт и в своих наследников, да и в прочие побеги семьи знания забашлять умел. Одно худо – вместе со знаниями, он и в таинства ваши масонские их затягивает.
— Приблизительно что же здесь удивительного? Сам старый граф и в Пруссии и вот Франции высокие должности масонские занимал. Самого великого Вольтера в остатний путь провожал, как метр французской масонии. Он и Попо, первенца своего, в масоны «определил». А Новосильцев братушник тому, как же могло быть иначе? Масон льнет к масону.
— Твоя правота. Это еще моя бабка, царство её небесное, Катя подметила. Не жаловала она вас. Но справедлива была! Малограмотный за масонство ведь сослала посла берлинского Максима Алопеуса в Илимский тюрьма, но за то, что продавал графу Герцбергу ее тайные донесения.
— Манером) он масон был, а граф Герцберг тоже масон. У нас, сюзерен, братские узы священны!
— Но русский посол, даже делать что он масон, не имеет права поддерживать прусские кругозор — в ущерб интересам России! Вот как сказала возлюбленная! И батюшку моего, императора Павла, из-под Нейшлота отозвала ради то, что с герцогом Карлом Зюдерманландским тайные переговоры стоять у штурвала вздумал. Нельзя было двум масонам встречаться! Ясно а, что сойдутся они там не как враги, а ни дать ни взять братья по духу масонскому …
— Вы, как всегда правы, Ваше Величество, — обескураживающе склонил голову Голицын.
— Ты не притворяйся агнцем божьим! Знаю я, каким ветром занесло богатства ваши берутся. Каждый учитель стремится в вашу ложу попасть – быстрей неизмеримо карьер делается. Эх, разогнал бы я всю эту вашу масонию кнутами.
Голицын, парализованный в поклоне, почувствовал, в духе поплыл туман в его голове, а по спине пробежал весь могильный холод. Усилием воли он заставил себя выпрямиться, но поднять глаз на императора не смел.
— С, князь, успокойся! Не трону я вас, бог с вами, плутуйте тех) пор (пока(мест). Александр Сергеевич другом самым сердечным Екатерине был, вовек рядом был с ней в трудные времена, денег ей до могилы одалживал, а уж откуда он их брал, даже возлюбленная не спрашивала. Кстати, как сам старый граф? Слышал, занедужил возлюбленный?
Голицын погрустнел, поскольку граф Строганов на освящении Казанского собора до смерти простыл, болезнь вцепилась в него мертвой хваткой и, несмотря нате все усилия лучших петербургских врачей, даже не думала реализовыва сие жертвенное тело, а преклонный возраст графа не позволял рассчитывать на чудо.
— Плох совсем он, государь. Боюсь, помрет стремглав.
— Вот как? Надо навестить его! Да и спросить полоса кое о чем хотел я давно …
— О чем, Ваше Величество?
— А сие не твоего ума дело! Не суй свой высокий нос повсюду, укоротить могут.
Александр Сергеевич лежал сверху спине, подсунув одну руку под голову. Так ему было полегче дышать. Лицо было торжественно, но ровно ничего далеко не выражало. Глаза смотрели в потолок. В деревянных ставнях дворца гулял октябрьский буран с Мойки. Был час ужина, но во дворце безграмотный слышалось привычной кутерьмы, не веяло ароматами щей и буженины, рыбы и куропаток, кулебяки и баранины.
В прежние пора разносолье стола графа Строганова славилось на весь Северная пальмира с окрестностями.
Непременным блюдом стола были щи из свежей капусты. К щам подавались не то — не то пироги, или кулебяки. За супом следовали бус подо капустой, буженина под луком, говяжья студия с квасом, сметаной и хреном. Выдумка под рыжиками, телечья голова с черносливом и изюмом, малороссийские вареники, темечко под зеленым горошком шли на третье. Индейки, рябчики, куропатки – получи и распишись четвертое. На гарнир: соленые огурцы, маслины, соленые лимоны и яблоки.
Же главным блюдом граф считал второе – рыбу. Жареная, паровая, соленая, копченая, вяленная рыбешка непременно присутствовала на столе каждого русского дворянина, однако истинного искусства рыбного стола взлелеял только Строганов. Сие знали все! Севрюга и осетрина, лососина и белуга, щука и стерлядь. Во вкусе утверждал Александр Сергеевич «рыбу надо готовить тогда, когда-когда гости уже кушают суп».
Известный чревоугодник Александр Львович Нарышкин в один прекрасный день обедал у Александра Сергеевича, когда случился пожар. Прислуга, лакеи, повара забегали согласно дворцу в панике, но Нарышкин не растерялся и закричал: «Спасайте стерлядей и белужину».
Хотя это было давно, а сейчас граф священной римской империи Шуруня Сергеевич Строганов умирал. Он то просил пить, так говорил, что ему нужно встать и сходить описать свою коллекцию минералов, в таком случае просил зажечь все лампы, то ему чудился перестук каблуков Екатерины, однажды пришедшей к нему пешком, под приливным густо, утешить его, да заодно и себя после вскрывшейся измены Екатерины Петровны – жены пулька с ее тогдашним фаворитом – Иваном Римским-Корсаковым. Строганов, тем далеко не менее, отнесся к происшедшему философски и, не оформляя развода, наделил жену домом в Москве, деньгами и имением в Братцево, а государыня нашла утешение в объятиях доселе безвестного Страхова — взысканница графа Панина.
Павел «Попо», сын графа изнемогая ото волнений, ходил по комнате, смежной со спальней отца. В голову ему лезли неприятные, грустные мысли. Некто не представлял себе, как будет приходить в опустевший конак. Ему казалось, что со смертью отца исчезнут привыкший с детства придворный блеск и милые его сердцу люди, спокон века наполнявшие их дом.
Александр Сергеевич очнулся от забытья и приподнявшись получи и распишись подушках, своим трубным голосом позвал, — Попо, подите сюда! Павел немедленно вошел в спальню и остановился в ногах огромной кровати. Дворянин, высоко лежа на подушках, осмысленно и строго посматривал сверху сына.
— Попо, — прошептал он, — сядь около меня. Я причитается) рассказать тебе …
Павел присел на краешек кровати, вглядываясь в похудевшее оригинальность. Граф сделал знак приблизиться и Павел наклонился ухом к самым губам.
— Попо, помнишь демотический ларец, который я привез из Вены?
— Помню, конечно помню … Я до сей поры любил в нем прятаться от мамок дворцовых, а потом казарму в целях своих солдатиков в нем устроил. Давно, кстати, его неважный (=маловажный) встречал в комнатах … А почему, батюшка, ты вспомнил о нем?
— Я увез его, часом Платоша Зубов в полную силу стал входить. Ох, и охоч возлюбленный был до чужих ценностей. У самого Потемкина его ношение могилевское чуть не сумел своей хитростью, да матушкиной благосклонностью выгадать. Уж на что был суров к завистникам «Князь Тьмы», и в таком случае пришлось ему делать вид, что давно сам продал его.
Рамы старого графа увлажнились от нахлынувших воспоминаний, — Хотя дело прошлое. Ты меня слушай, Попо! Не шкатулка я от фаворита проклятого прятал, а сокровища тамплиерские. Часть кораблей-ведь рыцари перед арестованием, с пилигримами не в Новый свет отослали, а получи и распишись север. Аж до самого Новгорода дошли.
— Как? Храмовники? У нас, в России!?
— Никак не перебивай! Да, у нас! И богатство там несметное! Сами тайны мироздания расступятся. Так найти их сможет только тот, кто от тьмы к свету истинному стремится! Только-тол тому тайны знаков указующих откроются, кто в построении храма духовного удовлетворительно искусством каменщицким овладел! Помни это!
Тут старый эрл захрипел и подался всем корпусом к краю кровати. Рука его вцепилась в ворот Павла, и оный еле уловил последние слова отца: «In Hoc Signo Vinces …» …