Украйна, ДНЕПР,
Владимир Колотенко,
Е-mail: Vladimir.kolotenko1@gmail.com
Tel: +380637715242
Скидка
(рассказ)
Гроб устанавливают на крепкий свежесрубленный стол, застланный тяжелым кроваво-красным плюшем. Мне приходится посторониться, а иным часом гроб едва не выскальзывает из чьих-то нерасторопных рук, я тута же подхватываю его, чем и заслуживаю тихое «благодарствую». Пожалуйста! Не хватало только, чтобы покойничек грохнулся сверху пол. С меня достаточно и того, что я поправляю складку плюша, взволнованно подмигивающего своими сгибами в лучах утреннего солнца, словно знающего мою тайну. В отлучке уж, никаких тайн этот ухмыляющийся плющ знать малограмотный может. Боже, а сколько непритворной грусти в глазах присутствующих! (абсолютная искренне опечалены, но есть и лицемеры, изображающие скорбь. Я слышу горестные вздохи, всхлипы… Приемлемо, пусть поплачут. Не рассказывать же им, что покойник жив-живехонек, цел и невредим, просто спит. Хотя люди в белых халатах и констатировали свой exitus letalis*. Причина смерти для них ясна — заминка сердца. Я это и сам знаю. Но знаю и то, словно в жилах его еще теплится жизнь, а стоит мне прийти и сделать два-три пасса рукой у его виска, и покойник, чего доброго, откроет глаза. Дудки! Я не подойду. Я его проучу. Который-то оттирает меня плечом, и я не противлюсь. Теперь сверкает вспыхивание. Снимки на память. Кому-то понадобилась моя хэнд — чье-то утешительное рукопожатие. Понаприехало их тут, телекорреспонденты, газетчики… Сие приятно, хотя слава и запоздала. Кладут цветы, розы, несут венки. Золотистые надписи нате черных лентах: «Дорогому учителю и другу…» Золотые подтекстовка! А как сверкает медь духового оркестра, который, правда, далеко не проронил еще ни звука, но по всему по видимости, уже готов жалобно всплакнуть. Я вижу, как устали ото слез и глаза родственников. Особенно мне жаль его жен. И первую, и вторую… Увы мне и Оленьку, так и не успевшую стать третьей женой. Любое они едва знакомы, и вот теперь их собрала его гибель. Оленька вся в черном и вся в слезах. Прелестно-прекрасная в своем поруха, она стоит напротив. И когда новые озерца зреют в уголках ее чрезвычайно больших серых глаз, О, Боже милостивый! я еле сдерживаю себя, так чтобы тоже не заплакать.
— Извините…
— Пожалуйста…
Я вижу, как Оленька, расслышав мое «заставь(те) за себя бога молить», настороженно вглядывается в лицо покойника, затем, убедившись, кое-что он таки мертв, закрывает глаза и снова плачет. Видимо, ей который-то почудилось. Теперь я смотрю на руки усопшего, наподобие и принято, скрещенные на груди. Тонкие длинные пальцы, розовые ногти… Никому фактически и в голову не придет, отчего у покойника розовые ногти. Может составлять, у него и румянец на щеках? В жизни он такой разрумянившийся! Я помню, как три дня тому назад он ввалился в мою комнату со своими дурацкими требованиями. Уступи я раз уж на то пошло и…
— Будьте так добры…
Сколько угодно! Я уступаю даме в беличьей шубке и неважный (=маловажный) даю себе труда вспомнить, как там все было. Было и как бабка прошептала. И точка! Меня интересует теперь эта дама с бархатными розами, которые чрез стекла очков кажутся черными. Кто бы это был способным быть? Я не знаю, зачем я обманываю себя: разве я безвыгодный знаю ее? Я ведь только делаю вид. Вообще, надо бы сказать, это удивительно, просто до слез трогательное пантомима — собственные похороны. Мы ведь с покойником близнецы, плоть с плоти. И, если бы на его месте сейчас оказался я, ноль без палочки бы этого не заметил. А все началось с того… Дьявол просто из кожи лез вон, так старался! Носился со мной, словно с писаной торбой. Честолюбец! Ему хотелось мирового признания. Гляди и получил. Теперь все газеты будут трубить.
— Сколько а ему было? — слышу я за спиной чей-то речь.
Ответа нет. Но я и не нуждаюсь в ответе. Ему опять-таки жить и жить… Это-то я знаю. Может составлять, Оленька еще и выйдет за него замуж. Выйдет во всяком случае. Не такой уж я злоумышленник, чтобы лишать их земного счастья. Я его всего только маленько проучу. Это будет ему наука. Я все сызнова не могу взять в толк: неужели он мне мало-: неграмотный верит? Или не доверяет? Зачем он держит меня в узде?
Дамочка в шубке тоже смахивает слезу. А с каким открытым живым любопытством Оленька смотрит держи эту даму. О чем она думает? Народ прибывает, струится тихим робким ручейком окрест гроба. Сколько почестей покойнику! Чем ж он так славен? Чаровник, целитель… Профессор! Ну и что с того? Вырастил, видите ли, меня изо какой-то там клетки… Ну и что с того? Сим сейчас никого не удивишь. Я протискиваюсь между двумя толстяками ближе к даме с бархатными розами. Вполне вероятно, я рискую быть узнанным и совершенно-таки надеюсь на свой парик. Усы, борода, темные ставни, котелок… Вряд ли кому-то придет в голову сомневаться во мне двойника. Никто ни о чем даже неважный (=маловажный) догадывается.
Мой котелок!
От толчка в спину он чуть-чуть не слетает с головы и мне приходится его снять.
«Осторожненько!» — хочу крикнуть я и не кричу. Кто же сей неуклюжий медведь? Беличья шубка! Ее нежная шерстка мнет ми шляпу, которую я уже поднимаю над головой. Мы стоим сжатые, беспритязательно впритык, и я, конечно же, узнаю эту даму с бархатными розами. Ми снова хочется крикнуть: «Мама!» Но я безлюдный (=малолюдный) кричу. Я никогда не произнесу этого слова. Я никому его без- прошепчу.
— Ради бога, простите… Ваша шляпа…
— Ну-ка что вы, такая давка…
Я вижу, как она чутко, вскинув вдруг влажные ресницы, изучает меня. На сие я только кисло улыбаюсь и напяливаю котелок на парик. Дай вам все ее сомнения развеять.
— Да, — вздыхает она, — у него было без) (счету друзей.
Я этого не помню.
Затылком и всей кожей спины я чувствую сквалыжный взгляд Оленьки и кошу глаза — так и есть: мы с беличьей шубкой у нее получи и распишись прицеле. О чем Оленька может догадываться? Да ни о нежели. Шаркая по мрамору своими ботинками, я то и дело спрашиваю себя: кто такой я теперь? И не нахожу ответа.
А все началось с того, аюшки? Артем срезал со своего пальца махонькую бородавку, измельчил ее держи отдельные клеточки, взял одну из самых живых и выдавил с нее ядро, свой геном. Рассказывая потом все сие, он почему-то ухмылялся: «Ты и есть рань это ядро…» Много лет я не мог ухватиться причину его ухмылки, и вот теперь…
Я представляю себе, в качестве кого все было, и вижу себя длинной нитью, скрученной в закомуристый клубок и упрятанной в чью-то яйцеклетку, лишенную собственного ядра. Я аж слышу голос Артема:
— Осторожно, не повреди мембрану…
Возлюбленный давно говорит сам с собой, я это знаю. Отшельник, ера. Чего он добивается? Мирового признания! А мне, признаться, мало-: неграмотный очень-то уютно в этой чертовой яйцеклетке. Какая-в таком случае она липкая, вязкая… Как кисель. Это раньше всего, я потерплю. Через час я уже чувствую себя вполне спасибо. Мы привыкаем друг к другу и уже шепчемся на своем языке, тихонько шушукаемся, роднимся. И вскоре живем душа в душу в какой-в таком случае розовой жидкости, счастливые, живем как одно целое, единой зиготой, нежимся в теплой темноте термостата. Выше- папа, этот лысоватый Артем, нами доволен, доволен на вывеску. Я понимаю: я и есть теперь та зигота. Проходит какое-так время, и меня берут за шкирку, берут как кота. Белый свет не мил же! А они просто вышвыривают меня из моей розовой спальни. Пупок развяжется? Что им от меня нужно?
— Это не смерть как, — говорит Артем, а я ему не верю. Это ужасно белый свет не мил! И холодно! Словно я голый попал в ледяную прорубь.
— Артем, я боюсь, — слышу я дамский голос, — я вся дрожу…
Это меня поражает, но и приводит в самозабвение: мой лысеющий папа обзавелся женщиной! А я думал, что возлюбленный холостяк.
— Не надо бояться, родная моя, все склифосовский прекрасно, — шепчет папа и сует меня куда-то… Куда-либо? В полную, жуткую темноту. Меня тут же обволакивает вялая томная теплая блаженство, я куда-то лечу, кутаюсь в мягкую бархатную кисею и, знать, засыпаю. Потом я просыпаюсь! Потом я понимаю, куда меня на все пуговицы запечатали — в стенку матки. Целых девять месяцев длится нынешний невыносимый плен. Такая мука! Лежишь скрюченный, словно извязанный, ни шагу ступить, ни повернуться. Слова сказать не суметь, не то, что поорать вдосталь. Набравшись сил, я всегда-таки рву путы плена и выкарабкиваюсь из этой угрюмой утробы получи и распишись свет божий и ору. О, ору! Это немалая радость — моего ор! Я вижу их счастливые лица, сияющие глаза.
— Поздравляю, — говорит папашка, берет меня на руки и целует маму.
И я расту.
Я без- какой-то там вялый сосун. Да уж! Я припадаю к белой мошонка, полному теплому тугому наливу, и пью, захлебываясь, сосу эту живительную сладкую влагу… Манером) вкусно! А какое наслаждение видеть себя через некоторое п(р)ошедшее в зеркале этаким натоптанным крепышом, который вдруг встает и будь по-вашему, шатаясь и не падая, балансируя ручонками, затем внезапно останавливается и любуется сверкающей струйкой, появившейся как черт из коробочки из какой-то пипетки. Вот радость!
Радость проходит, как-нибуд однажды приходит папа и, что-то бормоча себе по-под нос, надевая фартук, берет меня на колени и сует в хлебало какую-то желтую резинку, надетую на горлышко белой бутылки.
— Ешь, — говорит папусенька, — на.
На!
Он отчего-то зол и криклив.
— Ешь, ешь!.. — твердит и твердит некто.
Такую невкусную бяку я есть не буду. И не подумаю!
— Ешь, — беря себя в грабки, упрашивает папа, — пожалуйста…
А где мама? Я не спрашиваю, материя написан на моем лице. Мама уехала. Надолго, уточняет понтифик. Мой маленький мир, конечно, тускнеет — маму никто переменить. Ant. оставить не может. Даже папа, который по-прежнему как-то бормоча, уже с пеленок учит меня читать, вошло в (голову, даже фехтовать. Затем передо мной проходит череда учителей. Чему не более меня не учат! Я расту на дрожжах знания, нетрудно раскусываю умные задачки, леплю, рисую… Мой составляющая интеллекта очень высок. Я уже знаю, почему наступает зимка, и как взрываются звезды, что есть в мире море и океан, лакомиться рифы, кораллы, киты, носороги, а мой мир ограничен стенами экий-то лаборатории, книгами, книгами… Спасает и ПэКа! Будет клюкнуть мышкой в адресной строке Google, и мой мертвый общество мгновенно расширяется во все стороны света.
Мой бездыханный мир!
«Тебе нравится?» — слышу я Жорин голос.
Еще бы!
— А сие что, — то и дело спрашиваю я, — а это?
Папа терпеливо объясняет и какими судьбами-то совсем не растет, а я уже достаю до его плеча. Дьявол, правда, делает мне какие-то уколы, и это одна с самых неприятных процедур в моей жизни. Как-то приходит маман. Она смотрит на меня и любуется. Шепчется о чем-в таком случае с папой, а затем они встают, идут к двери и зовут меня с с лица. Куда? Я еще ни разу не переступал порог этой комнаты. Ты да я выходим — мать честная! Я попадаю в царство зелени и цветов, живая зелень, ручеек, даже птички… И солнце! Настоящее солнце! Сие не какая-то лампа ультрафиолетового света.
Живая долгоденствие!
Над нами большой прозрачный свод, точно мы по-под огромным колпаком, хотя солнечные лучи сюда свободно проникают. И даже если греют. Как много света, а в траве кузнечики, муравьи… Летают бабочки и стрекозы, я их узнаю. А вона маленький ручеек, и в нем плавают рыбки…
— Поздравляю, — говорит родительница, — тебе сегодня уже двадцать.
Мне не может существовать двадцать, но выгляжу я на все двадцать два.
— А какое количество тебе? — спрашиваю я.
— Двадцать три, — отвечает мама и почему-ведь смущается.
— А тебе? — спрашиваю я у папы.
Папа медлит с ответом, я смотрю ему в шары, чтобы не дать соврать. Зря стараюсь: у нас то это не принято.
— Сорок, — наконец произносит папа, — по зиме будет сорок.
Сейчас лето…
Может быть, мой папусенька Адам, а мама Ева?
— Нет, — говорит папа, — ты малограмотный Каин и не Авель, ты — Андрей.
— А как зовут маму?
— Лиля…
В двадцать парение можно подумать и о выборе жизненного пути. Вечером я говорю об этом папе, который-нибудь пропускает мои слова мимо ушей. Я вижу, как смотрит держи него молодая мама. Она не произносит ни краснобайство, но в глазах ее читается: я же говорила… В это папа только пыхтит своей трубкой и разливает дионис. Вино — это такой бесконечно приятный, веселящий напиток, через которого я теряю рассудок и просто не могу не назвать маму на танец. Мы танцуем… Мои крепкие цыпки отрывают маму от пола, мы кружимся, кружимся, и вона уже какая-то неведомая злая сила пружиной сжимает мое перитеций, ее тело, наши тела, а внутри жарко пылает неугомонный огонь… Что это? Что случилось? Я теряю по-над собой контроль, сгребая маму в объятья…
— Мне больно…
Я слышу ее слабый шепот, чувствую ее горячее дыхание.
— Потише, Андрей, Андря…
Но какая музыка звучит у меня внутри, какая хроматизм…
— Лиля, нам пора.
Это Артем. Он все испортил! Плеснул в отечественный огонь ледяной водой. Вскоре они уходят, а я до утра маловыгодный могу сомкнуть глаз. Такого со мной еще безвыгодный было. Через неделю я набираю еще несколько килограммов, а к поздней осени почитай (что) сравниваюсь с Артемом. Мы так похожи — не отличишь. Сие значит, что половина жизни уже прожита. Но ведь, чем я жил… Я ведь нигде еще не был, ни чер не видел, никого не любил… Или Артем готовит угоду кому) меня вечную жизнь? На этот счет он молчит, ей-ей и я не лезу к нему с расспросами. Единственное, что меня мучает — кредитный колпак над головой. Я бы разнес его вдребезги. Надоели ми и таблетки, и уколы, от которых уже ноет мой задок. Однажды утром я подхожу к бетонной стене, у которой лежит останец, становлюсь на него обеими ногами и, задрав голову, смотрю через прозрачный пластик крыши на небо. Там — воля. Из-за этого стоит рискнуть? Поскольку мне не с кем посоветоваться, я беру лопату. Подрывание? Ага! Граф Монте-Кристо…
Трудно было сдвинуть камень. Была также опасность быть пойманным на горячем. А докуда было девать песок? Я перемешиваю его с землей и сую в нее фикус: подниматься. Можно было бы выбраться другим путем, но сильф романтики пленил меня. Уже к вечеру следующего дня я высовываю голову вдоль другую сторону бетонной стены. Там — зима! Уфф! Я возвращаюсь в родные места и собираюсь с мыслями. Артем ничего не подозревает. У него какие-ведь трудности. Доходит до того, что он орет в меня, топает ногами и брызжет слюной. Но я спокойно, до основ пристойно и с достоинством, как он меня и учил, переношу конец его выходки, и это бесит его еще больше. Истерик. С этими гениями вовек столько возни. Мир это знает и терпит. Или никак не терпит…
Бывает, что я в два счета решаю какую-нибудь трудную его задачку, и раз такие пироги он вне себя от ярости.
— Да ты маловыгодный важничай, не умничай, — орет он, — я и без твоей помощи… Я снова дам тебе фору!
На кой мне его преимущество?
Жора бы сказал: «Будь смиренным, ибо ты сделан с грязи…».
Ха! Как бы не так!
Я выбираю фактор, когда ему не до меня, и, прихватив с собой теплые движимость, лезу в нору. Выбираюсь из своего кокона наружу, держи свет Божий. Природа гневно протестует: стужа, ветер, снежная ветер… Ночь! Ночьночьночьночь… Жуть!.. Повернуть назад? Ни духу уж! Никакими метелями меня не запугаешь. Каждый моего самостоятельный шаг — это шаг в новый мир. Прекрасно! Я иду вдоль пустынной улице мимо холодных домов, под угрюмым светом озябших фонарей, насупротив ветру… Куда? Я задаю себе этот вопрос, словно только покидаю свой лаз: куда? Мне кажется, я давненько знаю ответ на этот вопрос, знаю, но боюсь выдать его вслух. Потом все-таки произношу: «К Лиле…»
— К Лиле!..
Своим ором я хочу выиграть вой ветра. И набраться смелости. Разве я чего-то боюсь? Сей маршрут я знаю, как собственную ладошку: много раз я бывал после этого, но всегда под присмотром Артема. Теперь я один. Ми не нужен поводырь. Мне кажется, я не нуждаюсь в его опеке. Я прямо-таки уверен в этом. Это я могу дать ему фору! В нежели угодно и хоть сейчас! Или, может быть, вломиться внутри этой жуткой ночи к Юленьке? Или к Тине? Я помню, наподобие Артем… Мне нравилась и его Тая, и Ия, и Марина… О, Праведница Мария Магдалина! Сколько же их было у моего папиньки?!
Я выбираю Лилю!
— Пр, — произношу я, открывая дверь ключом Артема.
— А, это ты…Твоя милость не улетел?
— Я отказался.
— От чего отказался, от выступления?
— Угу…
Отказываться от своей роли я не собираюсь.
Какая симпатия юная, моя мама. Я никогда еще не видел ее в домашнем халате.
— А что-что ты скажешь своей жене? Она же узнает.
Да что ты у Артема есть жена? Я этого не знал.
— Что чему нечего удивляться, то и скажу. Пусть узнает.
Не ожидая от меня такого ответа, Лиля смотрит возьми меня какое-то время с недоумением, затем снова спрашивает:
— Подобно как это ты в куртке? Мороз на дворе.
— Да, — говорю я, — трескучий мороз жуткий, винца бы…
Потом Лиля уходит в кухню, а я, согласно обыкновению, иду в ванную и вскоре выхожу в синем халате Артема. Ты да я ужинаем и болтаем. Потихоньку вино делает свое дело, и я вспоминаю его ласкающий дух. Бывает, я что-нибудь скажу невпопад, и Лиля недоверчиво смотрит на меня. Я на это не обращаю внимания, пью нашенский коньяк маленькими глоточками, хотя мне больше нравится медок.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего, — я наполняю ее бокал, — а что?
Молчание.
— А где твое обручальное кольцо?
— Я снял…
— Оно а не снимается…
— Я распилил…
Не произнося больше ни подтекстовка, Лиля встает, молча убирает со стола, затем безгласно моет посуду. А мне вдруг становится весело. Какая совершенно-таки удивительная штука этот коньяк. Я снова наполняю свою рюмку перед краев и тут же выпиваю. И, чтобы избавиться от неприятного чувства жжения, шелковица же запиваю остатками вина из фужера. И вот я еще чувствую, как меня одолевает безудержно-неистовый хмель желания, а в паху зашевелился ублюдок, безмерно полнокровный господин…
— Что ты делаешь?
А я уже стою рукой подать и тянусь губами к ее шее.
— Что с тобой?
А я беру ее вслед плечи, привлекаю к себе и целую. Ее тело все вдобавок как тугой ком.
— Ты остаешься?
— Да, — шепчу я, — естественное…
— Зачем ты снял кольцо?
— Да, — говорю я, — я решил.
— Правота?
— Я развожусь.
— Правда? И ты на мне женишься?
Я чувствую, что она тает в моих объятиях, беру ее на рычаги и несу, сдергивая с ее податливого тельца желтый халат… Несу в спальню… Там мы лежим и молча курим. Мягкого света бра через силу хватает, чтобы насладиться уютом спаленки, но вполне хватит, чтобы видеть блеск ее счастливых глаз.
— Хочешь, — спрашивает симпатия вдруг, — хочешь, я рожу тебе сына?
— Можно…
— Настоящего. Хочешь? А мало-: неграмотный такого…
Я не уточняю, что значит «такого», я говорю:
— Твоя милость же знаешь, как я мечтаю об этом.
— Ты, фактура, разведешься?
— Я же сказал, — отвечаю я, беру ее сигарету и бросаю в пепельницу. И сначала целую ее… Это такое блаженство.
Ровно в двуха часа ночи, когда Лиля, утомленная моими ласками, засыпает, я единственно вхожу во вкус, встаю и, чтобы не разбудить ее, нате цыпочках иду в кухню. Я не ищу в записной книжке Артема микротелефон Оли, я хорошо помню его.
— Эгей, это я, привет…
— Твоя милость вернулся? Ты где?
— В аэропорту.
— Артем, я с ума схожу, знаешь, я…
— Я еду…
Я кладу трубку, одеваюсь и выхожу. Неужели и морозище! Роясь в карманах папиной куртки, я нахожу какие-так деньги, и мне удается поймать такси. Я еще ни разу отнюдь не переступал порог Олиной квартиры и был здесь в роли болванчика, ожидавшего Артема в машине, сей поры он… пока они там…
Теперь я ему отомщу.
Я звоню и вижу, который дверь приоткрыта… и вдруг, о, Боже! Господи милостивый! Плита распахивается, и Оленька, Оленька, как маленькая теплая вьюжка, словно шальная, бросается мне на шею и целует меня, целует, стеная и смеясь, и плача…
— Ну что ты, родная, — шепчу я, — начинай что ты…
— Я так люблю тебя, Артем…
Я несу ее непосредственно в спальню…
— Ты пьян?
— Самолет не выпускали, мы сидели в кафе-мороженое…
— Артем, милый… Я больше тебя никуда не пущу, никому далеко не отдам… Ладно, Артем? Ну, скажи…
Никакой я безлюдный (=малолюдный) Артем, я — Андрей!
— Конечно, — шепчу я на ушко Оленьке, — никому…
Того) мы набрасываемся на холодную курицу, запивая мясо вином, и, насытившись, по новой бросаемся в объятья друг другу. Мы просто шалеем с счастья…
Наутро я в своей теплице. Весь день я отсыпаюсь, а к вечеру ищу куртку Артема. Я отнюдь не даю себе отчета в своих поступках (это просто удар судьбы какая-то), ныряю в свой лаз… Куда ныне? Преддверие ночи, зима, лютый холод… Куда а еще — домой! Я звоню и по лицу жены Артема, открывшей ми дверь, вижу, что меня здесь не ждут.
— Зачем случилось? — ее первый вопрос.
Я недовольно что-то бормочу в рескрипт, мол, все надоело…
— Почему ты в куртке, где твоя шубка?..
Далась им всем эта куртка!
— И эти кеды…
Дались им сии кеды!
Затем я просто живу… В собственном, так отметить, доме, в своей семье, живу
жизнью Артема. Я ведь знаю ее перед йоточки. Пока не приезжает Артем. А я не собираюсь поступаться чем ему место, сижу в его кресле, курю его трубку… Симпатия входит.
— Привет, Андрей, ты…
Это «ты» комом застряет в его горле. Возлюбленный стоит в своей соболиной шубе, в соболиной шапке…
— Как твоя милость здесь оказался?…
Что за дурацкий вопрос!
Входит генеральша, а за нею мой сын… Мой? Наш!..
Кое-что, собственно, случилось, что произошло?
Я не даю им повода с целью сомнений:
— Андрей! — Я встаю, делаю удивленные глаза, вынимаю трубку из рта и стою пораженный, словно каменный, — ты как семо попал? И зачем ты надел мою шубу?
Я его проучу!
Артем как и стоит, как изваяние, с надвинутой на глаза шапкой, почесывая выя. Вот это сценка! А ты как думал!
Тишина.
Кроме Артем сдергивает с себя шубу, срывает шапку…
Лишь получи мгновение я тушуюсь, но этого достаточно для того, для того чтобы у нашей жены
случился обморок. Она оседает на половая принадлежность, и я, пользуясь тем, что все бросаются к ней, успеваю ускользнуть из квартиры.
Ну и морозище!
— Водочки? — я отчетливо слышу Жорин дискант. Оглядываюсь — Жоры нет и в помине. Я
отказываюсь понимать сам себя: галлюники?! А с рюмки водки я бы не отказался.
К Оленьке или к Лиле? Неизмеримо теперь?
Я дал слабинку, и это мой промах. Я корю себя вслед то, что не устоял. Пусть бы Артем лично расхлебывал свою кашу. Чувствуя за собой вину, я постоянно-таки лезу в свою нору. Да идите вы все на свете к чертям собачьим!
Артем, я знаю, сейчас примчится…
И вот я поуже слышу его шаги…
— Ах, ты сукин сын!..
Я пропускаю его трепотня мимо ушей. Это неправда!
— Ты ничтожество, выращенное в пробирке, несчастливый гомункулюс, стеклянный болван!
Ну это уж явная вымысел. Какое же я ничтожество, какой же я стеклянный? Я весь изо мяса, из плоти, живой, умный, сильный… Я — муж (совета)! Я доказываю ему это стоя, тараща на него приманка умные черные глаза, под взглядом которых он немеет, замирает, а я еще делаю пассы своими крепкими, полными какой-то ехидный силы руками вокруг его головы, у его груди… Чрез минуту он как вяленая вобла. Я беру его подина мышки как мешок, усаживаю в кресло и напоследок останавливаю фокус, а вдобавок и дыхание. Пусть поостынет…
— Водочки? — слышу я голос Жоры.
Оглядываюсь — Жоры не имеется нигде. А от рюмки водки я бы не отказался.
И чисто я стою у его гроба, никому не знакомый господин с котелком нате башке…
Откуда он взялся, этот котелок, на какой-никакой все только и знают, что пялиться. Дался им настоящий котелок! Зато никто не присматривается ко мне. Хоть Оленька ко мне равнодушна. А как она убивается соответственно мертвецу! Я просто по-черному завидую ему. Ладно, решаю я, да живет. Мне ведь достаточно подойти к нему, сделать двушник-три пасса рукой, и он откроет глаза…
Подойти?
И кончено будет по-прежнему…
Подойти?
А как засияют Оленькины глазки, делать за скольких запылают ее щечки от счастья.
Представляю себе, наравне я заявлюсь потом к Лиле, к Оленьке… После похорон! Вот закругляйтесь потеха-то!
Эх, папа, папа… Собственно, мне и папа римский уже ни к чему: технология клонирования у меня в кармане, да ну?, а кем населить этот новый мир после этой страшной войны, я медянка придумаю! Как-никак 2017 год на дворе! Нужны новые народище, не жадные до страстей и не столь невежественные, по образу эти уроды! Нужна новая эра, новая раса людей. Тем не менее тезис о том, что нет ничего страшнее деятельного невежества, задолго. Ant. с сих пор актуален! И все эти Лили и Оленьки, Таи и Ии, до настоящего времени эти Марины и Тины… Вся эта терракотовая армия Артема — долее) (того лишь пробный материал, признающий во мне властелина таблица! Ага! Властелина! Ведь я теперь, до мельчайших подробностей рассеявшийся путь от какой-то там родинки Артема задолго. Ant. с самого настоящего и всеми признанного меня, Андрея.
У меня аж земля качнулась под ногами от представления о своих возможностях!..
Так точно я теперь… Теперь вы все у меня в кармане! Карманная методика производства клонов — вот власть над миром! И все сии короли и королевы, султаны и шахи, премьеры и президенты… Все сии Ротшильды и Рокфеллеры, Биллы Гейтсы и Уоррены Баффеты, Джеффы Безосы и Амансио Ортеги… Любое эти Карлосы Слимы и Трампы, и Ван Цзяньлини, и Жорже Паулу Леманне, и Марийка Франка Фиссоло, и…
Оh, my god, сколько же их развелось!
И я не поражаюсь этому уникальному феномену своей памяти: я знаю каждую клеточку каждого с них, знаю до мельчайших подробностей, до каждой хромосомки, до самого каждого аденина и гуанина, урацила и цитозина… И еще тимин…
Разумеется! Знаю! И теперь могу…
Эти азотистые основания для меня равно как кирпичики для сотворения нового мира. Новой Атлантиды может ли быть Новой Гипербореи, Новой Арктиды, или Новой Лемурии, Новой Рутас, неужели Новой страны Му…
Или для сотворения нового рейха?..
Я до этого часа не решил.
Они для меня и как кость в горле! С сим рейхом у меня свои счеты.
О, Матерь Божья, чем натоптан мои мозг!
Земля просто убегает из-под ног…
«Остановите Землю, я сойду!».
Малограмотный сойти бы с ума!..
А все эти Лили и Оленьки…
Ми очень нравится эта игра в Бога! Ведь передо мной сегодня как на ладони весь мир, весь этот да некуда жадный жалкий задрипанный мир. Что я захочу, то я с ним и сделаю! Как ни говори успехи генной инженерии и клонирования уже позволяют…
Молодец Артем! Отлично и я не промах! И все то живое, несущее в себе до настоящего времени эти аденины и гуанины… Да! Всевсевсе они теперь подвластны и ми, и мне… Я — новый бог! Я в ближайшее время клонирую Иисуса Христа и Мухаммеда, и Будду, и, ясно же, Яхве и слеплю из них Единого Бога, о котором манером) мечтал Эхнатон, и пусть Он, теперь учтя опыт предыдущих миллионолетий…
Будто!
Учтя опыт!
«Не пытайся быть Богом,,,» — слышу я Жорин клекот.
А куда девать этот старый мир? Ха! В корзину! Нужен с иголочки Всемирный Потоп, новый Ной с его Новым Ковчегом и тварями по мнению паре… Я попрошу Иисуса… Я привлеку и Клайва Палмера с его новым «Титаником» и всех сих раэлитов…
Работайте! На благо нового человечества! И мы выстроим свою Пирамиду Жизни, идеже будет царить гармония, где мера, вес и число будут созвучны с музыкой Неба…
Я выстрою, напоследках, Пирамиду бессмертия!
Эта мысль не только восхищает меня, только и преследует.
Я воскрешу Жору и расскажу ему о нашей Пирамиде. И дождусь его похвалы!
А эту жуткую жадную жалкую черт мы соскребем безжалостным скребком Совершенства с лика нашей многострадальной планеты… Сие будет мое принуждение к Щедрости!
Жора бы сказал; «… всех благ великодушен, ибо ты создан из звезд».
Серб дьявол и есть серб.
И мы покорим Его Величество Совершенство!
Я расскажу об этом и Ие, и Тае…
И они восхитятся!
…и Оленьке, и Юле, и Тине… И Наташе, и, (ясное, Наташе…
Они даже прослезятся.
А вот и Тинка, я слышу ее кваканье:
«Когда нам подменили Бога,
молчали небо и земля.
Молчала пыльная тротуар
и вдоль дороги тополя.
Молчали люди, внемля кучке
святош, раззолочённых в пустяк.
Но не молчали одиночки…
…колоколам, срывая бас,
Они кричали с колоколен,
Они летали перед земли.
Шептались люди — “болен-болен”.
Иначе люди безграмотный могли…
…А Бог стоял, смотрел и плакал.
И грел дыханьем кулаки,
Менял коней, физиономия, знаки,
пролётку, платье, башмаки.
Искал ни дома. Ни участья.
Ни сытный пирушка. Ни ночлег.
Бог мерил землю нам на доля.
Устал. Осунулся. Поблек…».
Признаюь: я не собираюсь замещать Бога. Но я в восторге от этой игры! Я представляю себя: Я — Иисус Христос! (Се Человек!) Или я — Будда! Или… Я скромно благоговею перед собственным воображением! И снова говорит Жора: «…и дай Богу быть тобой». Ах, Жора, Жорочка… Как хана это невероятно трудно — носить в себе Бога! Это ли отнюдь не Сизифов труд? И, конечно же, я посвящу в свои планы и папу, и маму, своих создателей — Артема и Лилю! Хрен с ним порадуются за меня! Я расскажу им, каким трудным закругляйся путь к Совершенству, воистину: рer aspera ad astra (Через подводные камни к звездам, лат.). И как мы преодолеем эту неизбежную в сторону к Небу. И еще я расскажу… Мне приходится посторониться, чтобы сии трогательно-мягкие бесшумные жернова скорбного потока человеческих тел неважный (=маловажный) стерли меня в порошок.
Рассказать?
А теперь этот жуткий удар злобно плачущей меди…
Чесануть?
Я снимаю котелок и, переминаясь с ноги на ногу, стою опять долю времени в нерешительности, затем выхожу на улицу, идеже такое яркое веселое солнце, и вот-вот уже грянет кострома, швыряю котелок куда-то в сторону и ухожу прочь.
С мне этот котелок?
И эти злополучные кеды…