роман «Хромосома Христа» Глава 3

Руководитель 3

Больше всего меня восхищали лекции Архипова. Многоярусный амфитеатр огромной аудитории, ты да я, будущие врачи и ученые, в белоснежных халатах. Я выбирал себе область в третьем ряду, открывал конспект… К сожалению, у меня не было с собою магнитофона, чтобы ни одного слова, ни одной интонации отнюдь не упускать. Я был влюблен в лектора. Первое время меня без труда охватило ошеломление: откуда ему знать, как закручена геликоприон ДНК и какими такими связями поддерживается эта спиралевидная волоконце? Меня возмущал и тот факт, что если размотать по сию пору нити, вытащенные из каждой клеточки моего тела, ведь ними можно несколько раз обмотать экватор. Как такое вообразить?! Меня это поражало и занимало всецело. Архипов, то и действие покашливая, прохаживаясь туда-сюда вдоль длинной светло-зеленой доски, всё-таки рассказывал и рисовал фантастические сюжеты из жизни клеток и тканей и аж систем, убеждая примерами из повседневности, что все сие прекрасно соподчинено и успешно трудится на благо целого организма.
— Вообразите себе огромную фабрику по производству…
Я пытался представить и уж ничего не записывал, но то, о чем он говорил, ми запомнилось на всю жизнь.
Иногда он стучал мелком за доске, а когда рисовал схему синтеза белка, использовал до сего времени разноцветные мелки, какие только были в упаковке. И весь, с головы поперед пят, был перепачкан этими мелками. Тогда он был похож держи клоуна. Но его ярко-синие — лучистые, с прищуром — вежды были полны ума и серьезности. “Клетка, — говорил он, — сие очень умно и серьезно. Она — основа всей жизни, и твоей и твоей” — близ этом он мелком тыкал в грудь каждого нерадивого и засыпающего студента и о его нерадивости говорил несекретно:
— Иди-ка ты лучше в парикмахеры…
Или:
— Твое зеркальце, милая, безграмотный сделает тебя умней.
И всегда попадал в десятку.
Над его непосредственностью и очевидной простотой многие посмеивались, мало кто же заглядывали ему в рот. Я заглядывал.
Потом, когда я стал поддерживать Архипову, все его лекции мною были записаны для магнитофонную ленту и даже изданы отдельной книгой. Мне был любопытен протекание его мыслей, его яркие образы, стиль изложения сложных вещей простыми словами. Делать за скольких может прийти в голову, что митоз — это любовник вечности? А мейоз — неугасимый двигатель рода человеческого?
Архипов не был яростным коммунистом и его социализм не был пропитан ни авторитаризмом, ни демократическим централизмом: его социализм был щедрым, широким, светлым, открытым… Его коммунизм был непринужденно солнечным. Даря себя всем, Архипов лучился небесным светом. Маловыгодный побоюсь сказать, что он являлся ярким представителем тех немногих, о которых в заре человечества кто-то умный сказал: «Светя другим, сгораю сам». Ей-ей, он горел, как свеча, сгорая… И его коммунизм был коммунизмом Иисуса.
— Экхе-экхе… Лесик, да что ты-ка расскажи ты им всем о своем «Тироците», а?..
Дьявол все время покашливал.
— Жора, займись-ка ты выгодно отличается, экхе, меланоцитами, а, а?! Если тебе удастся сделать чернокожего белым… А?! А?! Они тебя, экхе, озолотят!..
Повесть об Архипове и том коллективе, куда я попал после студенческой скамьи, заслуживает отдельной книги.
Безлюдный (=малолюдный) без восхищения скажу, что тот варварский мир, нате который мы с такой прытью набросились в попытке усовершенствовать его, дал-таки трещину. И тёцка лучшие годы, которые мы отдали поиску путей нестарения, этой ахиллесовой пяте человечества, малограмотный пропали даром. А все началось с небольшой перепалки, спора ни о нежели — мы любили тогда поспорить. Впрочем, спором это и маловыгодный назовешь…
Помню совсем ранний весенний вечер. Был уж май, только что отгремела гроза… Мы собрались, с целью обсудить завтрашний плановый эксперимент. Естественно, нам уже мало-: неграмотный хотелось сидеть в холодном и сыром подвале, где размещалась лаба — полумрак опостылел за зиму, хотелось тепла и света. Листья кроме не распустились, лужицы воды на асфальте золотились вечерним солнцем. Наш брат вышли на улицу, прошли в сквер и устроились на двух скамейках. У меня, ровно по правде говоря, не было никакого желания устраивать диспуты. Таким (образом получилось само собой.
— Верно ли я понял, — спросил я позднее Юру, — что тебе удалось вызвать свечение, но твоя милость просто не успел его заснять?
Юра снял прицел и невидящими глазами стал рассматривать свои холеные музыкальные грабки.
— Рест, мы это уже обсуждали. Ошибки здесь находиться (в присуствии) не может.
Своими ответами Юра нередко ставил меня в порочный круг. Но отступать было некуда, время поджимало, поэтому я и прилип к нему с расспросами.
— Твоя милость пойми, ты же держишь всех нас…
Этот клеточный явление, и в самом деле, интересовал нас больше всего на свете.
— Дьяволом ты меня обвиняешь?
Невольно мы наблюдали за стайкой воробьев, которые, оглушительно чирикая, куражились на мокром асфальте. Юра встал, и точно по мановению волшебного жезла шумно вспорхнули воробьи. Это вызвало всеобщее недовольство. Присутствующие посмотрели получи и распишись него, затем на меня.
— Знаешь, я думал, — сказал Юра, — какими судьбами…
— Что нашел?
— Да. Я хотел…
— Убедиться?
— Да. Я не верил своим глазам. Гуртом фокус в том…
Подошел Шура Баринов и бесцеремонно вторгся в нашу беседу:
— Ты да я идем?
Он считал все эти разборки пустой тратой времени.
— Ладно-да, бросьте, — кисло сморщившись всем лицом и, казалось, во всех отношениях телом, поддакнул Шурику Валерочка Ергинец, — идемте в спортзал.
О Валерочке разрешается рассказывать бесконечно! Большей частью своей жизни немой и кислолицый всем, что его окружало, он иногда приводил нас в хайфай своей смелостью и решительностью:
— Зачем цепляться за какой-в таком случае эфемерный феномен, если трансцендентность и экзистенциальность его проявления неважный (=маловажный) содержит в себе никаких нуменологических признаков?
Все замолчали и посмотрели возьми Валерочку, пытаясь осознать сказанное. Иногда он всех нас ошарашивал подобным набором слов.
— Гм! — произнес Ушков.
Дьявол с нескрываемым любопытством уставился на Валеру, ожидая продолжения, так тот, придерживая очки большим и указательным пальцами левой обрезки, тупо смотрел в пол, словно выискивал под ногами потерянный гривенник.
— Кхм-кхм…
Повисла пауза.
Васька загадочно улыбался, почесывая подбородок.
— Твоя милость бы лучше… — сказала Инна и замолчала.
Васька и Инна…
— Что-то же было потом? — наседал я на Юру, стараясь маловыгодный упустить тему.
Он только хмыкнул.
— Кончилось, — процедил спирт, начиная злиться.
Я наседал на Юру согласно нашей прежней договоренности: в любом случае держать в курсе дела друг друга о каждом добытом факте.
— Что кончилось?! — мало-: неграмотный сдержалась Ната.
Нетерпеливая во всем, она, как королек ртути, казалось, сейчас нахлынет на Юру и поглотит его со всей его сдержанностью и неторопливостью.
В (настоящее Юра сидел напротив, закинув ногу на ногу, и неоперативно листал прошлогодний журнал «Природа», читанный-перечитанный каждым с нас вдоль и поперек. Было часов пять вечера, пишущий эти строки собрались идти в спортивный зал, затем — в сауну. Ната отнюдь не унималась:
— Но ты сделал снимок, хоть как-так зарегистрировал?..
Юра закрыл журнал, бросил на скамью и замотал головой с стороны в сторону — отрицательно.
— Нет, — тихо сказал он, — да и только. В том-то и дело! Весь фокус в том, что… Я хотел протестировать еще раз, но тут пришли эти…
Он сызнова взял журнал и теребил его, словно не знал, все равно куда пристроить. Мне даже стало неловко: мы его допекли. А только от него зависел исход наших экспериментов. Клеточная ветерок, золотисто-палевый нимб, крохотное северное сияньице — как условие чистоты и профессионализма наших усилий.
Юра попытался было опять-таки раз оправдаться, но вдруг замолчал. По всему было различимо, что ему не очень-то хотелось вспоминать о своем промахе.
— А скажи, любезен, — сказала Ната, — как ты считаешь?..
Для Юры сие был край, предел терпения!
— Послушайте!.. — Он нервически поправил очки и тут же их снял: — Да шагом марш вы все!..
— Правильно! — воскликнул Баринов, — пошли ты их всех значительно подальше…
А что Баринову?
А Юра, да, он такой! Его век было трудно расшевелить, но когда его прижимали к стенке, спирт не мог молчать. На это я и рассчитывал. Я никогда невыгодный видел его вышедшим из себя, растроганным или взбешенным. У него были крепкие нервишки, и он умел держать себя в руках. Даже свое «Да марш вы все!..» он произнес тепло и мирно, с улыбкой. Разумеется, при этом взгляд его был обращен не получи всех сразу, как, сняв очки, смотрят близорукие аппарат, не куда-то в пространство, а на меня, словно я был главным его обвинителем. Ни слуху же, нет! Я и не помышлял вызывать у него комплекс вины. Однако мне, как и всем, было важно дознаться, видел некто эту чертову ауру, эту божью искру, этот нечувствительный призрак, за которым мы гонялись вот уже в большей степени года, или нет. Видел или не видел?! Что же не заснял, если видел? Были и другие вопросы, ответы получи и распишись которые он от нас, нам казалось, таил.
— Я, наконец, идем в спортзал? — спросил Баринов, — может, хватит рыться в этом… Это ж какой-то цугцванг!
— Шурик, отстань! — Ната ажно не посмотрела в его сторону.
— Да-да, — сказал Валерочка, — я а сказал…
Назревала ссора.
— Хорошо, — сказал я, — в сауну, так в сауну. Однако сперва — корт.
Баринов согласно кивнул, старательно улыбаясь.
— Верно, — сказала Ната, — сперва корт. Я научу вас любить содержание. Сидите тут, как… Как кроты!
— Вот! — сказал Валерочка и сначала поморщился.
Мы любили спорт, по озорной моде тех планирование — любить спорт, движение, молодость, а не потому что сие было престижно и не для перекачки внутреннего потенциала изо мозгов в мышцы.
Никто не двинулся с места. Еще минут пяток мы сидели на солнышке в ожидании новой команды. Внизу прогрохотал рыночный поезд. И едва растаял в воздухе перестук колес его последнего вагона, ровно на не успевший просохнуть асфальт снова слетелась взбудораженная, прыткая и чирикающая в все лады стайка воробьев. Покинувшие ими ветви всколыхнулись и осыпались каплями влаги. Аксиньюшка встала, кистью правой руки поочередно изящно ударила ровно по вздувшимся на коленях джинсам, выпрямилась и предложила:
— Идемте?
Ксанка…
Она стояла и, глядя на меня, ждала — когда а я все-таки поднимусь со скамьи. А меня раздражало не более того то, что не удалось вытащить из Юры нужные информация. Как я ни старался, он лишь благоразумно молчал. Может присутствовать, то, что меня в нем всегда восхищало (мне казалось, естественная правдивость!), вовсе и не было истинной его натурой, хотя доверие к нему было абсолютным. Я вздохнул с облегчением, когда фуксом проскочил куда поймал на себе его продолжительный и спокойный взгляд.
— Весь будет в порядке, — твердо сказал он, — идите вы в свою сауну.
Безвыгодный знаю почему, но я всегда верил Юре, когда видел настоящий взгляд.
— Знать бы его природу, — грустно и мечтательно добавил симпатия, когда мы остались втроем, — я бы легко нашел родничек ко многим тайнам ваших клеток.
— Да какие далее тайны, — сказал Валерочка, — что вы придумываете?
Он и получи корте вел себя так же — морщился, жался, дергался, плющился, яко-то недовольно бурчал, то и дело, поправляя очки, дужки которых чтобы усидчивости на его большой голове были связаны серой резинкой с старых трусов. Таясь и тая в себе всю злость бери этот отвратительный мир.
Мы уже пожимали руки дружен другу, когда я услышал:
— Анечка, закрой здесь все!..
Я оглянулся, затем чтоб увидеть, к кому обращалась Ната.
— Хорошо, хорошо, я закрою, — сказала Аня.
Сие было прелестное дитя. Все это время она стояла после моей спиной и молча слушала нашу перепалку.
— Кто сие? — спросил я у Юры, когда Аня ушла закрывать.
— Наша Аня.
Эту малышку я видел впервой. Разве я мог тогда знать, что она перевернет мою многолетие? Ни о какой Юлии я тогда понятия не имел. А литоринх мысль о какой-то там Пирамиде духа, ясное произведение, тогда еще не могла даже вспыхнуть на горизонте.
Аня…
— Ясное процесс, — говорит Лена. — А Тина?
— Ни Юля, ни Катя, ни Грязь… Да о них даже мысли… И смешно было бы хоть думать, что я мог ревновать Аню к принцу Альберту, вдруг проведав об их романе.
— Мне кажется, — говорит Лена, — твоя милость не способен ни на какую ревность.
Она без труда еще не видела меня ревнующим. Правда, Макс?