Сказка про призвание

Художником дьявол стал просто потому, что после школы надо было гораздо-то поступать. Он знал, что работа должна припирать удовольствие, а ему нравилось рисовать – так и был сделан подборка: он поступил в художественное училище.
К этому времени он поуже знал, что изображение предметов называется натюрморт, природы  – марина, людей – портрет, и еще много чего знал из области избранной профессии. В эту пору ему предстояло узнать еще больше. «Для того, воеже импровизировать, сначала надо научиться играть по нотам, — объявил получай вводной лекции импозантный преподаватель, известный художник. – Так что-то приготовьтесь, будем начинать с азов».

Он начал учиться «играть в области нотам». Куб, шар, ваза… Свет, тень, полутень… Экранизация руки, перспектива, композиция… Он узнал очень много нового – ровно натянуть холст и самому сварить грунт, как искусственно состарить полоса и как добиваться тончайших цветовых переходов… Преподаватели его хвалили, а раз как-то он даже услышал от своего наставника: «Ты артист от бога!». «А разве другие – не от бога?», — подумал возлюбленный, хотя, чего скрывать, было приятно.
Но вот веселые студенческие годы остались петушком, и теперь у него в кармане был диплом о художественном образовании, спирт много знал и еще больше умел, он набрался знаний и опыта, и срок было начинать отдавать. Но… Что-то у него банально не так.

Нет, не то чтобы ему мало-: неграмотный творилось. И не то чтобы профессия разонравилась. Возможно, возлюбленный просто повзрослел и увидел то, чего раньше не замечал. А открылось ему гляди что: кругом кипела жизнь, в которой искусство давно как видим товаром, и преуспевал вовсе не обязательно тот, кому было будто сказать миру – скорее тот, кто умел грамотно вводить в игру и продавать свое творчество, оказаться в нужное время, в нужном месте, с нужными людьми. Симпатия, к сожалению, так этому и не научился. Он видел, что его товарищи мечутся, ищут себя и свое место около солнцем, а некоторые в этих метаниях «ломаются», топят невостребованность и неудовлетворение в алкоголе, теряют ориентиры, деградируют… Он знал: часто творцы опережали свою эпоху, и их картины получали знаменитость и хорошую цену только после смерти, но это информированность мало утешало.

Он устроился на работу, где из платили, целыми днями разрабатывал дизайн всевозможных буклетов, визиток, проспектов, и хотя (бы) получал от этого определенное удовлетворение, а вот рисовал постоянно меньше и неохотнее. Вдохновение приходило все реже и реже. Создание, дом, телевизор, рутина… Его все чаще посещала парадокс: «Разве в этом мое призвание? Мечтал ли я о том, ради прожить свою жизнь вот так, «пунктиром», словно сие карандашный набросок? Когда же я начну писать свою собственную картину жизни? А кабы даже и начну – смогу ли? А как же «художник через бога»?». Он понимал, что теряет квалификацию, что превращается в зомби, что изо дня в день выполняет набор определенных действий, и сие его напрягало.

Чтобы не сойти с ума от сих мыслей, он стал по выходным отправляться с мольбертом в проулок Мастеров, где располагались ряды всяких творцов-умельцев. Вязаные шали и поделки изо бересты, украшения из бисера и лоскутные покрывала, глиняные проделка и плетеные корзинки – чего тут только не было! И собратья-художники в свой черед стояли со своими нетленными полотнами, в больших количествах. И (в была конкуренция…
Но он плевал на конкуренцию, ему желательно просто творить… Он рисовал портреты на заказ. Картон, карандаш, десять минут – и портрет готов. Ничего сложного на профессионала – тут всего и требуется уметь подмечать детали, выдерживать пропорции да слегка польстить заказчику, так, самую крошка приукрасить натуру. Он это делал умело, его портреты людям нравились. И пожалуй что, и красиво, лучше, чем в жизни. Благодарили его часто и ото души.
Теперь жить стало как-то веселее, а он отчетливо понимал, что это «живописание» призванием поименовать было бы как-то… чересчур сильно. Впрочем, совершенно-таки лучше, чем ничего.

Однажды он сделал ближайший портрет, позировала ему немолодая длинноносая тетка, и пришлось здорово постараться, чтобы «сделать красиво». Нос, конечно, никуда безлюдный (=малолюдный) денешь, но было в ее лице что-то располагающее (марафет, что ли?), вот на это он и есть акцент. Получилось неплохо.
– Готово, – сказал он, протягивая вылитый тетке. Та долго его изучала, а потом подняла получи него глаза, и он даже заморгал – до того во все глаза она на него смотрела.
– Что-то не что-то около? – даже переспросил он, теряясь от ее взгляда.
– У вы призвание, — сказала женщина. – Вы умеете видеть вглубь…
– Ладно, глаз-рентген, — пошутил он.
– Не то, — мотнула головой возлюбленная. – Вы рисуете как будто душу… Вот я смотрю и понимаю: бери самом деле я такая, как вы нарисовали. А все, как снаружи – это наносное. Вы словно верхний слой гости сняли, а под ним – шедевр. И этот шедевр – я. Теперь я пунктуально знаю! Спасибо.
– Да пожалуйста, — смущенно пробормотал он, принимая купюру – свою привычную таксу по (по грибы) блиц-портрет.
Тетка была, что и говорить, странная. Не грех бы и что-л. сделать же, «душу рисуете»! Хотя кто его знает, как он там рисовал? Может, и душу… Ведь у каждого наворачивать какой-то внешний слой, та незримая шелуха, которая налипает в процессе жизни. А природой-в таком случае каждый был задуман как шедевр, уж в этом возлюбленный как художник был просто уверен!

Теперь его описывание наполнилось каким-то новым смыслом. Нет, ничего нового в технологию возлюбленный не привнес – те же бумага и карандаш, те а десять минут, просто мысли его все время возвращались к тому, словно надо примериться и «снять верхний слой краски», чтобы изо-под него освободился неведомый «шедевр». Кажется, получалось. Ему баснословно нравилось наблюдать за первой реакцией «натуры» – очень интересные были лица у людей.
Бывало ему попадались такие «модели», у которых душа была куда как страшнее, чем «внешний слой», тогда он выискивал в ней какие-так светлые пятна и усиливал их. Всегда можно найти светлые пятна, (не то настроить на это зрение. По крайней мере, ему уже ни разу не встретился человек, в котором не было бы ни (чуточки ничего хорошего.

– Слышь, братан! – однажды обратился к нему упрямый в черной куртке. – Ты это… помнишь, нет ли… тещу мою рисовал держи прошлых выходных.
Тещу он помнил, на старую жабу похожа, ее дочку – постареет, крысой склифосовский, и крепыш с ними был, точно. Ему тогда пришлось напружить все свое воображение, чтобы превратить жабу в нечто приемлемое, узреть в ней хоть что-то хорошее.
– Ну? – осторожно спросил возлюбленный, не понимая, куда клонит крепыш.
– Так это… Изменилась симпатия. В лучшую сторону. Как на портрет посмотрит – человеком становится. А таково, между нами, сколько ее знаю, жаба жабой…
Шаржист невольно фыркнул: не ошибся, значит, точно увидел…
– Разве дык я тебя спросить хотел: можешь ее в масле живописать? Чтобы уже наверняка! Закрепить эффект, стало быть… Вслед ценой не постою, не сомневайся!
– А чего ж не упрочить? Можно и в масле, и в маринаде, и в соусе «майонез». Только маслом безвыгодный рисуют, а пишут.
– Во-во! Распиши ее в лучшем виде, шабаш оплачу по высшему разряду!

Художнику стало весело. Из первых рук «портрет Дориана Грея», только со знаком плюс! И однова уж предлагают – отчего не попробовать?
Попробовал, написал. Тещенька осталась довольна, крепыш тоже, а жена его, жабина дочка, потребовала, так чтоб ее тоже запечатлели в веках. От зависти, наверное. Портретист и тут расстарался, вдохновение на него нашло – усилил сексуальную составляющую, мягкости добавил, доброту душевную высветил… Невыгодный женщина получилась – царица!
Видать, крепыш был человеком широкой души и впечатлениями в своем кругу поделился. Заказы посыпались Вотан за другим. Молва пошла о художнике, что его портреты благотворно влияют получи жизнь: в семьях мир воцаряется, дурнушки хорошеют, матери-одиночки молниеносно замуж выходят, у мужиков потенция увеличивается.
Теперь не было времени прохаживаться по выходным в переулок Мастеров, да и контору свою оставил минуя всякого сожаления. Работал на дому у заказчиков, люди трендец были богатые, платили щедро, передавали из рук в грабли. Хватало и на краски, и на холсты, и на черную икру, даже если по будням. Квартиру продал, купил побольше, да с комнатой перед мастерскую, ремонт хороший сделал. Казалось бы, чего уже желать? А его снова стали посещать мысли: неужели в этом его затребование – малевать всяких «жаб» и «крыс», изо всех сил пытаясь сыскать в них хоть что-то светлое? Нет, дело, известно, хорошее, и для мира полезное, но все-таки, всё-таки-таки… Не было у него на душе покоя, видать звала она его куда-то, просила о чем-в таком случае, но вот о чем? Не мог расслышать.

Однажды его неудержимо потянуло пить. Вот так вот взять – и в драбадан, чтобы отрубиться и безделица потом не помнить. Мысль его напугала: он что надо знал, как быстро люди творческие добираются по этому лихому маршруту прежде самого дна, и вовсе не хотел повторить их турне. Надо было что-то делать, и он сделал бульон, что пришло в голову: отменил все свои сеансы, схватил станок и складной стул и отправился туда, в переулок Мастеров. Сразу стал под заводкой работать – делать наброски улочки, людей, парка, что сверх дорогу. Вроде полегчало, отпустило…
– Простите, вы портреты рисуете? Таково, чтобы сразу, тут же получить, – спросили его. Спирт поднял глаза – рядом женщина, молодая, а глаза вымученные, точно бы выплаканные. Наверное, умер у нее кто-то, или уже какое горе…
– Рисую. Десять минут – и готово. Вы близкий портрет хотите заказать?
– Нет. Дочкин.
Тут он увидел дочку – поперхнулся, закашлялся. Девочка лет шести от роду был похож на инопланетянчика: вопреки на погожий теплый денек, упакован в серый комбинезон, и безлюдный (=малолюдный) поймешь даже, мальчик или девочка, на голове – плотная шапочка-колпачок, получай лице – прозрачная маска, и глаза… Глаза старичка, который испытал отбою)-много боли и готовится умереть. Смерть в них была, в сих глазах, вот что он там явственно узрел.
Возлюбленный не стал ничего больше спрашивать. Таких детей симпатия видел по телевизору и знал, что у ребенка, скорее целом), рак, радиология, иммунитет на нуле – затем и маска, и зачем шансов на выживание – минимум. Неизвестно, почему и откуда спирт это знал, но вот как-то был держу пари. Наметанный глаз художника, подмечающий все детали… Он бросил точка (зрения на мать – да, так и есть, она знала. Морально уже готовилась. Наверное, и портрет захотела, потому что итоговый. Чтоб хоть память была…

– Садись, принцесса, сейчас я тебя буду иллюстрировать, — сказал он девочке-инопланетянке. – Только смотри, не вертись и неважный (=маловажный) соскакивай, а то не получится.
Девочка вряд ли была способна избегать или вскакивать, она и двигалась-то осторожно, словно боялась, что-то ее тельце рассыплется от неосторожного движения, разлетится бери мелкие осколки. Села, сложила руки на коленях, уставилась бери него своими глазами мудрой черепахи Тортиллы, и терпеливо замерла. Наверное, все детство по больницам, а там терпение вырабатывается в (два (приема, без него не выживешь.
Он напрягся, пытаясь подметить ее душу, но что-то мешало – не ведь бесформенный комбинезон, не то слезы на глазах, малограмотный то знание, что старые методы тут не подойдут, нужно какое-в таком случае принципиально новое, нетривиальное решение. И оно нашлось! Вдруг пришло в голову: «А какой она могла бы быть, если бы приставки не- болезнь? Не комбинезон дурацкий, а платьице, не колпак нате лысой головенке, а бантики?». Воображение заработало, рука сама вдоль себе стала что-то набрасывать на листе бумаги, действие пошел.
На этот раз он трудился не в такой степени, как обычно. Мозги в процессе точно не участвовали, они отключились, а включилось зачем-то другое. Наверное, душа. Он рисовал душой, эдак, как будто этот портрет мог стать последним безвыгодный для девочки, а для него лично. Как будто сие он должен был умереть от неизлечимой болезни, и времени оставалось совершенно чуть-чуть, может быть, все те же цифра минут.

– Готово, – сорвал он лист бумаги с мольберта. – Как хочешь, какая ты красивая!
Дочка и мама смотрели на образ. Но это был не совсем портрет и не ка «с натуры». На нем кудрявая белокурая девчонка в летнем сарафанчике бежала с мячом в области летнему лугу. Под ногами трава и цветы, над головой – гелиос и бабочки, улыбка от уха до уха, и энергии – по меньшей мере отбавляй. И хотя портрет был нарисован простым карандашом, с каких щей-то казалось, что он выполнен в цвете, что ежовник – зеленая, небо – голубое, мяч – оранжевый, а сарафанчик – красный в (белый горох.
– Я разве такая? – глухо донеслось из-под маски.
– Такая-такая, – уверил ее кубист. – То есть сейчас, может, и не такая, но во всю прыть будешь. Это портрет из следующего лета. Один в Вотан, точнее фотографии.
Мама ее закусила губу, смотрела много-то мимо портрета. Видать, держалась из последних сил.
– Благодарю (покорно). Спасибо вам, – сказала она, и голос ее звучал си же глухо, как будто на ней тоже была невидимая образина. – Сколько я вам должна?
– Подарок, — отмахнулся художник. – Как тебя зовут, инфанта?
– Аня…
Он поставил на портрете свою подпись и подзаголовок: «Аня». И еще дату – число сегодняшнее, а год следующий.
– Берите! Следующим летом я вас жду. Приходите обязательно!
Мама убрала копия в сумочку, поспешно схватила ребенка и пошла прочь. Ее годится. Ant. нельзя было понять – наверное, ей было больно, ведь возлюбленная знала, что следующего лета не будет. Зато некто ничего такого не знал, не хотел знать! И возлюбленный тут же стал набрасывать картинку – лето, переулок Мастеров, вона сидит он сам, а вот по аллее подходят пара – счастливая смеющаяся женщина и кудрявая девочка с мячиком в руках. Некто вдохновенно творил новую реальность, ему нравилось то, отчего получается. Очень реалистично выходило! И год, год написать – грядущий! Чтобы чудо знало, когда ему исполниться!
– Творите предстоящее? – с интересом спросил кто-то, незаметно подошедший из-вслед за спины.
Он обернулся – там стояла ослепительная красавица, все такая, что и не знаешь, как ее назвать. Архангел (Михаил, может быть? Только вот нос, пожалуй, длинноват…
– Узнали? – улыбнулась особь женского пола-ангел. – Когда-то вы сотворили мое будущее. Отныне. Ant. потом – будущее вот этой девочки. Вы настоящий Творец! Мерси…
– Да какой я творец? – вырвалось у него. – Так, художник-склонный к чему, несостоявшийся гений… Говорили, что у меня талант от бога, а я… Малюю помалу, по мелочам, все пытаюсь понять, в чем мое затребование.
– А вы еще не поняли? – вздернула брови женщина-апполлион. – Вы можете менять реальность. Или для вас сие не призвание?
– Я? Менять реальность? Да разве это если угодно?
– Отчего же нет? Для этого нужно не неизвестно зачем уж много! Любовь к людям. Талант. Сила веры. Строго говоря, все. И это у вас есть. Посмотрите на меня – во всяком случае с вас все началось! Кто я была? И кто я теперь?
Симпатия ободряюще положила ему руку на плечо – словно крылом обмахнула, улыбнулась и пошла.
– А кто такой вы теперь? – запоздало крикнул он ей вслед.
– Гавриил! – обернулась на ходу она. – Благодарю тебя, Творец!
… Его и без дальних разговоров можно увидеть в переулке Мастеров. Старенький мольберт, складной стульчик, чемоданчик с художественными принадлежностями, осязательный зонт… К нему всегда очередь, легенды о нем передаются изо уст в уста.

Говорят, что он видит в человеке в таком случае, что спрятано глубоко внутри, и может нарисовать будущее. И безграмотный просто нарисовать – изменить его в лучшую сторону. Рассказывают опять же, что он спас немало больных детей, переместив их возьми рисунках в другую реальность. У него есть ученики, и некоторые переняли его феерический дар и тоже могут менять мир. Особенно выделяется средь них белокурая кудрявая девочка лет четырнадцати, она умеет от картины снимать самую сильную боль, потому что чувствует чужую кручина как свою. А он учит и рисует, рисует… Никто неважный (=маловажный) знает его имени, все называют его просто – Верховное существо. Что ж, такое вот у человека призвание…