Силаша Сильная и планета обетованная

Раздавить меня, увы, не получится.
Долгонько Ворон на земле будет мучиться,
забирая сердца и души.
Твоя милость былину новую слушай.

Жила-была Сила Сильная, лесной мощная да неприкаянная. И некуда было этой Силе пропасть без вести. Бродила она несчастная по полям, по долам, точно по горам, красным солнышком опалённым. Но вот прилепилась Силка Сильная к богатырю киевскому великому, прилепилась, не отстаёт и идти позади не собирается.
И богатырь встал, расправил плечи и пошёл размельчать, сечь: «Мой топор — твоя голова с плеч!»
Срубил спирт, значит, одну силу чёрную, вторую, Мамаев покосил ой полно! Но Мамаи имели свойство заканчиваться, и тогда руки прежде князей русских стали чесаться, до бояр, да вплоть до купцов. А также до девок красных: оных он мало-: неграмотный сёк, а «топтал», яки петух. За что богатыря и побили, ага крепко так побили. Так побили, что воин умом и тронулся. Видишь и ходил он до конца дней своих по дворам — курей стрелял алло от дубинушек мужицких уворачивался.
Посмотрела на всё сие дело Сила Сильная, плюнула и вылетела из богатыря киевского, алло побрела себе новое пристанище искать. И нашла таки! Понравилась ей поляница удалая, похожая получи мать Русь. Погрузилась Сила Сильная в поляницу с головой и осталась в ней пребывать. А долго ли проживёт? Время покажет.
И вот оторвала пляница удалая с печи индивидуальный зад богатырский, вздохнула воздух лёгкими недюжинными и в путь отправилась: одному мужику бровь посекла, второму… А то как же и призадумалась: «Что же это я, всех мужиков без бровей оставлю?» — ей и самой каста затея не нравилась.
Думала она, думала и придумала баб минуя бровей оставлять: «А пущай уродками по земле ходят, никому маловыгодный достанутся!» — и отправилась бабам брови рубить.
Ой и как но плохо потом вышло всё! Бабы в силки поляницу заманили, верёвками скрутили и отдавать концы оставили. А также слух по земле пустили: «Подвиги поляниц ни в былины, ни в сказки неважный (=маловажный) слагать!»
И не слагали ведь, послушный у нас народ. А в дальнейшем и последние поляницы сгинули от тоски нечеловеческой. Одни богатыри остались, истинно и те, все сплошь дурные да киевские.
Так во, не дура наша Сила Сильная оказалась, не отважилась возлюбленная сидеть в полянице помирающей, а вышла из девицы и дальше в манера пустилась — следующую жертву себе приглядывать. Долго летала неужели нет — не знаем. Но встретился ей на пути зайчонок. Одолела Сила Сильная косого: влезла ему в дых и сидит, неважный (=маловажный) шевелится.
И тут заяц стал расти. Рос, рос и дорос симпатия до неба синего. И поскакал! Одной ногой накрыл славен море Москву, другой — стольный Киев-град. Ну и всё. Клио планеты как бы на этом и закончилась.
Повздыхала матухна Сыра Земля без людей, повздыхала да и зацвела буйным цветом: деревами проросла и травами, кустами а то как же хлебами, мышами и крысами, животиной пышной да гадами ползучими!
А зайцу так на одном месте не стоится, он прыг-прыгание, прыг-скок — и запрыгал, и побежал! Передавил богатырский зайчище по сию пору дерева и травы, кусты да хлеба, мышей и крыс, животину пышную (само собой) разумеется гадов ползучих. И заплакала мать Сыра Земля, затряслась все вулканами да разломами. И прокляла она Силу Сильную нате веки-вечные!
С тех пор каменных не видали автор ни богатырей киевских, ни поляниц удалых, ни зайцев-великанов. Истинно и сама мать Сыра Земля крепко спит, не просыпается. Все Зло Лихое по свету носится — народ топчет согласен зверьё стреляет. А люд больной плачет, не знает кого нате подмогу звать: богатырей киевских или гусельников развесёлых? Ай и в таком случае, и другое с каждым днём всё смешнее!

Закрывай Егорка глазки и спи справно-крепко,
а не то Сила Сильная придёт,
в твой смелость войдёт,
и ты весь мир погубишь в который раз. Баю-бай.

Ильюха Муромец и Бабай

Баю-бай, засыпай,
баю-бай, придёт Бабай
и нашему Ильюшеньке
откусит радары, ушеньки.

Пела родная бабушка маленькому сиротинке Илье Муромцу подлунный мир Ивановичу такую колыбельную песню и ведь свято верила, сколько не от большого ума лопочет, а просто лопочет себя и лопочет.
«Да какая разница? — думала она. — Лишь бы спал!»
И Ильюшенька спал. Спал нитки) первый год своей жизни. А на другой год, эпизодически начал мал-помалу слова понимать, спать то и перестал. В обрез того, спать перестал, так ещё и с печи боялся облупиться. Сидит на печи, трясётся от страха. А бабуля до сего времени поёт и поёт, поёт и поёт, поёт и поёт.
Потянулись мелким на своих на двоих года. Бабка живучая оказалась, тридцать лет от рождения внука прожила. А не хуже кого безумную схоронили, так Илья в себя приходить начал. Все прошло ещё три годочка, и паренёк слез с печи наконец-ведь! Потом ещё лет десять он ноженьки свои застоялые расхаживал, учился приблять шагу по-людски. А когда осилил науку эту, тогда быстро и плечи могучие нарастил да силу молодецкую нагулял. И поклялся Ильюха найти Бабая, врага своего, чтоб убить злодея без возврата, намертво и навечно!
Пришёл Илья Муромец к кузнецу и велел тому сформировать девяностопудовый меч, десятипудовый ножичек-кинжалище, да булаву с палицей, каждую по части триста пудов. Собрал богатырь с собой в путь-дороженьку пошамать, поесть, постоловаться пятьсот курёнков жареных, пятьсот свинёнков копчёненьких, ржаного хлебца мешков… Ой, до черта! Всё село обобрал то ли из мести, а ведь ли играючи. И в поход отправился.
Шёл Илья, шёл, а в голове у него Бабай сидел картиной жуткой: мощный воин, который ножками на земле стоит, а шеломом могучим в чёткий месяц упирается. Но где искать такого, как называть, призвать? Не знал Ильюшенька. Ай да и боялся спирт Бабая по привычке. Как подумает о нём, так задрожит неглубоко-мелко и холодным потом с головы до ног обливается. Так как до лужицы дойдёт, посмотрит на своё воспроизведение и успокаивается: сам могуч, как скала! И дальше идёт, средства к существованию жуёт, поросями закусывает. Бабая кличет, тот не отзывается.
Дошёл батыр до гор Урала, обошёл их вокруг, на самую большую вершину взобрался, оглядел родительница Землю всю вокруг, расстроился — нет нигде воина великана. Сел, всплакнул с досадушки и дальше побрёл. Забрёл Илья в тайгу глубокую, в самую глухую глухомань. Наткнулся возьми деревеньку сибирскую, богом забытую, царскими указами нетронутую. А сообразно деревне бегают ребятишки без порток, веселятся, в скалки играют, забавляются. Иля, по старой памяти, глядь на их ушки. Вишь ты, а ухи то у ребятеек надкусаны! Склонился добрый умница, тридцать три года на печи пролежавший, над хлопчиками и спрашивает:
— Кто такой это вам ухи понадкусывал?
Дети бегать, прыгать перестали, уставились в былинного, могучего, русского богатыря и хором отвечают:
— Бабай!
Собачий холод по коже пробежал у Муромца свет Ивановича. Но дьявол всё-таки взял себя в «руки», присел на травку и ну детей пытать-выспрашивать:
— Шо за Бабай, где живёт-поживает, ровно выглядит и где его шукать?
— Да вот он, Бабай, с нами играет!
Расступились (дитя, и увидел Илья маленького, лохматого духа, нежить драчливую. Прыгает русалка, скачет, сам себя по имени и отчеству величает: «Бабай Бабаевич Бабаев игратися желает, забавлятися! Бабай Бабаевич Бабаев игратися желает, забавлятися!»
И безлюдный (=малолюдный) думая, не задумываясь, по инерции, ненароком, а то ли ото своих детских страхов, прихлопнул богатырь духа лохматого одной ладошкой. Мокрого места ото Бабая не осталось! Охнули дети, погрустили чуток и побежали в скалки фальшивить. А могучий, русский, сильный богатырь сел на траву-мураву и расплакался, наподобие ребёнок, от обидушки-злобушки на себя самого любимого. Посидел, поплакал отлично от стыда большущего, от позорища великого в родную деревню с походом ни ногой! Приблудился он в конце концов к богатырям киевским, поселился сверху заставушке богатырской и ещё кучу подвигов совершил!
А в деревеньке пирушка сибирской вскоре новые дитятки народились, подросли и с целёхонькими-прецелёхонькими ушками побежали в прятушки, прыгалки играть. Старики на их уши дивились, в качестве кого на диво дивное, да свои надкусанные теребили. А засим и к такому раскладу привыкли.
Ведь всему человек привыкает: и к хорошему, и к плохому, к одному ни за что не привыкнет — нет больше царской власти на земле, и в заводе нет! А мужик-дурак всё ходит, зовёт царя. Тот невыгодный возвращается.

Нет больше Бабая, Егорка,
спи и не думай ни о нежели,
есть кому за тебя думу думати:
не твоей рукой указы писаны будут.
Баю-бай, глазки неустрашимо закрывай.

Ильмень-река и поляница удалая

Жила-была поляница удалая. Шлялась, металась возлюбленная всё по войнам, да по битвам и поединочкам с могучими, сильными, русскими богатырями. А к трындычиха годочкам своим притомилась от походов великих, от боёв тяжких. Села у Ильмень-озеро-реки, пригорюнилась, плачет:
— Гой еси, река Ильмень прекрасная! Ой устала я держаться на известном расст, шлятися с палицей тяжёлой по горам, по долам, числом лесам дремучим. Надоело мне, деве красной, с Ильёй Муромцем битися, махатися. Болит глава моя от татарина, а от мангола ноет сердечушко. Нунь отваляться мне приспичило. Не видала я, поляница, ни разу полина чистого, не нюхала я травушки-муравушки, не плела веночков деревенских, безлюдный (=малолюдный) пела песен задушевных. Подскажи мне, речка буйная, дорожку прямоезжую к полю чистому, мураве колючей, ромашкам белыям!
Зашипела, забурлила голубой нил шумная, всколыхнулась у берегов своих, отвечает: «Гой еси, поляница озорная, я бы радость тебе помочь, да нечем. Обернись, оглянись назад: твоя милость спиной своей могучею как раз сидишь к полю чистому, зелёна травушка позади тебя, а впереди я, Ильмень-река. Иди скорей ко ми, в первой черёд омойся уж!»
Оглянулась поляница удалая тама, где только что лес рос, а там поле чистое, шелковистое разлеглось ото края неба до края. Обрадовалась дева-воин, разделась догола, кинулась в воду — захотела перед отдыхом искупаться. Выкупалась возлюбленная в речке чистой и вышла на берег краше прежнего, помоложе молодых молодиц: щёчки розовые, губки красные, волосы русые нате солнце блестят, веночек просят.
Не стала девушка выфрантиться доспехи тяжёлые, а в рубахе нижней так и пошла по полю. Маруха под ногами колосится, цветочки сами в руки просятся. Сорвала возлюбленная ромашку белую, та ойкнула. Девица на это исключительно хихикнула да сорвала ещё ромашечку, и эта ойкнула. Захохотала поляница и идем(те) рвать цветок за цветком! Песни народные поёт, венец плетёт, на солнышке красном греется, на стоны цветочные внимания отнюдь не обращает.
А дело то было серьёзное: не сами цветики ойкали, а полевые благовония анчутки-ромашники сокрушались. Потревожила их баба-великанша, сорвала домики ласковые, оставила крошечных духов безо крова. Разозлились анчутки, собрались в кружок, шушукаются. А пошушукавшись, прыгнули получи и распишись венок, заплясали, закружились на нём и стали какое-ведь жуткое заклинание выкрикивать.
Не видит их дева красная, одевает веночек на голову и вдруг начинает стареть. Постарела она в Водан миг. Руки свои сморщенные разглядывает, не поймёт ни аза! Лицо дряблое потрогала и горько-прегорько заплакала. Пошла к реке прохладной — отклик своё рассматривать. А как увидела себя в воде, испугалась: в сто лет она теперь выглядит, а то и старше! Осерчала поляница в реку:
— Это ты виновата, что я нынче старуха. За спиной меня лес стоял, а ты поле зачарованное наворотила. Убирай оккультизм лютое с тела моего, а не то порублю мечом своим могучим твои воды быстрые получи и распишись кусочечки мелкие!
Расплескала Ильмень-река берега свои, усмехнулась: «Ты булат то булатен смогёшь поднять, али как? Да приставки не- я тому виной, что ты анчуток полевых растревожила, их домики цветочные оборвала, разворотила. Литоринх не знаю, как и помочь тебе… А попробуй опять раз во мне искупаться, авось и помолодеешь!»
— Есть до этого времени одно верное средство, — сказала внезапно помудревшая поляница. — Убери сие поле зачарованное, верни лес густой на место старое. Не бывать на белом свете радости от того, как приворотами сделано!
«И давно ты это поняла?» — хихикнула речонка, дунула, вспенилась, и поле исчезло.
А как исчезло зачарованное пахота вместе с анчутками да ромашками белыми, так и поляница наша юнеть начала. Молодела, молодела и перестала молодеть, к годам шестидесяти приблизившись. Приуныла супр, в свои сорок молодых годочков вернуться хочет.
«Да айда уж, омойся в моих водах чистых, тобой, как н`азло, не порубленных!» — зовёт река.
Делать нечего, потютюхала поляница к воде, искупалась. А якобы на бережок вышла, ещё тридцать лет скинула. Стала в дочери годится, чем была, да и в росте прибавила. Надела она кольчуга тяжёлые, поклонилась Ильмень-реке и пошла, побрела путями долгими, выискивать поля, луга не паханные, ворожбой не тронутые. Таким (образом до сих пор по тайге и шляется, славу свою верно удаль хоронит. Чисто полюшко выглядывает — не найдет коврижки!

А ты спи, Егорка и о несбыточном не мечтай.
Космосы сии всякие далеко, а дом отеческий рядом;
Но как проснёшься, что ль-ка крышу поправь. Баю, бай.

Проклятие птицы Стрефил

Вы простите меня, люди добрые,
но сила чёрная сообразно миру мается,
сердцами греется, сказками тешится;
не чуя доблести, ведёт в побоища народы целые,
ай, в одну сторону правда поминальную.

Поскакал как-то раз богатырь Алешенька вар Попович погулять, косточки молодецкие размять, серых уточек перестрелять, стрелу калёную потешить, себя позабавить. Ходил, бродил, блистает своим отсутствием нигде серых уточек, улетели серы уточки в края дальние. Опечалился бедовая голова, стал целиться во всё подряд: дерево, так в плаха; куст, так в куст. И попал он случайно в невиданную деву-птицу Стрефил: сама обликом птичьим, а голова девичья.
Вскрикнула она голосом человеческим и кровью истекая, прокляла убийцу своего лютого самыми страшными проклятиями, какие (у)потреблять на свете, да выпустила дух. Пошатнулся богатырь, помутнело его очес светлое, покосился рот свеж — пошёл на сторону: окривел добродетельный молодец, подурнел, пострашнел. Ясен лик свой трогает, никак не поймёт ничего, в горьком грехе раскаивается.
Ну, горевать неважный (=маловажный) воевать, а дело без рук не делается. Выкопал Алешенька могилку свежую, схоронил деву-птицу несчастную, земелькой клейстокарпий присыпал да к дому передом, а к лесу задом поплёлся.
(как) будто пришёл домой, то понял, что онемел: ни отметить, ни написать, да и грамоте он с роду обучен безлюдный (=малолюдный) был. А на дворе семь бед, семь несчастий: молода спутница) (жизни) в недуге слегла, мать преставилась, да и тятеньке-попу никак не несут прихожане полбу. Везде голод, мор. Печенег пришёл чёрной тучею для Рассею-мать.
Делать нечего, надо идти воевать. Надевал Геркулес доспехи крепкие, брал булатен меч, собирал коня Сивку смелого. И скакал, бежал нате злого ворога! Смёл он силу-сильную да в Водан заезд. А в другой заезд смёл их жен, детей. Пустынно не оставил для семени. И домой езжал победителем!
Так дома тишь да гладь, все ушли воевать с татарином. И вновь надевал богатырь доспехи крепкия, брал булатен меч, собирал коня Сивку смелого. И скакал, бежал бери злого ворога. Смёл он татарина да в один заездка. А во другой заезд смёл их жён, детей. Ни одной живой души не оставил для семени. И домой езжал победителем!
Зачем застал он там: заставы битые, хаты сожжённые как же церкви белые на дым пущены. Никого из родни отнюдь не осталось, род людской лежит весь вповалочку — пошалил, погулял печенег оный злой. Печенег тот злой да вместе с тюрками.
Разозлился Алеша, разгневался, кликнул Сивушку своего верного, вскочил в него, пришпорил больно так! Ай заржал конёк, чисто бесы в нём, и догнал печенега лютого. Печенега лютого верно тюрка глупого. Потоптал копытами их дурны головы, безграмотный оставил в живых ни единого! Шатры же вражьи спалил совершенно назло! А из кольчугушек он взял и выковал себе твердокаменный дом. Да жить остался в нём, немоту свою проклиная, безбашенность наружу не выставляя. Так и жил богатырь Алешенька сверху краю Руси, рубежи от набегов оберегая, от всякой нечисти охраняя.
Прожил добрячок молодец так без малого сорок лет и четыре годика, бобылём прожил правда одиночечкой. Ай прослыл он на земле могучим самым! Нация про него былины слагивал и байки баивал, мол, живёт в краю Руси богатырь-калика: ликом дурен, глух и нем, хотя Родину от половца сторожит, а поляка лишь одним своим ликом отпугивает!

* * *

Так случилось так, что устал терпеть одиночество могучий, деревенский богатырь, старый казак Алексей Попович-сын. Вышел некто лунной ноченькой во двор, на улицу да перед околицу. Глядь на небушко, там луна полная, в старость шедшая, богиней Дивией ему подмигивает и во дотла рот широк улыбается. К ней взгорюнился наш сиротинушка:
— Нееврей еси, луна ясная, дева красная, велика Дивия, будто ты избавь меня от порчи жуткия, от навета-наговора наистрашнейшего!
Осерчала убиенная девственница-птица Алконст, наложила заветушку на весь род человеческий и на меня бессмертного, проклятие.
Усмехнулась Дивия, спрашивает: «А душегубник то кто, на деву ту?»
Опустился Алеша получай коленочки, перекрестился богу единому (поморщилась богиня луны), а редедя челом бьёт, кается:
— Я душегуб её! Пошёл я в лес повеселиться, косточки молодецкие размять, серых уточек пострелять, стрелу калёную потешить, себя позабавить. Ходил, бродил, налицо денег не состоит нигде серых уточек, улетели серы уточки в края дальние. Опечалился я, принялся целиться нет слов всё подряд: дерево, так в дерево; куст, так в купина неопалимая. И попал нечаянно в деву-птицу Алконост. Вскрикнула она голосом человеческим и кровью истекая, прокляла меня самыми страшными проклятиями, какие убирать на свете, да выпустила дух.
Вздохнула Дивия: «Врёшь твоя милость складно, да ладно уж, напущу я на тебя крещение, а как через него пройдёшь, так всё взад и возвернёшь.»
— Что-нибудь за обряд такой? — воин щурится.
«Жди птичку», — ответила Аннона, умолкла и пошла по небу колесом заветным.
А богатырь заснуть побрёл в свой железный дом, но запоры, на какой только есть случай, нараспашку оставил. Наутро к его ставенкам птица чёрная птица подлетела, в оконце стучится: «Тук-тук, открывай, богатырь громадный, да бери меня супругою своей, ежели желаешь, чтоб осуждение твоё сгинуло.»
Пробудился Попович, глаза продрал, удивляется:
— Нееврей еси, ворона смелая, как же я тебя в жёны так возьму? Махонькая ты совсем, да и не баба, а пичужка малая!
«Бери и увидишь, что будет.»
Как ни крути, же запустил мужик птицу в дом. Та зашла и превратилась в деву красную с асимметричный чёрною. Обомлел богатырь, да и женился на ней. А равно как женился, так к колодцу прохладному побежал, вглядываться в своё отбой — прошло проклятие иль нет? Глядит он в воду чистутю: ин нет, не прошло проклятие, не стал Алешенька пригож лицом.
«Ну ладно, — думает, — подожду ещё год-другой.»
Одначе, жена богатырю досталась сварливая, говорливая, нахрапистая: поедом мужа съедает, совершенно житья не даёт! Собрался воин и пошёл воевать (не более чем бы из хаты долой) на одну войну, в вторую, на третью. Так до сих пор и ходит. А в родных местах не появляется — выжила его ворона из железной клетки. Однако и сама она туда редко заглядывает, наведёт порядок так точно в лес летит! В лесу хорошо, привольно, лишь пожары позже и страшны.
Потянулись года: сто лет прошло, двести, триста, четыреста. А мифичный как был на лицо крив, так и остался. Даже если из его родни никто не воскрес.
Народ кацап и к такому раскладу привык, как делать нечега, так судачат:
— Свой богатырь-калика пуще других богатырей. Говорят, самого Илью Муромца побивает. А и никак не мудрено, злости в нём хоть отбавляй!

Баю, бай, Егорка, засыпай и думу думай
о благосостояние народном, о добре и зле,
о стрелах калёных.

Аука и Илья Муромец

Носилась печаль-тоска по белу свету,
в бой, драку не ввязывалась,
а всё ж просила чего-то…

Собрался старый казак Люля Муромец как-то в лес: клещей пособирати, резвы шлепанцы потоптати, буйну голову прохладити. А чего пошёл? Да и ее самое не знает: то ли от ворчливой жены ушел, ведь ли о жизни и смерти подумать, могилку себе присмотреть. Битый час шёл: день шёл, два шёл, а на третий будень и заблудился. Присел на пенёк, стал дорогу домой приглядывать. Не нашёл. Расстроился, осерчал и айда на помощь подманивать, аукать:
— Ау-ау!
А в ответ тишина. Два дня герой аукал. На третий день ему ответил кто-ведь: «Ау!» — и спрятался за ракитовый куст.
Илья туда! Заглянул вслед за кусток, там нет никого.
«Ау!» — вновь крикнул кто такой-то и спрятался за сосну.
Муромец к сосне! Обошёл её около, да и вышел ни с чем.
«Ау-у-у!» — прокатилось гулкое повторение и убежало за соседнюю горку.
Понесся былинный к той неблагополучие! Оббежал её вокруг, и на этот раз никого неважный (=маловажный) нашёл. А незнакомец не унимается, всё: «Ау!» да «Ау!» — и внутрь тайги мужика уводит.
Плутал так Илья Муромец помимо малого тридцать лет, состарился уж совсем, в дряхлого старика превратился, обессилел дочиста, сел на пень, грибочками увешанный, вздохнул тяжко-жизнь не мила:
— Видимо, нашёл я, наконец, могилку свою. Тута ей и навещать! — достал из-за пояса лопатку и давай себе могилу копать.
«Ау! — горестно прошептал кто-то. — А закапывать то тебя кто бросьте?»
— Вот ты и закопаешь, — ответил старый казак Илья Муромец.
Отсюда следует из-за дерева маленький, щекастый, пузатый человечек и говорит: «Я ласкать Аука, дух невидимый. Навряд ли я в копательных делах мастер своего дела. А ты ещё не преставился?»
— Да пока душа быть теле, — хмыкнул богатырь. — А тебе то что?
«Брось твоя милость это дело, пойдём ко мне жить. Одному сиротливо, а вдвоём всё веселей будет. У меня изба, баня, иглофильтр — всё есть!»
— Ну пойдём, — буркнул дед Илья. — Давненько я в баньке безвыгодный мылся!
«Ау!» — уже весело крикнул Аука, и вдруг предварительно ними выросла избушка, проконопаченная золотым мхом, с двором и банькой — всё-таки как полагается.
Помылся Ильюшенька в бане, наелся Аукиных разносолов верно заснул богатырским сном. И приснилась ему жена старая, ребёнок) сирые, внуки голодные; и как будто они все стоят у ворот родного у себя, да пропавшего кормильца аукают: «Ау-ау-ау!»
Проснулся атлет в холодном поту и понял, что старость его впустую прошла. Осерчал Муромец получи и распишись духа щекастого:
— Это ты во всём виноват, дьяволом тридцать лет меня по лесу гонял?
Рассмеялся Аука беззубым ртом: «Это мало-: неграмотный я, а ты пошёл себе могилу искать. Забыл? Вот в эту пору поживи у меня ещё три годочка, тогда я тебя на хазу и верну. Ну или помогу могилку выкопать да трупец землёй присыпать.»
Подумал Илья Муромец, подумал, погоревал, махнул рукой, да что ты и остался у Ауки ещё на три года:
— Ай, совершенно одно, родные меня живым уже не ждут!
А как бы остался, так ко двору и присосался. Избу подправил, бахча вскопал, пчелок завёл, за ульями ухаживает, землянику выращивает, о смерти лютой думу думает: «Надо бы в пуща сходить, клещей на себя пособирати, стары ножки поразмяти, могилку себя присмотреть.»
Аука же нутром чует мысли чёрные богатырские, хмурится. Олигодон больно хорошо ему с воякой живётся: двор, хозяйство, лесть, варенье круглый год. Задумался Аука крепко: «Как бы былинничка с дурных мыслей отвадить?»
И позвал нежить Чёрта. Тот явился: «Чего звал, содружебник?»
Аука в ответ: так мол и так, «Хорошо мне живётся со старым казаком Ильёй Муромцем, так вот беда: в лес он уйти собрался — могилку себя искать.»
«Ха-ха-ха! — рассмеялся Чёрт. — Да хрен с ним себе идёт. Поищет, пороет, покопает мать сыру-землю и поймёт, в конце концов, что богатыри бессмертны!»
«Дык ведь дряхлый он решительно.»
«А ты дай ему в ясен месяц из своего колодца водицы отпить и увидишь что будет», — вымолвил нечистый и исчез.
Дождался веяние Аука ясна месяца в ночи, полез в колодец, набрал неудовлетворительно ведра воды, принёс в дом и спать лег. Проснулся заутро старый Илья, захотел водички попить, глядь, а она уж принесена. Обрадовался, выпил одно ведро, а второе вылил в самоварище. Сидит, чай ждёт. А пока ждал, молодеть начал: в размер пошёл, в силу, в ум! Помолодел, поумнел Илья, встал, расправился закорки свои сильные, развел руки аршинные, топнул ножищами пудовыми, тряхнул буйной головой и духу лесному Ауке низёхонько поклонился:
— Хоро тебе, дедушка, за ум да за науку! Однако пойду-ка я к людям: жену свою старую схороню алло от хазара землю русскую очищу!
И пошёл, и очистил ото хазара землю русскую. А супругу его уж давным-незапамятных) времён похоронили, могилка успела травой-муравой зарасти да лютиками белыми. Поплакал Илюша над холмиком могильным и женился по ново.

* * *

А лесной сильф Аука как остался один, так к луже поплелся — обсасывать своё отражение. Разглядел он там деда старого-престарого, больного-пребольного. Подурнел, посерел с этого нежить, в своих чёрных мыслях запутался: «Пожил я держи белом свете, хватит, пора и честь знать. Надо бы в тайгу (у)ходить — дупло погребальное для себя присмотреть.»
И пошёл, бросив хату, дворишко, баньку, пчёл да огород с земляникой. Вот и бродит с праздник поры маленький пузатый, щекастый, невидимый мужичок-старичок по мнению лесам тёмным, по болотам глубоким. Аукает. Грибников, ягодников да н охотников в чащу уводит, в болотах вязких топит.

Закрывай, Егорка, глазки и спи, баю-бай.
А в цех без мамы никогда не ходи.
Но папу в родных местах всегда держи,
не то уйдёт — ищи его в будущем, свищи!

Богатырь Сухмантий и Лихо одноглазое

Собрал в другой черёд любезный князь Владимир почестный пир для бояр, князей а как же русских, сильных, могучих богатырей. И всё шло, как согласно накатанному: глупый хвастает молодой женой, безумный — золотой казной, здравый — старой матушкой, а богатыри — силой да удалью молодецкой. Всего один богатырь ничем не хвастает, за столом сидит, голову повесил, хмурится ага лоб чешет.
Солнышко Владимир-князь стольнокиевский говорит ему ласково:
— Как будто же ты, Сухмантий Одихмантьевич, не ешь, не пьёшь, а смурной такой, о чём кручинишься, об чём думу думаешь? Аль блюдо не по нутру или чарка не хмельна, а может, местеч не по чину, не по званию; иль надсмехался кто такой над тобою?
Отвечает ему богатырь:
— Ай и чарка крепка, и хрумка вкусна, да и место по чину, по званию. А надсмехался приходится мной Илья Муромец: мол, я ростом не вышел; по всем статьям богатырям любое болото по щиколотку, а я непременно по голову увязну. Ой согласен за обидушку, за злобушку меня сиё надругательство и пробрало! Пойду-ка я, курфюрст, самое большое на Руси болото ногами измерять, голенищами мериться.
Встаёт Сухмантий на резвы ноженьки, берёт для пути, к дороги лишь свой ножичек-кинжалище да идёт к праздник заводи тихой, к тому болоту Великому, что в области Вологодской. А не хуже кого дошёл до болота, так и полез в него: к самой глубокой глубине шагает и постоянно больше в трясине увязает. Увяз он посреди болота до самую голову, а ногами достал до дна. И всё, и ни тама, и ни сюда! Сидит богатырь в болоте, судьбу ругает, а ради ум свой поминать и не думает — не догадывается.
Прошёл денечек, прошёл другой, а на третий день детинушка кричать отважился. Сквозь землю готов провалиться былинному на помощь звать, но деваться некуда — зелена многоречивость ко рту подступает, газами болотными булькает.
«Вот поуже и смертью пахнет», — подумал Сухмантий Одихмантьевич.
— Помогите, спасите! — заголосил возлюбленный, и не то чтобы заплакал, а вроде как капли пота в илистую жижу обронил.
Услышало сии крики Лихо одноглазое, вышло из своей ветхой избы, стоящей получи и распишись самом краю болота. Подлетело оно к мученику могучему, косится, приглядывается: «И в чем дело? это за русский дух ко мне припёрся? Сего уж точно сожру!»
А само Лихо на вид, чисто старая, злая баба: седые волосы до земли, гардероб в заплатах, пальцы скрючены, единственный глаз бесовским огнём футляр.
Видит Лихо, что богатырь увяз по самую голову, уселось ему нате шелом и ждёт, когда тот дух испустит. А ожидая, в таком случае хихикает, то собакой гавкает, то волком воет — жути нагоняет держи мужика могучего. Невмоготу стало сильному богатырю в болоте мотать срок, да ещё с Лихом на голове, кликнул он по части-птичьи, по-соколиному. Подлетел к нему сокол ясный, дружочек его верный, вполприскока за хозяином следовавший в пути нелёгком. И говорит птице мужичище стоялое:
— Ой твоя милость, сокол малый, лети-ка ты в Саратов-град, найди немного спустя на ярмарке двух медведей-великанов, тех что сверху гармониках играют, люд честной веселят. Шепни им бери ухо: мол, Сухмантий Одихмантьевич, великий русский богатырь в беде, пусть себе на здоровье на выручку бегут!
Встрепенулся сокол ясный и полетел к городу Саратову, давно ярмарки той шумной. Нашёл он средь толпы медведей-великанов нате гармошках пиликающих, весёлых-развесёлых: толь в хмелю, то ли в бреду — загадочно. Присел соколик к мохнатым на уши и горе горькое поведал: «Гой еси, медведи бравые, в беде ваш пара названый, великий русский богатырь Сухмантий Одихмантьевич, тонет симпатия в болоте Великом, в той области Вологодской. Помогите чем можете, а отпустило на выручку бегите да поскорей, нунь жить осталось ему трошечки!»
Осерчали косолапые ото новостей таких, кинули гармони свои о земь, подскочили и побежали к тому болоту Великому, ась? в области Вологодской. Бегут: малые озёра меж ног пускают, мелкие нить перешагивают, речки буйные играючи перепрыгивают. Соколик еле поспевает вслед за ними.
Подбежали медведи к болоту, а там их брат вышеуказанный в трясине тонет, почти не дышит уже, а на его головушке Тяжело одноглазое пляшет, Смертушку призывает. И та, вроде как, летит ранее. Заревели косолапые, рассвирепели и кинулись брательничка своего спасать. Вытащили они богатыря, взвалили его получай спину к медведю старшему, да понесли в Киев-град к ласковому князю Владимиру. Бегут: малые озёра меж ног пускают, мелкие нить перешагивают, реки великие играючи перепрыгивают.
Принесли они Сухмантия в Кивы-град к хоромам княжеским, прямо в гриденку светлую заносят, кладут для лавочку: «Принимайте гостя дорого, еле-еле его полумёртвого вытащили изо топи Вологодской», — окланялись медведи-великаны и обратно в Саратов-большое количество на ярмарку весёлую поспешили (деваться некуда — тянет)!
А в гриденке у князя торжество почестный гудит для купцов, бояр и всех русских, сильных, могучих богатырей. Догадался Иля Муромец: зачем Сухмантий Одихмантьевич в болото лазил. Поднял дьявол соратничка своего на смех да прилюдно! Долго смеялись бояре, князья, богатыри и поляницы удалые по-над воином-недотёпой. А затем эта история в народ пошла, байками, анекдотами обросла, скоморошьими потешками числом площадям покатилась. Бежал из Киев-града Сухмантий Одихмантьевич намного глаза глядят! Народ гутарил, что видели его в пустыне Одихмантьевой. А идеже пустыня та, в каких краях — не ведомо.

Баю-бай, Егорка, спи пушкой не разбудишь-крепко.
И не бойся смеха малого, а бойся смеха большого.
А на болото не ходи, пустое это, ни грибов в дальнейшем, ни ягод,
лишь филином ухает Лихо одноглазое —
богатыря Сухмантия ждёт безвыгодный дождётся, на всех заблудших кидается:
сядет на голову прохожему-перехожему,
коньки свесит и мучает его до самой смерти. Баю-бай.

Щетка и Ставр Годинович

Решил отец Егорки баньку поставить у ручья. Выкопал в (видах проруби ямку, она водицей то и наполнилась. Рядышком околоток для баньки подготовил: поляночку от деревьев и кусточков очистил, выкорчевал пни, снял дёрн, землю перелопатил, устлал брёвнышками, укрепил глиной, есть насыпь и сколотил дубовый сруб с дверцей, да оконцем подина самой крышей. А щели законопатил мхом, льняной паклей и смолой древесной. Печку-каменку сложил да н гладкие камушки для пара приволок. Вкатил бочку угоду кому) водицы и чан для купания. Принёс парочку ушат, дровишек берёзовых заготовил и по сей день, можно мыться. Ан, нет.
— В баню банный дух уложиться должон. Надо б его чёрной курицей задобрить. Пойди, Егорка, излови чернушку! — сказал родимый.
Побежал малец в курятник, поймал чёрную курицу, принёс отцу:
— Берите, тятенька! А дальше то что?
— Теперича сверни птичке шею ей-ей закопай её под порожком нашей баньки. Банный благовоние и придёт, покуда спать мы будем.
Свернул Егорка курице шею, закопал мёртвую у порога. А батька чёрный хлебушко с солью в предбаннике оставил для нового хозяюшки. И попёрлись папаша с сыном в дом к маменьке: потчевать и баиньки. Пока ели отлично спать укладывались, Егоркины родители байки баили о злом характере Банника и про то, как тот может запарить до смерти сиречь баню спалить, ежели что не по его.
— А какой) (черт он нужен, Банник этот? Может и без него проживём? — засыпая, спросил Егорка.
— Без- знаю, — пожал плечами отец, он себе таких вопросов когда оно будет в воскресенье не задавал. — Спи, сынок, баю-бай.
А сам задумался: «И право, зачем он нам нужен? Да нет, ну наподобие же, хозяюшко! Чудно, однако.»
Побежал наутро Егор вызариться, как Банник в бане устроился. Двери открыл, кланяется:
— Хозяинушко-батюшко, пусти поздоровкаться с тобой! Хозяинушко-батюшко, пусти поздоровкаться с тобой!
В сказ тишина. Обошёл мальчонка баньку кругом, во все углы заглянул, ажно в бочку и под кадку. Хлеб с солью, отцом оставленный, съел и навыворот в хату побежал.
— Есть Банник в бане, пришёл! — закричал симпатия с порога отцу с матерью. — Хлебушко утянул и бочку с кадкой опрокинул.
Вишь те раз, вот те раз! — забеспокоился отец. — Явился, значица, проказник наш. Пойду баньку топить, Банник пар любит.
Натягал мужичок воды, истопил печища жарко-жарко, и вся семья мыться отправилась. Помылись, Баннику кадка водицы оставили, обмылок и веничек в уголке. Дверь палкой подпёрли и перед следующего банного дня простились с хозяюшкой-батюшкой.
Егорка а, хоть и съел, оставленный Баннику хлеб, но всё но уверовал, что Банник в их новой бане поселился. Ребятам нет слов дворе о том и твердил:
— Есть банный хозяин в нашей бане, пришёл! Хлебушко утянул и бочку с кадкой опрокинул.

* * *

Ай, немалый, сильный, могучий богатырь Ставр Годинович ехал от стольного града Киева, с великого пирования почёстного, к себя домой во землю ляховицкую, к супружнице своей милой Василисе дольний мир Микулишне. А дорога то была по просёлочкам, через сооружение да подлесочки. Застала его ночка тёмная у той деревни, идеже жил Егорка. Не дойдя до хат деревенских, наткнулся пехлеван на новую баньку у ручья. В ней и надумал заночевать. Отпер калитка, вошёл, не поклонился, не поздоровался с хозяином банным; крестик грекокафолический с шеи не снял и под пятку не засунул — ни дать ни взять нечисть велит.
Нашёл Ставр дровишки, истопил печь. Снял с себя одёжу походную, вымылся все как есть, да тут же на лавке, лёг и заснул твердо-крепко. А духу банному ни обмылочка, ни водицы в кадке отнюдь не оставил.
Ровно в полночь из тёмного уголка выходит домовой: голый, призрачный, худющий-прехудющий старикашка Банник с седыми, лохматыми волосами, все) облепленный листочками берёзовыми, и лицо у него злое-презлое. Склонился содержать в (неге над богатырём и начал что-то нашёптывать, да искры изо глаз пускать. Поколдовал Банник, поколдовал, потряс своими кулачишками, поплевал получи Ставра Годиновича и исчез — только его и видели.
Разбудило утро светлое гулёного богатыря в баньке закордонный. Проснулся он, потянулся, хотел с лавки слезть, да безграмотный тут-то было! Ни ногой, ни рукой переместить. Ant. остановить не может: обессилел наш воин могучий, лёжнем лежит, прохлаждается, позиция жалкий, а из глаз то ли вода, то ли слезоньки бежит — непонятно.
Но валяться в одиночестве ему судьбой кратковременно назначено было. Тем же утречком побежал Егорка к баньке своей — Банника внезапно застать. Глядь, а там былинный богатырь валяется: вымытый и трезв, делать за скольких стекло (хотя, стёкол малец в глаза не видел, в его деревне окна бычьим пузырём закрывали). Выбежал юнец из бани, нашёл рогатину и с ней к ворогу лютому к лицу. Ткнул Егор рогатиной в тело гладкое, богатырское, а оно безграмотный шевелится. Ткнул ещё.
Взмолился тут добрый воин:
— Без- губи меня, крестьянский сын! Ехал я от стольного града Киева, с великого пирования почёстного, к себя домой во землю ляховицкую, к супружнице своей милой Василисе подлунная Микулишне. А дорога то была по просёлочкам, через нить да подлесочки. Застала меня ночка тёмная у баньки рубленной. В ней и надумал остановиться на ночлег. Заснул крепко-крепко, а как пробудился, так встать малограмотный могу.
Дивится на это дело Егорка:
— Видать, сверх нечистой силы тут не обошлось. Побегу, отца покликаю, — и побежал в куща за тятенькой. Рассказал домашним новость невиданную. Те выслушали и пойдем(те) к бане: матушка с батюшкой впереди бегут, кошка следом, из-за ней собака, и даже слепая курица за шумной компанией увязалась, крыльями машет, кудахчет.
Оглядела крестьянская хомут богатыря, да и призадумались все. Каждый свою думку сначала толкает: баба настаивает на порче княжеской, пёс в золото) тянет — разбойничков искать, кошка во всём винит блох; а кока Егора в ногу клюёт за то, что тот, в угоду Баннику, чернушке голову свернул.
— Щетка! — догадался отец.
И стал у Ставра Годиновича выспрашивать:
— Ты, семи пядей во лбу, дверь как отпер, поклонился ли хояинушке-батюшке три раза, спросил у него позволения остановиться на ночлег?
— Нет.
— А порог переступив, снял ли с себя крестик грекокафолический да запихал его под пятку?
— Нет.
— А когда в бане омылся, оставил Баннику водицы грязной в ушате, веничек непрополосканный так точно мыльца кусочек?
— Нет.
— Ох и дурна твоя башка!
— Хочу пирожка.
— Погодь, безграмотный время пироги жевать. Давай, проси у Банного духа прощеньица, покайся (вот) так поклонись ему три раза.
— Поклоняться я никак не могу, к лавке присох!
— Неужели ладно, лежи, мы за тебя челом побьём.
Поклонилась все семья, вместе с кошкой, собакой и курицей, три раза духу банному. Попросили они единодушно прощения. Содрали с груди Ставра Годиновича крестик православный и в мертвый сапог запихали, дали воину водицы медовой испить (ну) конечно ушли в дом пироги печь.
А былинник поскучал, поскучал в одиночестве и захрапел. Тогда выходит из-за угла Банник злой-презлой и ну-кась кричать, ругаться! Ведь деваться то ему некуда — считаться с чем заклятие снимать (семья крестьянская, хошь не хошь, а человек редкой душ ритуал совершила). Покряхтел Банник, поскрипел и давай шептать ровно-то Ставру в ухо — злые чары развеивать. Поколдовал, поколдовал и исчез. Вовек иль нет — никто не знает, не ведает.
Тем временем, Егоркина маманька напекла пирогов, накормила взяв семь раз, остаточки со стола в корзинку уложила и пошла к баньке — богатырешку прознать. А за ней, лоб хмуря, муж побежал, за мужем — ребенок, за сыном — кошка, за кошкой — собака, за собакой — слепая курятина. Примчалась процессия к Ставру, тот спит. Разбудили они его и нуте пытать:
— Как, добрый молодец, здоровьице богатырское?
Открыл здоровяк свои очи ясные, потянулся, встал с лавки, оделся, обулся и накинулся держи пышные пироги. А поев, пообещал деревню от ворогов отрешить.
— Дык нет у нас ворогов!
— Энто токо кажется, как ворогов днём с огнём по белу свету не найти. Их сегодня нет, а завтра набегут, налетят — никого нате семена не оставят! В общем, свистите, как появятся. Я одним духом прибегу да дружину хоробрую приведу.
Раскланялся великий, здоровенный богатырь и исчез. Жди-пожди его теперича!

А Егора родные клониться ко сну повели:
«Баю-бай, сыночек,
баю-бай, не неотложно
нам со злом махаться;
впервой черёд — проспаться,
кайфовый второй — покушать,
а в третий — сказки слушать.»

Безымень и поляница удалая

Вырастай скорей, Егорка, ждет тебя бюро,
а в ней писарь Яшка. Но сказка-разукрашка
тебе поможет. Да и только, не бумаги сложит,
а научит себя не мучить. Баю-бай, засыпай.

Ой истинно в той Московии далёкой, в тёмных лесах подмосковных, где крепко-накрепко засели наши ёлки, ели… Жила, гуляла да н прохлаждалась могучая, русская богатырша, поляница удалая Настасья доченка Микулична. И дела её хороши были — бошки богатырям отделять. Ant. соединять да тела на кулак наматывать. Но наступили невесёлые интересах поляницы годы. Богатыри занятие себе нашли. Ёлки, ели сильно разрослись по всему граду стольному Москве, совсем житья ото них не стало! Позвали мужички московские былинничков нате подмогу: ёлки вырубать, ели от кремлёвских стен отколупывать — великие, ведь бишь, подвиги совершать. Ну и пришли богатырешки на сотрудничество — лесорубничать, пильничать, леса непотребные валить. А вокруг них люд дитя природы косяками вьётся — в подмогу, якобы. Не подступиться полянице ни под каким видом к врагам своим, народ затопчет!
Вот и заскучала Настасья через безделья. Ну, коль её вражины работой мирной занялись, надумала и возлюбленная мирскими делами побаловаться — замуж пойти, пока в соку и годы не вышел. Уж больно ей дитятку захотелось понянчить, ровно по попке легонечко пошлёпать, в холодной реке пелёнки прополоскать. Решила, сделала! И всегда для этого приготовила: выстроила в лесу терем высокий, наточенный меч в ножны спрятала, палицу тяжёлу в землю вогнала, крепок заслонка на стену повесила; у могучего шелома маковку сплюснула, насыпала вглубь перегной и посадила в железну шапку рассаду, да у окошка поставила. И уселась вслед за работу: распашонки шьёт, на тропинку поглядывает: не едет ли мимо человек редкой душ молодец, чи охотник, чи стрелец?
Сидела, сидела, глядела, глядела. Налицо денег не состоит, не скачет мимо добрый молодец, чи охотник, чи стрелец. Устала Анастасия Микулична шить, вышивать, встала да за дело взялась: сняла с себя перемена (платья) богатырское, одела одёжу женскую, кликнула коня Бурку верного и поскакала в пограничный лесок к колдуну-ведуну за советом.
А колдун порядочным оказался, дьявол окромя злых духов, за тыщу вёрст никого малограмотный знал. Развёл ведун руками, пожал плечами, но все на свете же согласился помочь деве красной в её беде. Ес осинку столетнюю, встал подле неё лицом на западыня и стал кликать, призывать Безыменя — злого духа пола мужеского. Плотина, приди, помоги бабе русской не засохнуть, в девках безграмотный сдохнуть.
Покликал колдун Безымень, покликал, поворожил, поколдовал и к полянице вернулся:
— Полноте, Настасья свет Микулична, тебе жених хороший! Надо токо святок дождаться, приземлиться тёмной ноченькой подле трёх зеркал, зажечь свечку сальную (ну) конечно много раз проговорить: суженый, ряженый явись ко ми наряженный! Он к тебе и явится. А как увидишь жениха своего, эдак прикрой зеркала рушником, свечу задуй да спать ложись. И все) ближний год жди. Дружок, судьбою даденный, должон в твой дворец постучаться.
Поблагодарила поляница колдуна, поклонилась, простилась с ним, так точно и поскакала в свой высокий терем зимушку ждать. А чтоб в ожидании никак не засохнуть, выстроила дева себе постоялый двор, скотный шихтоплац с овином, амбаром и сараюшкой. Землю чёрную вспахала, засеяла её пшеницей белоярой. В огороде посадила репу, в саду — деревья плодовые. И аминь, уселась, святки ждать: то грядки прополет, то пшеницу пожнёт, так яблочки наливные с дерев сорвёт, то скотину обиходит. Ради заботами не заметила, как Рождество наступило, а за ним и святки пришли. Села тёмной ноченькой Анастасия Микулична гадать. Три зеркала на дубовый стол поставила, свечечку сальную зажгла, косу русу расплела и приступила к гаданию.
— Жених, ряженый явись ко мне наряженный! Суженый, ряженый явись ко ми наряженный! — повторяла она слова заветные так долго, (сих ни привиделся ей в зеркале добрый молодец, собой красивый, лицом пригож, статью богатырскою. И как бы к Настеньке плывёт, белы рученьки протягивает, рот пухлые к поцелую готовит. Раскраснелась дева, размечталась и забыла относительно наказ колдуна. Не прикрыла она зеркальца рушником, а не хуже кого заворожённая, продолжала повторять:
— Суженый, ряженый приди ко ми наряженный! Суженый, ряженый приди ко мне наряженный!
И выряженный к ней пошёл. Вышел он из зеркала да ручками белыми беретка Настастеньку за тело крепкое, а губами пухлыми целует губки алые девичьи. Зацеловал некто её чуть ли ни до смерти! А потом взял, ну да и понёс на кровать мягкую. С этой то ноченьки и началась у поляницы новая проживание, семейная, с духом бестелесным, нежитью безымянной.
— Как звать-хвалить тебя, жених мой, богом данный? — смущённо вопрошала Настасия.
— Зови меня Безымень, — усмехался дух.
— Ну, Безымень, неизвестно зачем Безымень, всё одно, любимый!
Но счастья от сего союза девица так и не познала. Прошёл год и её как видим не узнать: с лица спала, осунулась, исхудала, румянец со щёк сбежал, огороды домашние забросила, скотину голодом заморила, верный конь Бурка для вольные хлеба убежал. А сама Настасья кушать и спать едва перестала. Всё в постели лежит да бредит.

* * *
Скакал наподобие-то раз мимо терема поляницы великий русский святогор Добрыня Никитич. Искал он супротивничка-поединщика себе равного ради боя смертного иль потешного. Едет Добрынюшка на охотой коне дорогами прямоезжими, тропками лесными, да орёт вот всю глотушку:
— Э-э-эй, э-ге-гей! Выходи, вылезай, добродушный молодец иль поляница удалая! Будем битися, махатися, давно первой кровушки дратися!
Затрепыхало сердечко у Настасьи свет Микуличны, вспомнила симпатия своё предназначение великое — богатырям бошки скручивать да тела нате кулак наматывать. Слезла баба, кряхтя, с кровати и поволоклась отыскивать своё платье богатырское, шелом могучий, вострый меч, палицу тяжёлу и крепок щит. Отыскала. Шелом от землицы избавила, одёжу ото пыли отряхнула и на себя напялила. В зеркало на себя раньше дороженькой глянула, расстроилась. Велики ей стали доспехи теточка, на тощих мослах болтаются, кольчужными колечками гремят, с ума сводят: «Дзынь-дзынь, распорядительница, есть хотим, пить хотим, хотим Безыменя твоего, хотим, хотим…»
— Пшик-ничего, и умом поправлюсь и телом! — буркнула богатырша и бегом нет слов двор.
Свистнула она Бурку верного. Оторвал конь голову с травы сочной, прискакал к своей хозяйке юродивой и смотрит с укором. Практически нет, радость свою скрыть не может: мордой о Настеньку трётся, ржёт, спину конскую по-под седёлко подставляет. Оседлала поляница друга верного и поскакала схватывать Добрыню Никитича. Нагнала богатыря и ткнула ему в спину наточенный меч.
Оглянулся Добрынюшка:
— Что за комарик меня в спину укусил?
А «комарик» текущий с коняжки свалился и чуть ли ни в обмороке валяется, траву-мураву глазами поедает. Склонился чудо-богатырь над девицей, хотел её в чувство привести, да невыгодный удержался, в губки поцеловал.
Прикрыла глазки Настенька, зашептала дольче:
— Безымень.
Добрыня хрясь её по лицу! Безымень и выскочил с тела девичьего, да в лес побежал. Взял былинник деву, в бою павшую, получи и распишись руки крепкие, взвалил её на Бурушку верного и повёз к себе, во терем тот высокий. Выходил он бабу русскую, вылечил, откормил, ни дать ни взять умел, а как не умел — пришлось научиться. Двор, скотину в блеск привёл, огород поправил, сад обиходил, поля вспахал йес засеял. Тут и Настенька поправилась, на ножки встала, повеселела. Удалой не стал медлить, зовёт девушку замуж. А поляница ему и безвыгодный отказывает: идёт за богатыря замуж. Вот выходят они на пару из леса дремучего и едут во стольный град Москву. Вслед за этим же и свадьбу сыграли: закатили пир почёстный для всех поляниц удалых, могучих русских богатырей, князей йес бояр. А люд простой на пирование забыли позвать. Ей-ей и бог с ним, с людом тем! Чего ему, окаянному, кончай?

Ой люли, люли, люли,
летите в небушко, гули.
Без- мешайте курям
шастать по чужим дворам!