Я хочу рассказать эту историю, оттого-то что сегодня у меня день рождения.

Только не портите себя настроение!

Я сказал это не для того, чтобы вас сломя голову бежали в магазин, и на последние деньги покупали дары флоры и подарки.

Наоборот.

Теперь, на свои именины, я сам хочу совершить презент.

Я хочу подарить рассказ.

И посвятить его тем, кто такой меня знает, помнит и, может быть, даже любит.

 

***

Соломон Эфроимович Амчиславский говорил, зачем он поляк.

Какой из него поляк, можно было даже если и не сомневаться, но ему так надо.

Поляком Соломончик стал в ту пору, когда сильно расстроился, у него открылся геморрой и он попал в больницу.

–Там его лечит собственными глазами (видеть) профессор Киршенблат,– говорила соседям тетя Роза.– Это по сей день от нервов! Бедняжка, ему всего двадцать пять, и у него такая брюхатая болезнь. Шо это за болезнь – я таки знаю, и можете ми больше ничего не рассказывать.

Поляком Соломончика сделал Равви. Он навестил больного в палате, этот старый мудрый Цадик, и он ему сказал:

–Мы будем вам делать подступ!

–Не надо, — взмолился Соломончик, — мне ранее легче. Может это не геморрой? Может, это прямо дизентерия?

–Юноша, вы меня не так поняли,– Цадик похлопал побледневшего Соломончика по щеке,– пейте бульон и успокойте близкие нервы. А проход мы вам таки сделаем.

В субботу равин обратился к присутствующим:

–Вы до сих пор знаете Соломона Амчиславского. Я его слушал, и у него наворачивать талант. Но ему не дает жить еврейский запрос. И я решил, что надо сделать ему в жизни проход. Поэтому, с завтрашнего дня Соломончик будет поляк.

 

***

Кто далеко не знает, могу рассказать. Соломончик музыкант, и всю свою бытье играет на скрипке.

Он, конечно, не Ойстрах, а играет, как мне кажется, не хуже.

Нечего сказать, я никогда не слышал Ойстраха, и не знаю, играет ли оный «Хава-нагилу» и «Семь сорок», но так, как исполняет их Соломончик, далеко не сможет сделать ни один маэстро. За такое выступление надо сразу давать большую премию и медаль.

Так смотри, Соломончик скрипач и маэстро.

У него сборный ансамбль, и этот джаз-ансамбль играет где надо: на свадьбах, похоронах, на днях рождения, юбилеях, разных вечеринках и прочих торжествах.

Сущность, чтобы платили.

Раньше, раз или два в году Соломончик играл на халявщину.

Это случалось тогда, когда в областной филармонии устраивали смотры самодеятельности.

Со смотрами, сермяжная прав, всегда были сложности: персонально там слушали только вокалистов, музыкантам а надо было иметь ансамбль.

И Соломончик собирал таких а, как он «поляков», и тогда они «выступали».

Мундык Шумовский в свой черед поляк.

Или, еврей?

Нет, все-таки поляк. Ай, я сделано запутался!

Поляк, еврей – какая разница?

В тридцать девятом году, в отдельных случаях Буковину присоединяли к СССР, отец Мундыка убежал вместе с сыном в Польшу.

За войны вернулся, еще раз женился, и прожил в Черновцах всю оставшуюся общежитие.

И об этой жизни отец Мундыка жалел до смерти.

Так ли оттого, что вернулся, то ли оттого, как будто второй раз женился – не знаю, и придумывать не буду.

Демократично я к тому, чтобы было понятно, почему Мундык Шумовский славянин.

Соломончик и Мундык выступали вместе. Соломончик – скрипка, Мундык – мелофон.

Были еще Йося и Изя.

Йося, молодой стройный черненький красавец, с тонкими, музыкальными пальцами – он был кларнет, а Изя, в очках недостаток семь, играл гитару.

И еще был ударник.

Но нынешний невзрачный барабанщик, маленький и мыршавый, ударял вяло, и его ни одна душа не запомнил.

Тогда у них был сильный ансамбль.

Порой на смотрах они играли «местный колорит» или «историческое», мужская фрагмент жюри пускала слезу, а у женщин случалась истерика, и их отпаивали газировкой с сиропом.

Же в жюри была одна женщина, которую выступление за живое неважный (=маловажный) трогало.

Это Октябрина Иосифовна от горкома.

Она была кем-так по «агитации и пропаганде», и она не плакала. Вообще и ни быть каких обстоятельствах.

Даже тогда, когда в последний путь провожали очередного товарища вдоль партии, и там она даже не морщилась.

Октябрина Иосифовна безграмотный любила «национальный колорит», не понимала «историческую тему», и сродясь не подпевала «народное».

Кажется, она не любила музыку (что, впрочем, и все остальное), тем не менее, Октябрина Иосифовна была в жюри.

Про Соломончика и его ансамбля это было плохо.

Каждый редко, по окончании выступления она кривила губы, вдавливала в пепельницу особый «Беломор», и ставила минус.

Из-за этого минуса, до свидания он неладен, Соломончик и его ансамбль так и не имели блюдо место.

И, даже, второе.

Никогда. И нечего тут кивать сверху «еврейский вопрос».

 

***

Как-то, кажется, в каком-ведь восемьдесят пятом году, Соломон Амчиславский прохаживался по Черновцах.

Оный год первое сентября выпадало на воскресенье, и так вышло, ась? в это воскресенье у Соломончика получился выходной.

Оказалось, что в сей день никто не женился так, чтобы ему нужно было играть музыку; никто не праздновал именины и, святослав Богу, кажется, никто не умер.

Нет, может, все на свете было совсем не так, может даже наоборот, и в оный день у кого-то было счастье, или случилось горечь, но Соломончик про это ничего не знал, и затем не работал.

На этот выходной, и на последующие часы у Соломончика были большие надежды.

Жена в субботу утром уехала к сестре в Жмеринку, и у него впереди к тому же целых пять, а если повезет, и с Цылей опять что-нибудь случится, (шоб симпатия была здорова), то может и больше спокойных дней.

Во такой выходной имел Соломончик осенью восемьдесят пятого годы, а осень, надо сказать, играла в его душе отдельную скрипку.

Идеже-то с тринадцати лет, каждую осень, Соломончик регулярно влюблялся.

Неприметно это происходило почему-то в сентябре, а не в марте – апреле, река даже в мае, как у всех нормальных людей.

Любовь постоянно была бурной, но не долгой, к Новому году эмоции ложились завалиться, чтобы опять проснуться в положенное им время.

Кроме того, рано ли наступала осень, когда все торопились жениться или дни сочтены, у Соломончика получалось много работы.

А, много работы – есть кровные (хотя, это утверждение более чем спорно), и Соломончик был в силах позволить себе чувства.

Тем более что в сентябре у него был погода рождения, а влюблялся Соломончик (в целях экономии) исключительно на своих именинах.

Не грех бы и что-л. сделать учитывать и то, что всякое состояние влюбленности это невыгодный только нервы и желания.

Молоденьким барышням, особенно симпатичным, одного внимания что-то (вкоротке.

Надо, чтобы оно, это внимание, ощущалось не столько эротически, сколько материально, и чем симпатичнее барышня, тем большую цену симпатия себе малюет на бирке.

И с этим ничего не поделаешь. В такой степени что, хочешь влюбляться – имей деньги.

Конечно, любовь сие таки большое дело, и ее надо уважать.

Но, преданность это гормоны, а женитьба – это совсем другое.

Вот вашему балбесу, взять, надоело ждать, когда вы соберетесь в гости или в десятая муза, и на пару часов освободите помещение.

Или дочь пухнет бери глазах, ведрами поедает солености, и от мяса ее, видите ли, тошнит.

Скоро соседи, а потом и все остальные начинают подозревать, какими судьбами девочка в интересном положении, и тут надо что-то поступать!

А, что?

Либо спустить все на тормозах, пусть и старый и малый будет, как будет, поплакать и смириться, как делают однако нормальные родители.

Или брать ситуацию под контроль: возбуждать, дожимать, бить по мордам, или, в конце – концов, надумать за аборт – как это делают умные мамы и папы.

Повально равно, это хлопотно, и сильно затратно, не говоря уж о гинекологах.

(Вот на кого надо учиться в наше срок. Эти, как бы сказать иначе …. дерут втридорога, а за блату еще больше, и нет никакой гарантии, что немного погодя все останется втайне, и люди на улице не будут объявлять на вас пальцем).

Чтобы избежать таких сюрпризов, хорошие черепа задолго до того, сами подыскивают своему чаду пару, о всем договариваются «на берегу», и это сразу снимает конец проблемы.

Нет, в таком деле как женитьба все необходимо считать.

В общем, в сентябре, когда Соломончику исполнилось двадцать, его женили получай Цыле, несмотря на то, что девушка была в матери годится и выше своего жениха на целую голову.

И все без памяти хорошо.

Отпраздновали сразу и свадьбу, и именины, и все остались довольны.

Полно, кроме Соломончика.

Ему казалось, что свадьбу надо было копат не на его день рождения, тогда был бы до сего времени один комплект подарков.

–Моня!* О каких подарках ты здесь говоришь?– мама Соломончика сделала большие глаза.– Ты без- видел, шо тебе принесли на свадьбу? И сколько было пустых конвертов? Твоя милость шо, не знаешь, что теперь дарят? И куда с годами это все девать?

Мончик, слушай сюда внимательно. Твоя милость знаешь, мы уважаемые люди, и нам в жизни таки шо-так дарили. Возьми у бабушки ключ и посмотри в кладовке. Посмотри, сколечко там этого барахла! Это все никуда не принимают и его проверке) продать! Даже Нюма не берется это делать, а у него, твоя милость знаешь, везде блат. Так шо не выдумывай себя головную боль! И скажи Цилечке, чтобы она не нервничала равным образом. У нее может быть выкидыш!

– ?

– Моня, шо ты придуриваешься? Наша сестра разве тебе не говорили, что Цыля беременна? Сделано на четвертом месяце! Нет? Моня не психуй, какая разность от кого? Успокойся, нервы тебе еще понадобятся! И ни одной живой души не надо калечить, мы уже обо всем есть такое д.

Ах, Цыля, Цыля!

Воспоминания тех лет до этих пор держали Соломончика за сердце, и еще за кое что же.

Цыля тогда была совершенно другое, чем ведь, что есть сейчас.

Тогда она была румяным созданием, понимающим музыку – возлюбленная заканчивала во Львове консерваторию, и подавала надежды.

И какое кому ремесло до того, что Цыля старше Соломончика на аж пять с половиной лет.

И причем тут возраст, если ночами, симпатия шептала Соломончику такие слова, от которых что-ведь делалось в сердце, и даже беременная – такое вытворяла!

Но весь это было тогда, и коротко.

Все проходит.

Характер Цыли, (я сейчас не говорю о ее запросах и фигуре), после свадьбы до смерти изменились и, мягко говоря, не в лучшую сторону. Но, выправить это, ни тогда, ни потом, было уже зверс (хотя… кто знает?..)

Ладно, не будем о грустном, и вернемся в оный сентябрьский вечер, когда Соломончик прохаживался по Черновцах.

У погоды в оный вечер наблюдалось настроение.

Нагретые за день фасады, натруженные мостовые, чугунные ограды и хотя (бы) вонючий асфальт давали ощущение юга.

Легкий ветерок крался по мнению городу, нежно трепал государственный флаг на ратуше, девический виноград на заборах, и выстиранное белье на балконах.

Симпатия ласкал клумбы на площадях, бережно шевелил шторы в открытых окнах, и симпатия давал городу кислород.

А фонтаны добавляли в него свежесть.

Вас помните, в Черновцах были фонтаны!

И не один или двушник.

Их было больше, почти на каждой площади, и они были красивыми, вследствие чего что архитекторы их проектировали специально.

В тот вечер астры и хризантемы благоухали, не хуже кого никогда, ночная фиалка кружила голову молодежи и делала ностальгию старикам, а звезды для небе сверкали так, будто их гранили в самом Амстердаме.

Вывески магазинов, ресторанов, различных учреждений, контор и даже если бань, горели неоном.

Ночью этот, модный тогда молодой, делал город совершенно другим.

Убогие днем витрины с муляжами фруктов и колбас, повечеру давали ощущение изобилия, одежда на манекенах казалась «…из Парижа», а гипсовая лепнина для облупившихся фасадах – чистейший мрамор.

Этот ровный молочный сияние, от которого светились синим джинсовая ткань и нейлоновые рубашки, на зависть подчеркивал стройность женских ножек; в нем юноши выглядели мужчинами, а мужской пол наоборот.

При таком освещении все смотрелось красиво и щедро.

В общем, так как надо.

Такие Черновцы нравились во всем.

В такие вечера Черновцы, как в те давнишние времена, становились настоящим европейским городом, ни за что не хуже Вены или Парижа.

–Ну, шо с того, что Черновцы меньше размером и не имеют эту железную вышку?– говорила тетя Розка.– Подумаешь!

Знаменитая тетя Роза! Он жила напротив рынка, в чем дело? на Заньковецкой, и она не любила французов.

–Они придумали себя революцию, и эта революция сделала бардак во всем мире! Они испортили во всем жизнь! А этот Наполеон со своей вонючей Жозефиной? Шо оборона него можно говорить? Хорошо, что он покойник, а так, я бы про него сказала!

Соломончик прожил по соседству с Розой двадцать пятеро лет.

За это время Соломончик перестал писать лещадь себя, вырос, и начал бриться; потом, Соломончик женился, и у него родилась двойни, потом…

Было еще много разного потом, а Роза оставалась кончено такой же – большой, седой, и горластой.

Время на нее отнюдь не действовало.

–Шо они так выпендриваются, твои французы!– Кричала Роза Моисею Борисовичу с балкона второго этажа.– Они забыли, который ее придумал, эту вышку? И кто ее построил ради свои деньги? И причем здесь Париж? Если бы если так, эта паршивая выставка, была в Черновцах, где бы ваша милость думали она стояла? И где тогда был бы (столица?

Все знали, что старый холостяк Моисей Борисович всю житье-бытье мечтает о Париже, а в его прихожей и даже сортире, стены заклеены вырезками изо журналов с голыми француженками.

Но что он мог откликнуться?

Он не мог ничего сказать поперек и отстоять свою мечту, вследствие того что про Париж говорила Роза, которую знают полно.

И Моисей Борисович только грустно качал головой из стороны в сторону.

–Шо твоя милость себе молчишь, старый развратник!– Кричала Роза,– ты а за них, я знаю! Эти худющие шлендры приходят к тебе объединение ночам во сне, и каждое утро ты выглядишь, по образу блудливый кобель! Шо они с тобой делают, хотела бы я находиться в курсе чего? Приходи сегодня ко мне, и покажи, чему они тебя научили! Может, я шо-в таком случае упустила в этой жизни?

Когда вконец сконфуженный Моисей Борисович мелкими шажками скрывался следовать своей дверью, Роза завершала тему:

–Да шо они знают, сии неблагодарные французы. Они даже не догадываются, что оный знаменитый Эйфель числится в родне у половины черновицких евреев!

В такой мере про Черновцы говорила Роза, и так рассказывали те, кому посчастливилось не картинке увидеть этот Париж.

По выходным в Черновцах, в улице имени Ольги Кобылянской был променад.

Настоящий, идеже можно было и себя показать и на других посмотреть.

Сверху променад выходили как на парад, на променад надевалось полно лучшее, что в те годы можно было достать, вытачать, или получить посылкой из-за заграницы.

В субботу и воскресенье, ближе к семи вечера, соответственно улице неспешно прогуливались роскошные костюмы в полоску, и панбархатные с с глубоким вырезом платья, из-под подола которых, будто нечаянно, проглядывали кружева послушный работы.

И все это в желтых, настоящей телячьей кожи ботинках, и высоких, тонких каблучках.

Широкополые шляпы, кремовые макинтоши, и пусть даже шубы, которые для этого климата совершенно немыслимы, звучит и степенно дефилировали серединой променада, останавливаясь на коротко задрать ноги парой фраз со знакомыми и друзьями.

Тогда на Кобылянской собиралась исключительная посетители.

Все, кто в этой жизни хоть что-нибудь значил и имел, почитали своим долгом свершить моцион по Кобылянской.

Заведующие баз и отдельных магазинов, руководящие рабочие общепита, доценты, и даже профессора, завидев друг друга, сызнова издали начинали раскланиваться, женщины делали улыбку и кивали прической, мужской пол с достоинством приподымали шляпы.

Потом, в девяностые годы, все сие куда-то делось.

И я даже знаю куда.

Когда весь уехали в Израиль променад опустел.

Нет, он не опустел точно, с гор спустились гуцулы, а с юга пришли молдаване.

И такое впечатленьице, что молдаване пришли все.

Теперь по Кобылянской женские ножки гуляли в мужских, сверху низком ходу сапогах, а розовый и ядовито-зеленый мохер вытеснил панбархат.

Паки в моду вошло серебро, только теперь в нем сверкали немыслимой величины изумруды и рубины изо натурального стекла.

И на всех была болонья, и этот лепистрический кримплен.

А тогда, в Черновцах, гуляла настоящая европа и, мне как будто, наша европа была даже лучше той.

В той челядь пресытились и перестали удивляться.

Даже нераспущенные женщины могли естественно курить, одеваться так, как им хочется, и это пусто не шокировало.

Оказывается сильно укороченное снизу, и столько но углубленное на груди, вызывало у окружающих только положительные эмоции.

И, полностью уже немыслимо, но у них можно было громким шутейно нарушать общественный порядок, слушать любую музыку, и под нее ажно танцевать.

Нет, у нас было иначе.

Мы знали прок в культуре. У нас на всякое якое, тут же появлялся мушкетер, дружинник, или комсомолец с повязкой.

И попробовал бы кто-в таком случае нарушить нравственность – профсоюзы и партийные бюро быстренько ставили всегда на места.

Соломончику Черновцы нравились.

Он обожал текущий город, с его узкими, мощеными улицами, фресками на фасадах и мозаикой сверху черепичных крышах.

Он обожал, небольшие, но такие уютные площади и скверы, кованные с бронзой балконы, обожал (зеленые) легкие города Калинина, где на скамейках нахально целовалась такая беспардонная нынешняя юность.

В тот вечер, сдвинув шляпу на затылок и насвистывая что-что-то совсем легкомысленное Соломончик, раскланиваясь с многочисленными знакомыми и хотя (бы) незнакомыми людьми, прогулялся по променаду.

За свою бытье он сыграл так много свадеб, крестин и похорон, ровно Соломончика в Черновцах знала самая последняя собака, не считая людей.

С Кобылянской, черезо площадь с памятником Ленину, он прошелся на Театралку, с ее знамениты театром (таких в мире, будто, еще два – в Одессе и Вене), и направился к бывшей синагоге, в эту пору она называлась кинотеатр «Жовтень».

Когда-то Соломончик подрабатывал в этом кинотеатре, играл на пороге началом сеанса, его тут помнили и запускали в помещение бескорыстно.

Нет, Соломончик не смотрел фильмы, в кино Соломончик отдыхал.

Дьявол устраивался в опустевшем фойе на откидном, обтянутым потертым красным плюшем кресле, и думал о нежели-то своем.

Может, он думал о Боге?

Может жить(-быть, потому что, Соломончик бывал в этом помещении тогда, когда-когда оно еще было синагогой.

Но сегодня поговорить с Богом мало-: неграмотный получилось.

Перед кинотеатром, на круглой тумбе для афиш красовалось молодое красивое славянское хаялка, и крупно, по всему полю: «Проездом за границу, В какой-нибудь месяц один раз, В «Доме офицеров», Известнейший аккордеонист Владимир Ковтун!»

Кто такой такой Ковтун, и что такое он может играть – Соломончик безлюдный (=малолюдный) знал.

Но, поскольку был сентябрь и выходной – на концертино неизвестного ему Ковтуна он таки пошел.

Сидел Соломончик невыгодный в первых рядах, и даже не посередине.

Соломончик сидел в области контрамарке в проходе, на приставном стуле.

Сидел, и слушал, и ранее глазами проходила вся его жизнь.

Потому что, гармоника не играл музыку.

Нет.

Аккордеон разговаривал.

И разговаривал таково, как говорит мама с ребенком, которому пять лет и у которого случилась несчастье.

И Соломончик, первый раз за всю свою долгую сказка (жизненная), заплакал от музыки.

А, от чего бы ему до этого времени плакать?

Кажется, больше и не от чего!

Ну, да не сделаете что, вспомнилась ему молодость и Мундык Шумовский, который по сию пору равно потом уехал в Польшу, и больше они так и отнюдь не виделись.

Или Изя и Иося, которые уже лет двадцать, вроде мигрировали на Землю Обетованную и вестей от них приближенно и не приходило.

А, может, ему припомнилось то время, кое-когда Цыля шептала ему на ухо такие разные говорение, и он был на седьмом небе?

Не знаю, может (пре)бывать.

И виной всему был этот молодой Ковтун, который своим аккордеоном делал который-то такое, от чего надо было плакать, хоть когда он играл веселое.

 

***

Может, я никогда и невыгодный вспомнил бы эту историю, и не рассказал ее в находя день рождения.

Может быть!

Потому что, уже больше четверти века живу совсем в другом краю, и в Черновцах появляюсь жидко.

И бывая в родных местах, ловлю себя на мысли о томик, что отмечаю не перемены прошедшие за эти годы, а ищу ведь, что сохранилось нетронутым, таким, каким оно было в ступенька моей юности.

И дома, и люди.

К сожалению, такого все в меньшей мере, и меньше.

А тут еще, недавно, совершенно случайно, мне довелось столкнуться живого Соломончика.

Это случилось в Израиле, куда я ездил возьми экскурсию.

В Хайфе, при выходе из порта, маячила знакомая комплекция с поднятым вверх левым плечом.

–Здравствуйте Соломон Эфроимович!– Окликнул я, каждый сам по себе не надеясь на то, что это все-таки Соломончик.

Сие был он.

Несмотря на жару, на нем был малопонятный костюм, из-под сдвинутой на затылок все пирушка же, старенькой, темно-синей фетровой шляпы торчали реденькие седые кудряшки.

Некто оглянулся, разыскивая глазами окликнувшего, долго тряс мне руку, пронзительно вглядываясь в лицо:

–Я вас не помню, молодой единица. Откуда, интересно, ви меня знаете?

–Я из Черновцов, и вам мне играли день рождения. Тогда я был студент.

–Ви точно, из Черновицых?– в глазах Соломончика появился интерес.– И давно оттедова?

–Года два…

–И шо, как там теперь? Якобы, там независимость и перемены?

–В общем – да. Там ныне Кишинев.

–?

Лицо Соломончика сделало удивление.

Потом он улыбнулся.

– А, поперед меня дошло! Я, кажется, понял шо вы мне имели изречь! Ну, что ж, все меняется,– он покачал головой.– А ви знаете, я по сию пору еще играю музыку,– видно было, что Соломончику руки чешутся поговорить,– хотя болит плечо и сводит пальцы, у меня таки здорово выходит! Если есть возможность заработать пару шекелей – благодаря этому бы и нет? Как вы думаете?

–Конечно,– я кивнул головой и посмотрел бери часы.

Из автобуса уже махали, торопили на посадку.

–Ви торопитесь? Ахти, сейчас все куда-то торопятся. Ну, что а, идите. Я только хочу спросить – зачем ви сюда? Ви но, похоже, не еврей. Шо ви там у себя натворили?

–Я в Дарохранительница и Вифлеем. По святым местам…

–А, это хорошо. Спасибо, что вы помните своего Бога, и решили его нанести визит. Идите,– Соломончик протянул на прощанье сухонькую руку,– и пусть себе ваша дорога будет ровной.

На входе в автобус я оглянулся.

Соломончик безлюдный (=малолюдный) смотрел мне вслед, Соломончик стоял на том а месте, где я его оставил и прикладывал платочек к глазам.

Видимо, в глаз попала соринка.

 

***

Даже если вам без- повезло, и вы не родились и не жили в таком городе, в качестве кого Черновцы; если ваш организм не потерял нюх, толки и все остальное; если вы уже взрослый порядочный человечек и окончательно не утратили ощущение времени – сделайте остановку и устройте себя вечер.

И вовсе не обязательно, чтобы он состоялся волей-неволей в роскошном особняке с диванами из кожи, мраморным камином, и бронзовыми до б с боем.

Даже если всего этого нет и, никогда никак не будет, все равно, зажгите свечу, налейте себе хорошего инструмент, и включите музыку.

Иногда я так делаю.

Когда уходит сверху покой день и уже близится к ночи вечер, когда засыпают спутница) (жизни) и беспокойные дети, я устраиваюсь поуютнее в гостиной, тихонечко ставлю гармоника Ковтуна, и думаю о своей жизни.

Ее надо вспоминать, эту сказка (жизненная), какая бы она ни была, особенно если возлюбленная уже долгая, такая, когда лица близких и родных ранее нечетко и смутно; список в церкви за здравие все перестаньте, а за упокой все длиннее.

И ничего страшного, если записки о прошлом немножечко расстроят ваши нервы, и нечаянная слеза капнет в стопа с вином.

Прав Соломончик, когда говорил, что все меняется. Да, мне бы хотелось, чтобы все происходило не где-то скоро.

 

*Вообще-то, Моня – сокращенное от Моня, но у Амчиславских по этому поводу было свое идея.