Справедливость

Засушливое лето в этих краях – обычное деятельность, но такого — старики испокон века не припомнят. Топор вешать можно так, что днём на двор без нужды десятая спица носа не кажет. Лишь кошка Анфиска, примостившись получи самом солнцепёке, нервно щурится в сторону горящего леса. И влажные зыркалы её мерцают зелёным.

С неделю зареченцы караулили пожар, по части очереди обходя дворы по ночам. В темноте любую искорку углядишь. Караульных каждую найт сопровождала кошка, как и люди, страдающая от дыма. Возлюбленная жалобно мяукала, беспрерывно чихала, но уходить от жилья маловыгодный желала.

То ли осколок бутылки, как линза, сухую траву поджёг, а та возьми свету тлела незаметно; то ли Господь наказал следовать грехи зареченцев, кто знает? Одно точно — не спали дежурные вчерась. Какой уж тут сон, когда вся округа футляр!

Вначале загорелось во дворе у Матрёны — полыхнуло сзади, со стороны огорода. И сараюшка, и избушка занялись разом.

Ветерок, гулявший в тот день по косогору, раздул пепелище. Эх, напрасно радовались поутру, что дымок чуть разогнало!

И стояли в данное время над пепелищем зареченцы в одночасье оставшиеся без крова и скарба; и глядели, неважный (=маловажный) мигая, на огонь сухими глазами; и молчали.

Да и аюшки? тут скажешь?

Нет больше Заречья…

 

* * *

Село Заречье рельефно разбросало свои домишки по пологому склону единственной в округе возвышенности. Западный строгий срыв холма омывает речушка-невеличка. С юга змеится неприятный просёлок. Восточный склон плавно переходит в заросшие чапыжником полина, давно не паханные и скотом не топтаные.

Здесь, держи границе Ивановской и Костромской областей, богато никогда не жили. Зареченские но издавна считались по деревенским меркам зажиточными. Село славилась великолепной красной глиной, добываемой по (по грибы) околицей, на северном лесистом склоне. Редкий зареченский содержатель (гостиницы) не умел в старые времена обжигать кирпич, не был искусным печником, безлюдный (=малолюдный) смог бы выложить стену дома. Мастерство передавалось ото деда к отцу, от отца к сыну. Зареченские каменщики и печники ценились в округе. Цокольные и первые этажи своих домов клали с кирпича — своего, обожженного на совесть, отформованного из замешанной держи куриных желтках глины, промятой девичьими босыми пятками перед творожной густоты. Строили на века.

Посреди села мужики гурьбой выкопали пруд, заселив его карасём и карпом. Днём по части водной глади плавали утки и гуси, а тёмными летними ночами получи берегу, под старой ветвистой ивой, молодёжь устраивала вечеринка и игрища.

Пожары в Заречье случались и прежде, но сельчане век дружно вставали на борьбу с напастью и гасили огонь, невыгодный разбирая, чьё жилище занялось. А если, паче чаяния, и без- удавалось отстоять чей-либо дом, то сообща, всей деревней, строили погорельцу свежий, ещё лучше прежнего.

В тридцатые зареченцев загнали в колхоз – стали коптеть сообща, «как велели», а куда денешься. Но не задалось новое житьишко: колхозы сначала укрупняли, потом разукрупняли и опять, в который некогда, объединяли. Молодые — те, кто пошустрее и посмекалистее — отправлялись в место за лучшей долей. И то, правда, кому охота хвосты у коров сожительствовать?

Старики умирали.

А в девяностые, когда колхоз приказал долго населять, разъехались и ленивые. Заречье опустело; разве что летом, в время школьных каникул, ещё можно было встретить тогда молодых горожан-отпускников и услышать счастливый детский смех.

Ни синь пороха не осталось от прежнего Заречья. Давно затянуло ряской озерко, обмелела запруженная некогда речка, засохла ива. И, тем безлюдный (=малолюдный) менее, ещё года два тому назад держащий польза в Кострому автолюбитель не мог оторвать восхищённого взгляда ото возвышающегося справа от дороги холма. Там, в лучах заходящего солнца, пламенели кирпичные остаток. Издали они походили на средневековые крепостные стены и башни, оберегавшие хозяев ото непогоды, зверя и лихого человека. А среди развалин то на) этом месте, то там поднимались крыши жилых домов, над трубами вился дым, подмигивали путнику светлячки окошек…

 

* * *

После всех хозяйственных передряг осталось в Заречье цифра дворов. Два раза в месяц в село приезжает автолавка — продают чурек, курево, соль, сахар, водку… Раз в неделю возят почту. Вселенная есть, радио работает, телевизор три программы ловит… Видимо-нев ли старикам для жизни надо?

Фаина Михайловна, бабуля-солдатка, поселилась в Заречье в самый разгар войны. Проводив мужа-коммуниста возьми фронт, бежала на восток от приближающего фронта. Спервоначала в Иваново на ткацкую фабрику устроилась угарщицей, но, получив похоронку, занедужила и горбить спину уже тяжело не смогла. Промаявшись с полгода по больницам и справив себя инвалидность, надумала поселиться в деревне, на воле. Деревня — малограмотный город, всё ж таки легче прокормиться. Обменяла свою комнатушку Михайловна нате домик в Заречье. Глянулся он Фаине сразу — за прудом, подина липою, чуть наособицу ото всех. Хоть и невелик, с одной горенкой, так крепок, из местного кирпича на совесть сложен.

Счастье улыбнулось Фаине и с соседями — хорошие люди, да и сама Михайловна с деревенскими ладила, скупой в мире и согласии. Помогали по-добрососедски друг другу и насмарку не лаялись. А чего делить-то?

Хорошие соседи у Фаины: честные, работящие, совестливые…

Получи опушке в первом от леса приземистом одноэтажном доме с таким но, как и основная усадьба, кирпичным двором для скотины живут Филя с женой Степанидой — тощей, плоскогрудой и косоглазой. Филя всю свою житье-бытье проработал в колхозной кузне — ковал коней да починял сельхозинвентарь: износившиеся плуги, бороны, сеялки. Нет-нет да и колхоз развалился, какое-то время ездил автобусом в местность, в Писцово. Однако ж, заскучав, не привыкший к работе по часам, Филипп вскоре рассчитался и занялся домом, хозяйством. Пока на селе работал, предварительно своего никак руки не доходили.

С тех пор круглым счетом и живут в деревне безвылазно вдвоём с женой, да с кошкой. Одна весть, на лето дочка привозит из Ярославля деду с бабкой внучат: двух близняшек – четырёхлеток, Маню и Ваню, также Аньку, тремя годочками старше, — белобрысую конопатую озорницу, любимицу деда.

С Алексеем Евдокимовичем, другим соседом, Фася близко не зналась. Отставник-военный, стало быть, личность образованный, он поселился в деревне не так давно. Дневавший и ночевавший полковник (дачник, как здесь его называют) купил красновато-коричневый цокольный этаж по дешёвке. Замечталось, видите ли, ему населять над речкою, на самой крутизне. Евдокимыч, мужик обеспеченный, сам ломаться на строительстве не стал, а набрал бригаду таджиков-шабашников. К себя полковник строителей жить не пустил, купил для них сактированный строительный вагончик, оборудованный печкой.

Прожили калымщики в этом вагончике полных сам-друг года, потеснив хранящиеся здесь же мешки с цементом и банки с краской. Нынче дом у Евдокимыча, как картинка: цоколь отштукатурен, глубокий, в нарастание человека, погреб кирпичом обложен, надстроенная вторым этажом скворечник желтеет брусчатыми стенами под цинковой ломаной крышей.

Вслед ним, в таком же кирпичном, как и у всех, доме, токмо с прохудившейся крышей, вдвоём с непутёвым сынком — тридцатилетним забулдыгой Женькой — живет Матрёна, горбатая ото годов старуха. Уезжал было Евгений в город, в Иваново бери ткацкой фабрике слесарем работал. В общежитии койку давали. Городским что такое? не жить-то на всём готовом: отмантулил смену, переоделся в чистое и гуляй себя сколь хошь! Ни скотины тебе, ни птицы, ни огорода проклятущего. Так спутался малахольный Женька с бабой-пьянчужкой, и догулялись они перед того, что сначала самого с работы выперли, а следом и Люська-Синюха померла, причина опившись. И привезли Женечку вечерком в Заречье Люськины зятья. Посадили Матрёне около окно на лавочку ненаглядного сыночка, пьяного да сраного; распрекрасно хоть довезли, по дороге в канаву не сбросили. А другой раз очухался Женька, увидала Мотя сквозь горькие материнские плач, что допился сыночек до полного изумления. Как дитё малое сделался. Дурачок, одним короче (говоря). Дождалась, привалила матери на склоне лет радость! А в чем дело? делать, не выкинешь же на помойку свою кровинушку?

В такой степени и живут вдвоём на маткину пенсию.

Фаина, сама бездетная, Мотю жалеет. Прибежит вечерком, самоё с огородом намаявшись.

— Матрёна, чего у тебя лук-то, зарос? Дай, пополю.

Выполет грядку, поможет, аюшки? по-соседски, да и всплакнут на пару.

Люта получи Руси бабья доля!

В доме стариков Стрелковых, мужа и жены, в чем дело? живут, не разлей вода, Фаину привечают особо, величают ласково «соседушкой». Кругом Аксинья и Никифор вместе. Двоих сынов совсем молодых возьми афганскую войну проводили, да так и не дождались сердешных. Пенсию сверху погибших, конечно, начислили, но детей ведь за тёцка деньги новых не купишь. Похоронки, что за иконой упрятаны, старая гвардия перечитают заученные наизусть строки на святых Егория и Ивана; лампадку запалит Аксинья, помолится по (по грибы) упокой души дитяток — вот и всё поминание.

А церкву в Заречье до сих пор в тридцатые порушили; правда, сама Аксинья не помнит, мала уже была, мать рассказывала. Хотели разобрать на кирпич и с того кирпича норов колхозный сложить, да не дался раствор. Раньше получай совесть клали, не как сейчас.

Крест и колокол сбросили оглашенные, а в церкву пустую, разграбленную, яслями разгородив, колхозных коней поставили. Ника-то как раз и ходил за лошадьми, пока в силе был. А без задержки и на завалинку старого не выгонишь, на печи лежит.

Двое бобыля: дед Перлов и дед Перов, — друзья старинные, нате войне израненные, живут через дорогу от Стрелковых. Тех равным образом жалко…

Вот и вся деревня.

На жизнь Фаина далеко не ропщет, хотя бывает, что и поплачет потихоньку, не минус того. А так ничего, зачем понапрасну Бога гневить? До сих пор, что надо, у неё есть. Машинка швейная подольская, старенькая медянка совсем… В сундуке одёжа чистая, чтобы в гробу без- стыдно перед людьми было лежать… Рамка с фотографиями мужа, себя — моложавый и родителей покойных… Да ещё сберкнижка имеется с двенадцатью тысячами похоронных, собранных вдоль рублику…

 

* * *

Нонешнее лето выдалось не в пример жарче прежнего. Чаща пластает. Дым глазоньки выедает. Багровое, страшное, как быть затмении, солнце едва пробивается сквозь затянувшую небо серую пелену. И оно она солнечных лучей к земле не пропускает, всё в одинаковой степени нестерпимо жарко. И даже ночью, когда светило садится в далёкое отсвет, не легче. Сгустившийся в низинах влажный дым напоминает ранний туман. Этот зловещий, едкий, пропитавший всё туман далеко не тает и после восхода.

Глаза у деревенских красные, слезятся. Всех душит высушенный хриплый кашель. На селе, чай, не в городской квартире, стеклопакеты приставки не- закроешь. Болит сердце у Фаины Михайловны: мы-то, извольте, старые, а детишкам каково?..

Наведалась вечёр к Филимоновой Стеше, баранок чуток отнесла малым.

— Твоя милость вот что, Степанида, Валентине-то своей позвони. Пусть себе на здоровье ребятишек забирает, не ровён час…

И побежала Степанида к полковнику не делать секрета по его мобильнику, молить доченьку, чтоб увезла внучат в столица, от греха…

Бабушка Стрелкова, крестясь, предрекала конец света.

Беснующихся получай цепи собак мужики отвязали, и те, ополоумев, убежали с деревни.

 

* * *

В тот день Фаина, повечеряв, уже собиралась проводить ночь, когда услыхала крики Матрёны и истошный визг поросёнка.

— Господи, Пресвятая Пречистая богородица, — осела на подкосившихся ногах Михайловна. — Не делать что-л. беда?!

И, сдерживая захолонувшее сердце, в чём была, засеменила с ведром в руках получай помощь соседям. Да куда там!

Покуда, услышав взбалмошный Матрёнин крик, соседи повыскакивали из домов, головешки еще загромыхали о железную крышу полковника. А когда, опомнившись, в пожарную дозвонились ладно за вёдра схватились, пылала вся деревня.

Пожарные подъехали насквозь полчаса. Растянув брезентовые рукава, минут пять постреляли до крышам струями из трёх стволов, и вода закончилась.

А деревенские стояли, сгрудившись, и в полном молчании смотрели на огонь, пожиравший их деревню.

Пожарные сунулись было к водоёму, а некто давно высох на жаре да травой зарос. У берега мерзость одна, не вода, а жижа черная. Да и тушить-в таком случае уже нечего. Только изба Михайловны, что на часть берегу пруда, и уцелела одна во всей деревне. Усталые пожарные, дьявольски замученные ежечасными выездами, смотали шланги и уехали.

— Ох, тошненьки! Стеша, давай малых ко мне, — глядя на людское злоключение, задохнулась слезами Фаина.

Она потянула за руку перемазанную сажей босую Аньку с кошкой Анфисой держи руках и, себя не жалеючи, сутулой, изработанной спиной, обтянутой старой расползавшейся розовой сорочкой, заслонила девчонку через жара.

— Что теперь стоять-то? Пошли все ко ми… А где Женечка? Где Женечка Мотин?.. — оглядывалась возлюбленная по сторонам. — Господи, куры-то, куры ранее на насест уселись!.. Ой, горюшко привалило!..

— Какие куры, Михайловна?.. Мнение Богу, хоть сами выскочить из огня успели, — буркнул в обгорелую бороду Филипп. — Веди в свои хоромы, Фая, чего уж тама…

— А дро, вы-то, дро, вы мои! — причитала купившая сообразно весне две машины берёзовых чурбаков Аксинья. Сама, бабушка, колуном махала, сама складывала поленницу ровненькую, светленькую, а согласно ночам, привязав лопух, спиной маялась…

Алексей Евдокимович с докторским чемоданчиком в руке — сказалась воинская рутина держать всегда наготове документы, деньги и пару сменного белья — стоял Водан на отшибе и молча глядел на то, как превращается в головешки иллюзия всей его жизни.

Остальные сельчане потихоньку потянулись по мнению тропке, огибающей пруд, к одиноко стоящему на той стороне домику Фаины Михайловны.

Впереди шаркала почерневшими варикозными ногами, набегу обутыми в обрезки резиновых сапог, Фаина. Одной рукой возлюбленная прикрывала вырез сорочки на иссохшей груди, а другой держала после руку девочку. Та то и дело оглядывалась на пепелище.

— Анют, ты чего это? Испужалась, поди? Умоемся немедля, самовар поставлю. У меня баранки припасёны. Любишь баранки с музыка? — успокаивала девочку Фаина.

За ней плелась Матрёна, простоволосая, согбенная ото болезни и горя. Еле ковыляла Мотя, но всё одинаково толкала сухим кулачком в спину бессмысленно улыбающегося слюнявым ртом сына Женьку.

Там — Степанида с ревущей испуганной Маней на руках и держащимся ручонкой по (по грибы) бабушкин подол Ванюшей. Мальчик хмурил выгоревшие на хорс белесые бровки, кривил личико, но не плакал.

— Трус, а когда мама за нами с Маняшей приедет?

Деды-ветераны, поддерживая ненаглядный друга, тащились потихоньку за ними.

А позади всех Филя на пару с Аксиньей вели Никифора, расслабленного, страшно кашляющего и на честном слове передвигающего полусогнутые в коленях ноги.

Малых вместе с кошкой Анфиской Фаля Михайловна разместила на печке. Совсем уже расхворавшегося Никифора положили получи и распишись Фаину койку. Сама хозяйка с Аксиньей Стрелковой устроились было держи полу, тут же в горенке, но Никифор так кашлял, в) такой степени кашлял, будто в барабан бухал, и женщины перебрались в сени.

Другие соседи, разобрав вынесенную на крыльцо Фаиной старую одёжку, разместились сверху травке под кустами сирени. Благо, комаров не было, всех химера разогнал.

Подошёл и полковник, за раз постаревший…

 

Изо газет:

«… Жара валит с ног и сводит с ума. Психологи предупреждают, подобно как повышенная температура пагубно влияет не только на эксергия, но и на психику человека. Людям труднее контролировать близкие эмоции. Кто-то становится вялым и апатичным, а кто-так — раздражительным и агрессивным…»

«…Зной и духота провоцируют людей на неадекватные действия — в том числе на купание в сомнительных и даже опасных местах, пусть будет так еще «освежившись» изрядной дозой алкоголя. В результате в России ради июнь и июль свыше 2 тыс. чел. погибло, утонув около купании в реках, прудах и прочих водоемах. Только в Москве, вдоль официальной статистике, подобных смертельных исходов зафиксировано втрое вяще, чем в прошлом году…»

 

* * *

Ночью Фаине Михайловне приставки не- спалось. За стенкой натужно кашлял Никифор и орала кошара; рядом, под боком, стонала во сне бабушка Стрелкова; в дворе о чём-то громко спорили мужики. Перед закрытыми глазами Фаины вставала страшная положение пожарища, в одночасье лишившего соседей крова; в ушах не смолкал громкий визг горящего заживо Мотиного кабанчика, треск шифера и скулеж раздуваемого ветром пламени.

Под утро уже Фаина, каплю забывшись, словно бы вернулась в молодость. Будто она получи и распишись железнодорожном вокзале Курска бежит за тронувшимся эшелоном с набитыми в теплушки мобилизованными новобранцами. Кубыть машет сорванным с головы платком, простоволосая, зарёванная, и никак отнюдь не может разглядеть среди прочих лица своего ненаглядного Васи. А знает, при всем том, что должна, обязательно должна заглянуть в его глазоньки! А дьявол, её Василий, словно, стучит в вагонную стенку изнутри. Звонко колотит и кричит: «Здесь, я! Фая!.. Фая!..»

— Фая, отвори-ка, — стучит Филя с улицы.

— Господи! Царица небесная! Кто там? Что сотворилось?..

— Выйди, Михайловна, на улку, разговор есть, — дискант Филимона хриплый, от дыма севший.

Выйдя на крылечко, Фаля крестится.

— Ну что тебе, Филя? Господи, только рамы сомкнула…

Под кустами, у костерка, кто на чурбачках, кто именно на разостланных Фаиных дерюжках и кожушках сидели соседи. Ни один черт не спал и все, как один, ели глазами отворившую дверка Фаину Михайловну.

Ночь была на исходе, в воздухе еле тянуло ветерком. Поднимающейся от пруда влагой дым прижало к земле и согнало в низину к реке. Тогда, на косогоре, дышать было не в пример легче, нежели днём. Краешек солнца вставал над горизонтом, занимался журфикс, а с ним — новые заботы.

— Садись, Михайловна, — Филя подкатил ближе к костру широкую дубовую чурку, нате которой Фаина колола дрова. — Послушай вот, а Алексей Евдокимыч скажет.

Глаза кузнеца смотрели в сторону.

— Фаинка Михайловна, слушай сюда, — полковник подсел поближе к женщине. — Поутру обещали прислать автобус из райцентра. Заберут нас и благ окажут, как погорельцам, понимаешь? Я ночью дозвонился до районной администрации и говорил с самим Цветковым. Теперь, пока временно, всех разместят в Писцово, в школе. Решается дилемма о выдаче компенсаций за утраченное жильё и имущество. Президент обещал безвыгодный оставить в беде людей, пострадавших от огня. Кому квартиру дадут, кому семейство построят, кому — деньгами, значит…

Полковник мялся и был безлюдный (=малолюдный) похож на себя, обычно уверенного, бодрого, привыкшего доминировать. Фаина Михайловна, не отойдя ещё ото сна, с чумной головой, в полном молчании кивала в такт словам соседа.

— Ты что, Михайловна, одна на) этом месте жить собираешься?

— Ой, Господи, Пресвятая Богородица… — безграмотный могла никак понять Фаина Михайловна, о чём говорит полковник.

— Твоя милость, это, как его… Фая! — подал жужжание Филимон. — Несправедливо так, не по-людски… Тутти пострадали, а у тебя и дом цел, и рухлядь вся при тебе…

— Господи, Господи… — шептали непослушные цедилка Фаины.

— В общем, так, Фаина Михайловна, если начнут мараковать, как да что?.. Почему все дома сгорели, а твой целёхонек?.. Понимаешь? Вопросы могут проступить, подозрения всякие. Дело затянется. А так… сгорела деревенька, и сгорела, — поднял ото земли глаза и рубанул рукой, как отрезал, бывший защитник родины. Ant. мирный.

— Мне-то что, Алексей Евдокимыч, делать? Ты из (людей учёный, скажи мне, бабе-дуре, попросту.

— Жечь и твои здание надо, Фаина! — сказал Филимон, сверкнув белками глазища из-под нависших бровищ. — Чтобы всё за справедливости!

— Господи!.. — в который уже раз прошептала юница. — Сколько себя помню, всё строили, а теперь, предавать огню?.. Что же за время-то настало?.. Бабы, ваш брат-то что молчите?!.

Матрёна, Аксинья и бабушка Стрелкова отводили салазки.

Фаина Михайловна, вытирая платком слёзы, по-старушечьи нагнувшись и шаркая галошами, зашла в дом. В красном углу с освещённой мигающей лампадкой иконы смотрели нате Фаину строгие глаза Богородицы. А чуть ниже с довоенной фотографии улыбался её Васюта, молодой, чубатый…

— Жги, Филя! – спокойно разрешила появившаяся посредством пять минут на крыльце Михайловна, одетая, с пожитками в руках. — Слабо ж я супротив людей?.. Вася бы не одобрил.

 

* * *

И после сего дня стоит перед глазами живущей в районном Доме престарелых Фаины Михайловны последнее разлука с Заречьем.

…Вытолкнутый вперёд из толпы Мотин Женька — что-то с дурачка возьмёшь, — вывернутыми губами раздувающий головешку в куче сложенной бери крыльце соломы…

…Сгрудившаяся у пруда молчаливая толпа сельчан с детишками…

…Анька, аюшки? сосёт оцарапанный кошкой палец и не сводит большущих забота с охваченного языками пламени дома…

…Она сама, крепко прижимающая к титечки рамку с фотографиями, целлофановый мешочек с документами и сберегательной книжкой, со швейной машинкой у ног — вековуша, в стороне от всех, но связанная, тем не слабее. Ant. более, единой пуповиной с односельчанами…

…И жалобно мяукающая кошка Анфиска, в сердцах брошенная девочкой в кусты, правда так и оставленная в чистом поле…

 

Из газет:

«…Изо тех, кто уже оформился в качестве пострадавшего, 1650 семей выбрали вид с восстановлением жилья, 140 — с покупкой на компенсацию квартир. Бабульки на восстановление или покупку жилья переводятся на счета подрядных организаций и граждан, продающих квартиры бери рынке вторичного жилья. Те же пострадавшие, кто выбрал «живые» деньга, получают положенные 2 миллиона рублей. И таких немало — 600 семей. «В этом месте каждый волен сам определиться, — не стал завязывать спор с выбором граждан Дмитрий Медведев. — Но надо уразумевать, что с перечислением денег обязательства государства прекращаются…»

© Copyright: Мишата Соболев, 2012