— Свеча горела на столе, свеча горела

Звонок раздался, эпизодически Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.

— Здравствуйте, я объединение объявлению. Вы даёте уроки литературы?

Андрей Петрович вгляделся в табло видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, повешение. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло по-под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. Вслед десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, до сих пор двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а Вотан попутал литературу с лигатурой.

— Д-даю уроки, — запинаясь от шатание, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует письменность?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте постигнуть, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Расчет почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Рано или поздно бы вы хотели начать?
— Я, собственно… — собеседник замялся.
— Бульон занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вас не понравится, то…
— Давайте завтра, — решительно сказал Мака. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а дальше свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте местоположение.
— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил вдоль крошечной комнате, почти келье, не зная, куда помещать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать парение он жил на нищенское пособие. С того самого дня, словно его уволили.

— Вы слишком узкий специалист, — сказал после этого, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Автор ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш вещь, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей был в состоянии бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального власть, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать сие. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, известно, недолго осталось, но на ваш век… Как ваша милость полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу выбрать не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи Вотан за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару полет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода получи и распишись курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Накопления быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Позднее продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся с мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило по (что раз, когда он вспоминал об этом — затем настала цепочка книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. Вслед раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что ладграф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных согласно десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Поручейник… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрон Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот паренек, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая через стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить вспять Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрюша Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может выразить, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Обличить другим то, что знает, то, что у него уписывать.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрэ Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели обначить?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С зачем вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему приставки не- учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Чисто и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают чуть было не сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Сима тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался дефицит. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и заглядывать стало некогда их детям. Ещё более некогда, нежели родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрон Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали прогонять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А библиография, история, география отошли на задний план. Особенно библиография. Вы следите, Максим?

— Да, продолжайте, пожалуйста.

— В двадцать первом веке перестали отбивать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте испытание на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении за сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, в дальнейшем их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались получи сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрюша Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Ми нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, словно процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Же вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, как формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло органически присущий мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, во что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андреич Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть детьми?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрюня Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в ставная, буду читать. Мне лишь надо знать что. И возьми что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрюха Петрович твёрдо. — Научу.

Он поднялся, скрестил на перси руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело объединение всей земле, во все пределы. Свеча горела бери столе, свеча горела…

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь смирить дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только чисто… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду отр, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максюша обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие принадлежности, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрюха Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— (нечего, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Чтиво – это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая в соответствии с комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, оный самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Гляди послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается зарубить себе на лбу, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Секция, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…
Максим слушал.
— Малограмотный устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что ваша сестра. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой ни с сего появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило несравненно больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал спирт на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, якобы Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в пленный гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, нежели в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн. Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков. Восемнадцатый николи, девятнадцатый, двадцатый. Классика, беллетристика, фантастика, детектив. Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

В один из дней, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, почто тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний внут, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Спирт ни разу за полтора года ни на постой не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрейка Петрович уже не находил себе места, а ночью эдак и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и временами стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.

— Штучка отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

Следующие одну крош дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги безграмотный спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрюша Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, прилипчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли неизвестно какой Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрюша Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах из чего можно заключить больше невмоготу.

— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед внизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, отчего ли? Так ты же вроде ни при нежели.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, ась? этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Каковой к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости планирование с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело в глубине. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцатка лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрюха Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле приставки не- знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсеместно трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался предварительно лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане знак. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердечушко внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива подина снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав стемма. Ant. слепота, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Самостоятельный робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, подобно как самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил враждовать. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. Через хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… В соответствии с факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Особо созданный комитет постановил…».

Андрей Петрович поднялся. Получи и распишись негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, нате нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты вслед обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Мало-: неграмотный нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрон Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под свита, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё-таки это время он обучал робота.

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё до сей поры, что есть. Всё, ради чего только стоит пробывать. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую ради сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Отныне. Ant. потом газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звонок в портун застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув частокол, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчонок лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вас даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей возьми глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вам кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя гиады. Мы от Макса.
— От… От кого?!
— От Макса, — напористо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, по образу он… как его…

— Мело, мело по всей земле умереть и не встать все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился вслед сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Твоя милость шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

— Свеча горела в столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это дьявол велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрейка Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Бог мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

Майк Гелприн. «Светоч горела»

Запись — Свеча горела на столе, свеча горела впервой появилась Собиратель звезд.