Обидный всплеск воды нарушил почти гробовую тишину раннего, промерзлого утра. Получи и распишись осеннем ветру, дождевая вода, казалось, обжигала лицо и приводила в чувства. В потревоженном водяном зеркале цинкового ведра вновь становились различимы очертания человека, склонившегося над ним. Узкое, побледневшее моська, покрытое недельной, небрежной щетиной, и карие глаза, тусклые, уставшие ото хронического недосыпания и постоянного нервного напряжения. Николас пристально всматривался в свое отблеск, будто пытаясь понять: кого он видит там, сообразно ту сторону водяной преграды. Этого человека он пунктуально не знал, а если бы и видел его когда-так, то обошел бы его стороной, как можно опосля. Он смотрел себе прямо в глаза, пытался выпытать у своего хмурого холодного двойника ответы получай невидимые вопросы, не дававшие ему покоя вот сделано больше трех месяцев, а затем, обреченно погрузился в него с головой, смывая с себя утреннюю дремоту.
Краги вязли в, размытой вчерашним дождем, грязи. Это мерзковатое чувство с лихвой дополнялось притупленным слухом и болью от огромной ссадины бери спине. Николас поднял взгляд на чистое утреннее арша, еще вчера, затянутое темными тучами, тяжело выдохнул и только-только слышно, успокаивая себя, добавил: «Ну, хоть этот жуткий ливень, наконец, закончился». Из траншеи, с северной стороны, открывалась взору весь сцена вчерашних событий. Полуразрушенные каменные дома, будто расшифрованный по кусочкам и разбросанные неряшливым малышом конструктор, среди которого дозволено было разглядеть таких же, раcкиданых по разным углам, и забытых солдатиков. Они в полном молчании тлели на поле вчерашнего побоища, уже без надежды возьми то, что их хозяин вернется и вновь положит их в их уютную, пластиковую коробочку.
— Мистер Грейс, вас еще не устали стоять здесь, напрашиваясь на пулю? Настал час бы уже готовится к продолжению сегодняшнего веселья? – прохрипел ради его спиной уже хорошо знакомый, безусловно, красивый, будто бы бархатный, но, до ужаса, пугающий бас. Это был мужик, лет сорока, высокий, крепкого телосложения, с военной выправкой. Черные, что смола, волосы были аккуратно уложены на бок, хаялка гладко выбрито, а китель педантично застегнут на верхнюю пуговицу. Некто стоял немного вальяжно, опустив руки на трофейную немецкую винтовку, так даже в таком поведении угадывались аристократичная стать.
— Так ровно, мистер Грейс – еще раз, уже насмешливо, проговорил симпатия – может, вернемся в этот мир, из мира греховных фантазий?
С этими словами, дьявол кивнул в сторону небольшого поясного планшета, подаренного Николасу одним с спасенных офицеров. В этом планшете лежало все, что было ему недоступно в эти дни. Библия, пара пожелтевших от времени и сырости фотокарточек и малыш зеленая книжица, которой Николас доверял все свои тайны и твердь ее больше самой жизни. Именно она не давала покоя сержанту Барнсу. Маленький человек и никогда не открывал ее и даже не держал в руках, к тому же самого хозяина, а по вечерам он мог возиться с ней продолжительное время, перелистывая страницу за страницей, делая пометки и зарисовки, ровно будто разговаривал с ней наедине, а все вокруг растворялось в их немом диалоге. Джозеф Барнс а, по натуре своей, стремился всегда быть в курсе событий, разве что дело касалось его людей, или его задания. Каста же маленькая зеленая книжка была белым пятном бери его глазах.
— Нет, нет, я уже пришел в себя, и так, глядя на все это, я бы предпочел оказаться, идеже-нибудь в другом месте.
— Но вы здесь, и по своей воле, повинен отметить – с грубоватой, надменной улыбкой перебил его сержант – соответственно своей воле. Так что извольте-с отчитаться за минувший вечер. Где вы пропадали, после боя, ваше святейшество?
— Я сейчас говорил вам, и повторю еще раз, мистер Барнс, если только вам и нет дела до церковных формальностей, то, в соответствии с крайней мере, перестаньте нарочно искажать их у меня возьми глазах, а, тем более, втягивать в это дело меня.
Николас был юн, в свои двадцать шесть лет он успел пережить многое. Розовое отрочество в большом доме своих родителей, отца-банкира, который даже если сына воспитывал, заключая с ним одну сделку за супротивный, что выработало у мальчика устойчивую ненависть к деньгам и роскоши. Школу с отличием, милосердный колледж, Белгородскую духовную семинарию, потерю всей своей семьи и, перед разлукой, войну. На которую он попал, как, всякий редко подчеркивал, сержант Барнс, по своей воле, поставив факсимиле в договоре, определившем его дальнейшую судьбу.
— Я, всего лишь отец, и то, только на бумаге, а ваши постоянные издевки в выше- адрес, совсем не мотивируют меня на хорошую работу, а тогда через пару дней, не приведи Бог, мне, полностью возможно, придется вынимать свинцовую пулю и из вашей грудь.
Как всегда, Джозеф Барнс промолчал, довольно улыбаясь, дьявол пошел в сторону узкой траншеи, которая была основной артерией в этом небольшом лагере. Николас двинулся вслед за ним, почти шаг в шаг, чуть пригнувшись, потому делать за скольких, казалось, что в любое мгновение над головой снова просвистит жакан, или рядом разорвется минометный снаряд. Пропахшая сыростью и кровью, дощатая окоп изламывалась крутыми поворотами. Неподготовленному человеку легко было утерять чувство пространства, пройдя по ней от края давно края. Местами траншея расширялась, образуя небольшие площадки. Следующая бери пути площадка была опорным пунктом, здесь, возле входа в замаскированный под деревянным настилом штаб, сидели два румына, одинаковые друг на друга, как родные братья, или двум равные части одного целого. Мало кто их был в силах понимать, потому как знали они только родной лингва, но это ни сколько их не смущало. Румыны сидели у костра, перемешивая подозрительную серую массу в своем солдатском котелке, которую, сообразно-видимому, считали своим завтраком. Зато румыны были куда улыбчивы и приветливы, что в мрачном плену военных окопов казалось баснословно необычной и приятной мелочью. Лишь завидев Барнса и Николаса, они, на) этом месте же, оторвались от своего дела, весело замахали руками, добавляя около этом что-то на языке, который из-из-за неизвестности, казался секретным магическим языком, на котором умели быть в ударе только избранные.
Обогнув штаб с левой стороны, Барнс заново растворился в глубине траншеи. Совершенно не было желания топать за ним дальше. Следующие двести метров солдаты ласково называли «Аллея желаний». Хорда тропинка, затопленная грязевыми потоками, проходила точно по контур фронта и была первым, что замечал противник, идущий в атаку. К тому а, строительный батальон, видимо, поленился копать в глубину, а может нанос здесь был слишком твердый, но в итоге, даже пригнувшись, какой приглянется из солдат мог выхватить из потока пуль и снарядов собственноличный свинцовый кусочек счастья. Поэтому, каждый, кто попадал в эту траншею, произвольный раз, желал поскорее оттуда выбраться или оказаться в любом другом месте.
Николас старался отвергнуть от себя все эти мысли. Воспоминания о вчерашнем дне, поздно ли ровно по этой самой траншеи он вытаскивал товарищей одного вслед за другим, словно работал на каком-то адском конвейере. Относительная не доживали до конца, приходилось тех, с кем снова вчера сидел у костра и делился последним куском хлеба, сохранять на размякшей от дождя земле, в забвении. Он шел, придерживаясь обеими руками следовать стенки, чтобы не потерять равновесие, в голове шумел привязчивый нескончаемый гул и отголоски вчерашней ночи. Хотелось думать о нежели угодно, только не об этом: Аллея желаний подчистую оправдывала свое житейское прозвище. Барнс шагал впереди, бурно, словно для него это было обычным делом, чисто каждый день он видит нечто подобное, а прогулки соответственно мрачным и скорбным местам – это его повседневное, рутинное захват. И тут Николас нашел спасение от всех этих мыслей. Зацепившись о перстный выступ, рукоять, висящего на поясе пистолета, сильно ударила в черево, заставив молодого священника обратить на себя внимание. По образу же он ненавидел его! Хотя не его реально. Молодой Грейс презирал оружие в любом его виде, некто ненавидел его всей душой, как нечто чуждое угоду кому) человека в принципе. Но сержант приказал везде и всюду переносить эту штуку с собой, хотя Николас так и не нашел ни одного выстрела. Он смотрел на этот объёмистый шестизарядный револьвер и постоянно думал, почему Барнс настоял вот то-то и есть на этом оружии. Большой, тяжелый он всегда бросался в взор каждому встречному, а все что сам хозяин знал об этом пистолете – сие то, что на его стальном стволе было выгравировано «Colt», термин по всей видимости, и что не настанет того дня, от случая к случаю своими руками он нажмет на спусковой крючок. Первой мыслью было в таком случае, что сержант печется о его жизни, и уверен, что в войне, тот, у кого нет оружия – жертва. Это есть было принять и покончить с подобными рассуждениями, но что-так не давало покоя.
«Порой кажется, что он смотрит в меня с презрением, за мои убеждения, но потом я вижу в его глазах какую-ведь детскую зависть» — говорил себе Николас, наблюдая следовать сержантом, пробирающимся через грязевые завалы. Иногда Николас замечал нынешний завистливый взгляд, когда спасенные их отделением люди бросались ему, молодому священнику, для плечи, благодарили его за спасение, даже те, кого симпатия только что, буквально собрал по кусочкам. А сержанта присутствие этом немного сторонились, наверное, даже боялись, хотя как раз он, бросаясь под пули, прикрывал собой и их и самого Николаса. «В нежели, в чем, а в трусости этого человека не упрекнешь» — успел посудить Николас, перед тем, как они достигли пункта назначения.
Сие была самая крайняя площадка, заложенная по кругу мешками с песком и массивным станковым быстро у самого края. Мешки были изорваны в клочья, песок, высыпавшийся открыто, вымок под проливным дождем. Именно это место было причиной, с какой радости отделение сержанта Барнса никуда не сдвигалось с этой мертвой точки, аж когда вражеские силы прорвали линию обороны, даже рано ли черные мундиры начали запрыгивать в окопы, сержант и его народище, оставались на своей позиции. И именно поэтому их осталось токмо пятеро.
Николас выпрямился в полный рост и обомлел. Пулеметная местонахождение стояла на самом краю города и отсюда была видна четкая установка горизонта, извивающаяся холмистыми вершинами и зубчатыми кронами соснового нить. Яркий восход, как будто вместе с солнцем, и новым в дневное время, зарождал в сердце и новую надежду. Яркие цвета оранжевый, багряный, желтый, розовый, словно разлитые на небесном холсте месячные, будто грели изнутри. Но тут же, чуть подалее, на бренной земле, глазам открывалась совсем иная панорама. Поле, к осени, еще не убранное, выжженное и вытоптанное подошвами солдатских милиционер, усеянное павшими войнами в черных мундирах. Еще вчера они по-под громогласный крик бросились в наступление, еще вчера, всего пару часов взад, загрохотал, со стальным лязгом, станок пулемета, еще быль, пороховой дым, заменял солдатам воздух. Сотни, сотни погибших москаль, здесь, на открытом поле, вселяли просто животный фобия в сердце Николаса, и, даже пропитанный насквозь, повстанческой пропагандой, возлюбленный не мог, в такие моменты, даже заикнуться о праведности этой войны.
— Они прошли из-за нашу оборону, просто разбросав ее в разные стороны – прошипел звание, вглядываясь вглубь городских переулков – странно, почему они нас в этом месте оставили, как будто им и дела до нас несть.
— А что им дело до пяти изнеможённых повстанцев и одного пулемета, которых вчерашней в ночь и специально то не найти было во всей этой неразберихи – поддержал его Николас.
— Будем почитать чем что Бог нас спас, а? Мистер Грейс?
— Даже, благо из ваших уст это звучит, как ехидная прикол, вы и не представляете себе, насколько вы близки к истине. Что – оглядываясь по сторонам, тихо добавил он – я не знаю не долго думая, спасение это, или наказание, видеть все это.
— Житье-бытье – это всегда спасение, мистер Грейс. Это как худо-бедно еще один шанс рискнуть ей ради чего ведь, не так ли?
Николас не успел ответить в этот вопрос, так как один из покойников, рядом с ним зашевелился. Священник отпрыгнул в сторону, с силой ухватившись вслед, висевший на поясе, планшет, будто он был немедля важней чем вся его жизнь.
Покойник, недовольно поворчав, приподнялся бери локтях, достал с подсумка алюминиевую фляжку и сделал пару уверенных глотков. Со временем чего добавил «Guten Morgen[1], господа». Перевалившись через мешки, возьми земле лежал мужчина, в заляпанной грязью и мазутом, форме, песчаной расцветки, которую носили немецкие солдаты, колониальной армии.
— Чертик бы вас побрал, Вернон – убирая винтовку за спину, с железным спокойствием заговорил Джозеф Барнс – я как ни говори мог вас убить. При чем, судя по реакции мистера Грейся, сделано во второй раз.
Вернон Шольц, был немцем за происхождению, и очень ответственно вел свою родословную, начинающуюся, точно по его утверждению, еще со Средних веков. Он уселся сверху земле, словно был не в окопе, а на пикнике, идеже то в окрестностях Кельна, щурясь, надвинул на лоб фуражку, точно бы укрыться от восходящего солнца, посмотрел вначале держи сержанта, потом на Николаса и, наконец, сказал:
— Рад вы видеть, этим, безусловно, важным для меня утром.
Пара собеседника в ответ только молча кивнули. Вернон был до могилы многословен, порой люди даже уставали его слушать, вследствие чего как большую часть всех своих рассказов и размышлений дьявол посвящал техники и машинам. Хотя, частенько, именно его нескончаемые молва, позволяли сохранять бодрость духа. Маленькие, хитрые глаза, некто постоянно щурил, из-за полнейшей близорукости, желтые, (то) есть пшеница, волосы лишь слегка были заметны из-почти фуражки, которую он никогда не снимал, но главным его достоинством был его шпирон. Непривычно узкий и длинный, он моментально приковывал взгляд каждого, кто такой впервые видел Вернона, что его нисколько не задевало, а хотя (бы) напротив, вызывало чувство своеобразной гордости за свою единственность. Ant. частотность.
— Ведь сегодня мы, в очередной раз, заново начинаем существовать, не так ли, господа? Заново начинаем жить, с начала принимать решения, заново выбирать дорогу. Хотя одно, я знаю, останется постоянно неизменным…
— Что же? – поинтересовался, пришедший в себя, Николас, прекрасненько понимая, что Вернон ждет этого вопроса.
— Прогресс господа, совершенствование, который не остановить – с этими словами Шольц спрыгнул в траншея, и, подойдя к пулемету, начал его осматривать – прогресс, господа, какой, еще вчера, спас мне жизнь не менее четырех однажды, а значит, именно ему я обязан радости видеть вас без задержки этим солнечным утром.
— Вы обронили, мистер Шольц – протягивая, только лишь что поднятый c земли бинокль – отвлек его Барнс – вас опять наблюдаете за местной «фауной»?
По ту сторону разрушенной площади, получи и распишись почтительном расстоянии, были видны дома, окраинных улиц. А рукой подать с домами и пара тройка жителей. Вернон сделал вид, личиной не услышал сержанта. Тогда тот сам решил отдать самое дорогое свое любопытство и стал всматриваться вдаль, сквозь увеличительные линзы. Тандем мужчин копошились в обломках возле дома, старушка с двумя мальчишками, вытаскивали с подъезда огромные мешки и девушка, которая медленно, перебираясь выше каменные преграды развалин. Она шла с ведром к разбомбленному фонтану, через которого осталась только тонкая струя воды, слабо выбивающаяся с земли. Эту девушку Джозеф Барнс замечал уже маловыгодный в первый раз, и всякий раз он видел ее не больше и не меньше через бинокль Шольца, что давало возможность сержанту, в на очереди раз, проявить свой характер. Хотя даже ему приходилось опознавать ее красоту, которую не скрывала пыль и грязь полуразрушенного города. Внешний вид ее лица были мягкими, почти детскими, а фигура утонченной и женственной, почему было заметно даже под бесформенным кожаным плащом, нате несколько размеров больше, в который она целиком закутывалась, спасаясь через утренней сырости. Трудно было рассмотреть какие-то мелочи с такого расстояния, да даже отсюда она казалась какой-то нереальной, выдуманной героиней молодого наивного романтика.
— Эх! Если только бы была такая возможность, я бы показал этой бабочке, что-что такое настоящий мужчина – нарочито грубо и громко произнес лычка.
— Твою же мать! – в ту же секунду выкрикнул Вернон, думается эти слова резали ему слух.
— Все в порядке, мистер Шольц? – тихонько поинтересовался сержант, и глаза его заблестели, как у хищника, нацелившегося получай добычу.
Вернон раскраснелся, как сталь, раскаленная в печи, некто уронил на землю пустую пулеметную ленту, и резко скрылся изо виду за ящиками, усердно делая вид, что занят делом первой важности.
— Словно-то случилось, мистер Шольц? – не унимался Барнс.
— Ага, случилось – наконец послышался голос Вернона, поначалу дребезжащий через сдерживаемой злости, на что-то непонятное Николасу, через некоторое время он зазвучал уверенно и даже сурово – патроны в моем «kleiner freund[2]» закончились. Возлюбленный демонстративно перевернул ящик из-под патронов, из которого высыпалась оба (обои) отстрелянных гильз.
Сержант Барнс резко переменился в лице. Насмешливая улыбка сменилась напряженным, сосредоточенным взглядом, который он устремил сверху город. Губы его крепко сжались. Там, в паре сотен метров были слышны одинокие выстрелы, дородный отряд черных мундиров этой ночью прорвался в город и закреплял тамо свои позиции, прочесывая улицы в поисках восставших и беженцев, отказавшихся уйти свои дома во время эвакуации, а значит, как решило верховное предводительство, ставших преступниками, пойдя против воли парламента.
— Ближайший парк в километре отсюда – тихо, будто для себя одного заговорил звание Барнс – что бы пробраться туда, придется натерпеться столько ужасов, аюшки? хватит до конца жизни.
— Наши позиции уже прошли, экий нам прок рисковать своими жизнями, если для нас сие сражение уже закончено? – подойдя ближе, спросил Николас.
Умелый солдат, будто и не услышал вопроса. С тяжелым чувством заботы, еле заметным в его глазах, он всматривался в каждую формальность, которую мог поймать взглядом. Эта минута, казалось, тянулась где-то долго, что каждый успел по несколько раз демонстрировать в своей голове по несколько вариантов своего будущего, которое непредотвратимо ждало их впереди, и все они не сулили ни к черту не годится радости.
— Мистер Шольц, придется вам снова растормошить вашу колымагу, наверное – резко переменившись в лице, с довольной улыбкой повернулся сержант к Шольцу.
— Осторожней чауш, если моя малютка Минди это услышит, на первом но ухабе вы рискуете вылететь на дорогу, без особого труда, вас же знаете, она у меня строптивая леди.
Не закончив беседу, звание ушел в сторону «Аллеи желаний», а Вернон Шольц, бросив последний взгляд на хрупкую фигуру девушки у разбитого фонтана, одним бодрым скачком перемахнул из-за земляную насыпь и скрылся из виду, прихватив с собой бинокль и пустую пулеметную ленту. Николас но посчитал лишним пытаться понять действия своих товарищей и как баран побрел через траншеи обратно.
Сержант Джозеф Барнс отдавал последние мероприятия румынам, слабо понимавшим, но улавливающим общую суть того, по какой причине от них требовалось. «А как они вообще могли попасть семо, без знания языка?». Этот вопрос часто всплывал в голове Николаса. Однако потом его сознание переносилось в призывной пункт, где некто и сделал свой окончательный выбор. Узкий, душный коридор в подвале многоэтажного кирпичного на родине, облетевшая краска на стенах, грязный желтый свет редких ламп, свисающих получи проводах с потолка. Десятки мужчин, разных возрастов, выстроились в наряд, каждый по своей причине. Кто-то хотел наварить быстрые деньги на мародёрстве, кто-то проникся состраданием к соседней дружественной республике, и, объятый насквозь пропагандистскими маршами, стремился исполнить свой, непонятно у кого уставленный, долг. Другие хотели просто убежать из страны, обначить начать все заново на новом месте, а некоторые нетрудно были потеряны на столько, что это казалось самым разумным вариантом использования своих способностей во (избежание дела, пусть и не совсем понятного. Отсюда и народ был разным: внушающим почитание и пугающим, непонятным, чужим и, порой, вызывающим ироничную улыбку, интеллигентным, задумчивым и откровенно говоря глупым. Как в тот момент выглядел молодой священник, промеж этих людей, Николасу оставалось только догадываться. Но не долее чем сейчас он понимал, что эту долгую, душную, казавшуюся нескончаемой каскад каждый там отстоял, что бы получить свой кусочек смерти. И вдруг отпадали все вопросы по поводу улыбчивых румын, да что ты и сержанта Барнса и всех, кого Н. Грейс встретил за совершенно это время в земляных окопах. У каждого здесь были приманка причины и истории, о которых было не принято ни осведомляться, ни рассказывать, словно все эти люди были помимо прошлого и жили только сейчас.
Вернон пробежал мимо, хватко вскочил на земляной вал, огляделся по сторонам, взялся после край забросанного землей брезента и, с усилием стащил его по течению. Под грязным брезентом стояла его главная любовь и чванство. Он называл ее «Минди», хотя создатели дали этой машине сильнее угрюмое и крепкое имя «Dodge VC-1». Не успела она «увидеть» денной свет, как Шольц еле слышно забормотал, словно говорил с машиной, поглаживая ее, осмотрел оболочка, аккуратно протер лобовое стекло и круглые фары, со знанием функция заглянул под капот и застыл в одном положении, словно буква куча железа и патрубков была истинным полотном одного изо великих художников эпохи Возрождения.
Барнс нетерпеливо подгонял его, бойко шагая к машине. На его плече висело две увесистые сумки с припасами и патронами, которые дьявол придерживал рукой, в другой же руке сержант бережно нес пару винтовок. Все на свете это было сложено на заднем сидении, в багажник заброшена емкость с питьевой водой, затем Барнс остановился перед самым порогом, достал с нагрудного кармана пропитанный гуталином клочок мягкой ткани и тщательно протер носки своих, и лишенный чего того, блестящих сапог. Затем тряпочка была аккуратно сложена в чуть-чуть раз конвертиком и убрана обратно в карман. Только после завершения сего, почти ритуального, действия, Джозеф Барнс уселся в автомобиль.
— Мистер Грейс! Малограмотный желаете ли присоединиться, ехать тут совсем не на край света, всего пару кварталов.
Николас неспешно, сомневаясь, взобрался в заднее сидение автомобиля. Дверей здесь не было, невыгодный предусматривала конструкция, и он нервно прижал к себе походный планшет, висевший бери поясе.
— Да не переживайте вы так – с легкой насмешкой приободрил его Барнс, положив руку в плечо – Эта поездка не опасней для вас нежели вчерашний день, или любой другой, из пережитых тут. Ant. там. А за вашими вещами я пригляжу, если что.
Последние треп насторожили Николаса еще больше обычного. Но тут заревел двигатель, машина затряслась и загрохотала, выплевывая клубы черного дыма. Мистер Шольц в некоторой степени раз игриво надавил на педаль газа, повернулся к пассажирам и свободно улыбнулся, оскалив белоснежные зубы, обычно скрытые за тонкой полоской бледных губ. Додж дернулся для месте, заревел и покатился вперед, разбрасывая за собой пакость и мелкие камни. Через пару минут они уже пересекли регистан святого Доминика, которая вчера больше всего пострадала с удара черных мундиров, и достигли невысоких каменных стен жилых домов. В домашних условиях здесь стояли очень близко друг к другу, по некоторым улочкам компактно было ходить даже одному, так что дорогу приходилось облюбовать очень аккуратно. Шольц, уверенно завернул в один из переулков и сбавил поступь. Ехать нужно было медленно, стараясь привлекать к себе делать за скольких можно меньше внимания, что и так было крайне мудрено из-за грохота автомобильного мотора. Поворот, еще Вотан поворот, скрежет тормозных колодок на ухабе и переулок, выползающий на рыночную площадь.
Центр города был подозрительно спокоен, лишь только одинокие звуки выстрелов, все так же, разрушали тишину, хотя и они звучали издалека, не только не вызывая опасений, а шиворот-навыворот, вселяя уверенность что война идет где-то позже, что ей не пробраться на эти улицы. Зато хорошо, стоило лишь оглянуться вокруг чтобы стало понятно: симпатия здесь уже хорошенько погуляла.
На открытой местности Шольц ехал шатко, постоянно оглядывался по сторонам, а Барнс монотонно пощелкивал затвором винтовки, ажно не обращая на это внимания. Только так некто выдавал свою настороженность, потому как взгляд его был сосредоточенным и спокойным. Впереди виднелся низкий канал и маленький каменный мостик. За ним, на торговой площади, и находилась, во вкусе стало ясно позднее, цель этого путешествия — (хоть) немного ящиков с патронами, которые Барнс заблаговременно схоронил на карамболь отступления вглубь города.
Автомобиль остановился у здания городской ратуши, заваленного бетонными обломками и мешками с песком. Ещё раз недавно здесь держали оборону солдаты повстанцев, сейчас а, единственными обитателями этого места были толстые черные вороны, которых привлек семо запах крови, витающий в воздухе. Шольц заглушил двигатель, выпрыгнул с машины, не обращая внимания на грязь, он обошел свою Минди около, проверяя, не навредила ли ей эта небольшая проминка, и бережно протер рукавом покрытые пылью фары.
Десяток черных воронов с ворчанием взлетел и расселся в ветках погоревшего дерева. Вид такой картины окончательно наводил трепет на молодого священника, казалось, что над этим местом завис в небесах собственной персоной языческий Фатум, и, в какую бы сторону ты не побежал, до сей поры равно заплутаешь в этих серых, полуразрушенных лабиринтах, в пристанище человеческих страданий. Подойдя ближе, Николас рассмотрел изуродованный, обгоревший стебель старого дуба. По мокрым, от дождя ложбинкам коры стекала, рождение, будто это была кровь самого дерева, медленно умирающего получи его глазах. Вороны недовольно каркали и следили за каждым медленный человека, подозрительно, уверенные в том, что он двигается единственно временно, и вот-вот упадет и станет очередным блюдом в их пиршестве. Точно по крайней мере, это ощущение не покидало Николаса, когда-когда он рассматривал этих демонических птиц. В его памяти, по какой причине-то всплыли лекции по древним верованиям, о викингах. И видишь он, словно норманнский жрец, стоит у корней Иггдрасиля, покоренного черными демонами, кровоточащего, мертвого, есть расчет и ждет свой собственный Рагнарек, на земле людей, неизмеримо потоками уже стекают остатки божественной жизни. Сердце Николаса забилось чаще. Сии громоздкие образы, не могли найти своего места изнутри. Ant. снаружи и рвались наружу, ударяясь о грудь, глухим, полным стуком.
— Мистер Грейс – оптом с упавшим рядом камнем, до Николаса донесся знакомый перешептывание Барнса, и он, вдруг, осознал, что объемный стук в его голове, нате самом деле разлетался по всей площади.
Оба его товарища, лежали в нескольких метрах, вслед грудой обломков серого здания, пытаясь стать с ними одним целым. Вернон указывал пальцем в глубину преулка, другой рукой прикрывал губы, будто ему было запрещено вякать слова вслух. Образы в голове Николоса еще не давно конца растворились и, лежащие в пыли, товарищи предстали перед ним, закутанными в шкуры, северными охотниками, указывающими нате приближающегося зверя. А стук, тем временем разорвался на сотни звуков, и закутался в стальное голос, заполонив собой пустоту безжизненной улицы. По противоположной стороне площади, двигался заметный отряд черных мундиров. Над их касками, высилась башен броневика. Именно мотор свирепой машины и разорвал фантазию Николаса бери клочки, вернул его в реальность. Этот разрыв был до того резким, неожиданным и страшным, что священник просто застыл бери месте.
Попытки сержанта заставить Николаса спрятаться, или, оно бы, отойти в сторону, не возымели никакого эффекта, покуда)) один из черных мундиров, не заметил полевого санитара, стоящего в ненарушимый рост, всего в паре десятков метров от них. Приман закричал, вскинул ружье. Послышалась неразборчивая команда командира и верешок отряда, равномерно рассредоточилась по завалам и укрытиям. Броневик медленным темпом повернул свою железную голову, с интересом, будто дикий тварь в лесу, уперся взглядом в площадь, и замер. Несколько секунд стояла чуть было не полная тишина, только недовольно бурчало брюхо броневика.
Раздался дуплет, откуда-то сверху, упала граната и разорвалась на осколки у ног одного с солдат. Несколько фигур мелькнула на крышах, они разбежались в неодинаковые стороны, как насекомые, встревоженные неосторожным шагом человека. Верховод подал сигнал и солдатские ружья, почти синхронно, разразились выстрелами и клубами дыма. Случайно заскрипела голова броневика и с лязгом разразилась очередью по площади. Николас упал. Симпатия закрылся планшетом от осколков, разбросанных свинцовым градом, и невыгодный мог видеть, что происходит. За спиной взревел сызнова один мотор, более знакомый и почти родной. Крепкая масёл, схватила его за воротник, как провинившегося школяра и потащила вспять. Пулемет снова разорвался очередью. Пули, просвистели рядом, вонзились в Иггдрасил и распугали черных птиц. Грейс безвыгодный заметил, как оказался на ногах, как вслед по (по грибы) рукой Джозефа побежал к автомобилю, как вскочил в него, запредельно повредив ногу, об острый угол его крыла. Спирт в панике хватался то за ушибленную ногу, то по (по грибы) свой планшет, то за поручни, чтобы не пуститься в путь на дорогу, когда Минди помчалась прочь с площади, в таком случае пытался разглядеть что происходит вокруг. Вдогонку им, впредь до сих пор, стрекотал пулемет броневика, рассыпая грозди пуль в соответствии с улицам. Некоторые пролетали так близко, что их было слышно, они шептали о своем предназначении. Горизонтально на сиденье, у ног Барнса, Николас снизу, видел его фигура: спокойное, уверенное, не выражающее ни тени сомнения. А покровительство сержанта, до сих пор крепко держала воротник священнической рясы. Один или два пуль ударились о задний борт джипа и вырвались из обшивки сидений, в нескольких миллиметрах через своей цели. Их шепот умолк, прекратился этим глухим ударом.
Вслед поворотом скрылась площадь, броневик, черные мундиры, Иггдрисил, и загадочные краски с крыши. Вернон держался ровно и, даже элегантно, не теряя с виду ни один участок разбомбленной, изрытой окопами дороги. Хотя настороженность из глаз опытных военных не исчезла. Николас, прижав к сиськи свой планшет, молча наблюдал за Джозефом, собранным и хозяйственно вслушивался в тишину развалин и улиц. Затем на его губах мелькнула презрительная усмешка, он схватил священника и накрыл его всем своим веточка. С водительского сиденья прозвучал истеричный смешок и свист приближающихся с небес снарядов, нашел происходящее очевидным. Первый минометный снаряд разорвался в паре метров через колеса. Минди приподняло на один бок, руль, повинуясь крепкой руке опытного водителя, срыву повернулся в сторону, и она нехотя вцепилась в дорогу. Еще один-два снарядов разорвались поодаль, засыпав машину пылью. Было безграмотный ясно, кому принадлежали эти снаряды. То ли черные, послали их вдогонку, приняв их вслед за нападавших, то ли сами «нападавшие», разглядели в них врага. Дальнейший залп не заставил себя долго ждать и обрушился держи землю и крыши ближайших построек. Серая пыль, клубами, в который раз взмыла над улицей и в очертаниях каменных стен, из своего живого убежища Николас заметил нечеткую фигуру маленького человека. Чайлд выбежал из своего укрытия и, закрывая лицо руками, побежал повдоль стен, через всю улицу. Минди снова рванула с места, в попытки убежать подальше, и фигура маленького человека, стала постепенно удалятся в противоположную сторону. Николас смотрел ему вслед за, ровно до того момент, когда ударный порыв воздуха безграмотный заставил ребенка, содрогнутся. Он, спотыкаясь, не видя дороги, метался с стороны в сторону и куда ему бежать, какая из сторон, даст ему закрывание. Барнс то же не знал, точнее не ожидал, который в одно мгновение, тот, кого он закрывал своим веточка, вырвется из его рук и выскочит из машины получи полном ходу. Священника несколько раз ударился о мостовую, о камни, так поднялся и побежал. Джозеф успел только крикнуть что-ведь невнятное ему вдогонку, но его слова показались Николасу всего на все(го) далеким шумом, одним из тех звуков, которые наполняли безотлагательно его голову. Будто последнее прощай, или наоборот, заветные фразы, ободряющие дух, как молитва перед решающим сражением в безукоризненный войне.
Через пыль он приближался к нечеткому очертанию находя цели, но ребенок старательно пытался бежать дальше, закрыв руками зеницы и уши, отдав себя целиком на волю слепого случая. Поуже было видно его босые, сбитые в кровь, но безвыгодный желающие сдаваться судьбе ноги, клетчатый пиджак и огромную восьмиклинную кепку, сползшую для затылок. Николас чувствовал боль. Боль только что полученных ран и обновлённых следов прошлой ночи, периалгия резкую, но, как будто играющую второстепенную роль, вот всем происходящем. Будто боль на минуту отошла в сторону и затерялась в темноте кулис, да стоит там, видны ее очертания, и ты знаешь, который в следующей сцене, она, обязательно, начнет действовать. Но сие не сейчас, а лишь потом. Это волшебное слово «потом», такое обыкновенное, так одно его звучание становится панацеей от всех неудач, проблем, трудностей. Николас, ровно бежал по узкому коридору, соединявшему его самого и его понемножку удаляющуюся цель, которая упорно не желала быть достигнутой, эпизодично растворяясь в хаосе разрывающихся снарядов. Потом будем думать прав я не то — не то не прав, потом заштопаем раны, потом, потом, после (этого… Тем временем, с каждым «потом» он становился на ход ближе, совсем догнал ребенка, схватил его обеими руками и растворился в вспышке огня.
Получай улице в мгновение стало совсем тихо. На дальней улице раздались одинокие оружейные выстрелы, крики, которые полегоньку превратились в, ставший уже обыденным, шум далекого боя. Минди остановилась в месте, почти сразу, как Николас, непослушно, покинул ее. Джозеф успел ухватить Вернона за плечо и тот остановил машину. Мгновение тишины и рассеивавшийся туча минометного обстрела, застыл во времени. Вернон нервно озирался в соответствии с сторонам, всматриваясь в окна домов, а сержант Барнс пытался уловить, есть ли движение на дальнем конце улицы.
— Идемте? – не оборачиваясь, с непривычной серьезностью, произнес Вернон – думаешь снедать смысл?
— Смысл есть всегда, мистер Шольц, важно все то, каким мы его видим. Не глушите мотора, темнеет – уверенно, и все так же, привычно спокойно ответил ему лычка – Мистера Грейса оберегает нечто большее чем нас с вами, спирт и сам не знает, что его Бог, постоянно сподручничающий ему выжить, более реален, чем ему самому по всем вероятностям.
Джозеф вышел из машины, резко передернул затвор трофейной винтовки и медлительно зашагал по мостовой, выпрямившись в полный рост, словно демонстративно презирающий любую возможную на ниточке). Серые, грязные курганы развалин крошились под тяжестью солдатских ичиг, но пара десятков уверенных шагов и сержант уже стоял надо воронкой от взрыва, где он в последний раз видел своего товарища. Барнс участливо вглядывался в этот каменистый кратер, и с каждой секундой в его тити все глубже укоренялась надежда, потому как ни одного намека, ни одного следа Николаса или — или ребенка он не видел. Обойдя воронку вокруг, некто еще раз осмотрел ее, затем обвел взглядом остаток. Пыль медленно оседала, раскрывая свои тайники, и Барнс разглядел поля солдатского кителя. Под крупной плитой стенного блока, присыпанного на обломками, бережно укрылось тело Николаса, прикрывающее собой маленькое прах, бежавшего ребенка. Глаза их были закрыты, сами они были неподвижны и казались безжизненными куклам. Барнс подошел капитально, и склонился над ним, все так же спокойным, знакомым и непоколебимым голосом заговорил.
— Откройте штифты, мистер Грейс, уверяю вас, вы живы, хоть и порядком потрепались. Я своими глазами вижу, чисто вы дышите, а значит, ваши чувства вас не обманывают.
— А мелочь пузатая? – не открывая глаз, тихо, будто ему казалось, подобно как он говорит не с живым человеком, а с иллюзией своего сознания, спросил Николас.
Барнс поднес ладоша к лицу ребенка, затем прощупал пульс и, с уверенностью заключил: — Вас сейчас точно в одном мире, так что в ваших интересах, на правах можно быстрей осознать, что вы живы, а не мертвы, мистер Грейс. С этими словами симпатия увесисто хлопнул Николаса по плечу, приводя его в чувства, и бережно, почему совсем не подходило его суровому образу, поднял ребенка для руки. Пришлось приложить усилия, что бы высвободив его изо рук священника, который застрял между мирами и не, без- мог так просто отпустить единственный кусочек реальности, на котором он был уверен. С головы маленького человека свалилась фуражка и высвободила, капну густых, длинных каштановых волос. Девчонке в вид было лет десять – двенадцать, насколько мог рассуждать старый военный, несмотря на слой грязи и разбитую губу, ее личико было в области-детски невинно и прелестно, на широком открытом лбу алела большая наминка. В этом лице, на секунду, сержант узнал лицо его самой старой знакомой, с которой дьявол шел рука об руку почти всю свою бытье. Это было, как ему показалось, лицо войны. Наивное, неважный (=маловажный) отдающее себе, до конца, отчет в том, что происходит вкруг, но при этом от природы такое естественное и обезображенное кровью, в одно время. Девочка, не приходя в себя, вцепилась ручонками в рукав Барнса, через чего тот содрогнулся, быстро пришел в себя и мерно зашагал поначалу. Николас же, медленно поднялся на ноги, корчась с боли. Теперь он уже ощущал и ту боль, которую причиняли ему раны, и опасность усталости, приковывающую к земле, наступило то самое «потом», о котором некто думал несколько минут назад. «Как же быстро нас догоняет наше «потом», наравне неожиданно и сильно бьет оно нас, в самый неподходящий минуточку, и как быстро нами овладевает следующее «потом», которое позволяет нам маршировать дальше. Теряется только «сейчас», совсем теряется, будто его и кто в отсутствии вовсе, либо оно творится через силу, только за достижения того самого, реального «потом», о котором мы ежеминутно думаем». Эта праздная мысль позволила Николасу отвлечься через боли, и, хромая, поковылять за Джозефом и спасенным маленьким человеком в его руках.
У машины, не обращая внимания ни сверху кого, крутился Вернон. Никто и никогда не обвинил бы его в бессердечности, так сейчас он был полностью сосредоточен на своей Минди. Пусть даже издалека было видно, что он нервничал. То, с поневоле, закрывал лицо руками, то пинал, попавшийся под сматываем удочки камень, то беззвучно ругался, лишь шевеля губами, получи и распишись своем родном. Барнс прошел мимо, будто не обращая сверху немца внимания, и бережно уложил девочку на заднее сиденье.
— Прибавили вам нам проблем, мистер Грейс – не поворачиваясь, заговорил Джозеф – проедь ты да я мимо, не пришлось бы брать на себя такую обузу, в виде вдобавок одного пассажира. Не поймите меня неправильно, но сие война, а наш додж – не ковчег, всех мы далеко не соберем.
— Не сделай я этого – Николас доплелся до аппаратура и со стуком навалился на нее спиной, хватая обстановка ртом. Каждое слово давалось ему с трудом, поэтому симпатия говорил медленно и отрывисто – не сделай я этого, взял бы держи себя обузу в десятки, а то и в сотни раз тяжелей.
— Автор можем решать что тяжело, а что нет, сколько благоугодно, времени много – процедил, вмешавшись в разговор, Вернон. Он был раздражен, однако, всеми силами, старался держать себя в руках – пуля через пулемета пробила панель приборов, а осколки от последних взрывов разбили мракобесный борт капсулы капота и разворотили там все, Минди с места без- сдвинется, даже не замурлычет. Так что у нас кончайте уйма времени, когда мы ночью, будем шататься по части улицам, охваченного войной города. Ferfluchen[3].
— Нельзя нам никуда направлят, и машину нужно ремонтировать – смиренно и ровно продолжал Барнс, достав с нагрудного кармана свой платок, он бережно стирал осевшую возьми сапогах пыль – нужно найти, где укрыться, иначе мистер Грейс эту Никс не переживет, да и наша новая попутчица тоже. Машину протолкаем до самого той подворотни, там и осмотримся, и обдумаем дальнейшие действия. Мистер Грейс, прошу, приглядите по (по грибы) нашей гостьей в салоне.
Шольц и Барнс, словно два вьючных мула, стали заставлять додж к ближайшему закоулку, который ранее определили, как самый безопасный. По разбитой мостовой машина шла неохотно, на свет не глядел бы и неряшливо, переваливаясь с боку на бок. Мало несчастий, яко и правое переднее колесо оказалось пробитым, спустило, и мешало на человека метру продвижения, будто Минди упиралась и не хотела совершать моцион пешком с двумя этими джентльменами. Миновав каменный свод арки, додж вкатился умереть и не встать двор, с четырех сторон окруженный развалинами невысоких домов. После этого же, среди слякоти, грязи, перерытой тяжелыми колесами грузовика, вновь дымящегося после недавнего взрыва, стояла большая железная проскений, которую местные использовали, по всей видимости, как сенник. Ее высокие трехметровые ворота были настежь распахнуты и изогнуты в нескольких местах, а среди, в полутьме проглядывались тюки, набитые соломой. Тут было немерено места, чтобы укрыться самим, и спрятать машину.
Дождь крупными каплями барабанил согласно жестяной крыше, глухим ритмом разливался внутри сарая. Руками малолетка, не открывая глаз, нащупала под собой соломенную перину и сжала в хваталка пучок сухой травы. Детский ум не пытался разобраться какой) (черт, ему просто нужны были доказательство того, что симпатия существует. Она лежала на спине и смотрела вверх. Помаленьку, к перестукиванию дождевых капель присоединились завывание ветра, протискивающегося посредством щели в основании сарая, позвякивание железных цепей, раскачиваемых тем самым ветром и смутное бубнение человеческого голоса. Стараясь не привлекать внимания и не отрываясь ото своего соломенного убежища, девочка, попыталась осмотреться вокруг. Прохудившиеся жестяные стены, распахнутые открытый и перекошенные ворота, были странно привычны ее юному глазу. После широкую арку ворот в сарай проникал лунный свет, форма угрюмых развалин и маленький кусочек звездного неба. Оттуда но доносился свежий запах проливного дождя. Как ни дико, ее не манил этот запах свободы. Жестяная короба, после последнее время, стала вызвать больше теплых ассоциаций, нежели этот простор, под открытым небом.
В помещении находилось три человека. Водан из них сразу привлекал к себе внимания. Трудно было обтолковать его в подробностях, не поднимая головы. Он громко суетился, перекладывал инструменты, насвистывал какую-в таком случае радужную мелодию, и, казалось, общался с невидимым таинственным собеседником, равно как ребенок с выдуманным волшебным другом, с которым он говорил более чем нежно, ласково, с особым доверием. На нем была светлая гомоклиналь, как песок на берегу местного рыбачьего озера, испачканная черными пятнами, чухло в темноте было лишь силуэтом из которого выделялся солидного размера носопырка, который он периодически опускал под капот перекошенного автомобиля. Только-только левее, у самых ворот, виден был еще один беспроглядный силуэт, едва различимый, из-за яркого лунного света. Симпатия сидел на земле неподвижно, источая клубы серого дыма, точно бы дремлющий вулкан. Дым обволакивал его фигуру целиком, и с прохладцей растекался по всему помещению. В мерцании лунного света и темной тишины, сие создавало в голове ребенка все новые и новые магические образы, тем временем сковывающие и будоражащие воображение. Совсем у самых ее ног зашевелился паки (и паки) один участник этого ансамбля. Его можно было важнецки разглядеть даже отсюда. Острые скулы, побледневшие от холода и покрытые черной щетиной, длинная черная фелонь с высоким воротником, скрытая под пыльной военной формой и блестящие в лунном свете маловыразительно-зеленые глаза, сосредоточенно бегающие по страницам маленькой зеленой книжицы, которую спирт держал перед собой. Тонкими пальцами он перелистывал ее страницы и потрепанным карандашом неупорядоченно вносил пометки то в одной ее части, то в не тот. Всматриваясь в эти маленькие странички, можно было различить вскользь набросанные портреты, изображения невиданных волшебных созданий, без лиц, с непривычными, причудливыми очертаниями тел, с пятого на десятое разбросанные кусочки текста, цифры и пометки, все это яко заворожило девочку. Страх в этом месте стал для девочки сделано привычным, а вот любопытство давно превратилось в невиданный и редкий разносолы.
Она медленно встала, и, на секунду, замерла. Дымящийся сопка) в стороне, у самых ворот пошевелился, но также внезапно застыл, драпируясь в (тогу позволяя ей двигаться дальше. Стоило сделать все пару шагов, и энигматический художник оказался совсем рядом, девочка уверенно села плечо в плечо с ним, опершись на сваленное сено, обхватила колени руками и уткнулась в них носом, мало-: неграмотный поворачивая взгляда ни на книжицу, ни на ее творца.
— Чисто твое имя? – спросил художник, продолжая свое дело.
— Рита – примерно шёпотом, но уверенным и совершенно чистым детским голосом, ответила возлюбленная и тут же добавила – ты пахнешь как смерть.
Николс с интересом заштриховывал край страницы, не обращая внимания на текущий комментарий. Зрачки его глаз быстро и настороженно бегали изо стороны в сторону за острием карандаша, отслеживая каждое его ход. Казалось каждый миллиметр этой работы был настолько важен, как будто даже находится рядом, уже становилось безумно ответственным занятием.
— Мое кличка Николас – все также не отрываясь от кропотливой работы, произнес симпатия. Его голос был странным, словно его тут нисколечко и не было. Только маленькое облако пара, рожденное его словами, доказывало, аюшки? он на самом деле здесь.
— Бабушка рассказывала ми, что, когда ты умрешь, за тобой придет тана. Она схватит тебя быстро и неожиданно, так крепко что-то не успеешь ни вскрикнуть, ни вырваться, обнимет тебя своими тонкими пальцами и хватит держать, пока не донесет тебя до небесных врат. С те тебя встретят ангелы и, если ты был добрым и честным человеком, ведь ангел возьмет тебя на руки, и унесет на поднебесье, где ты вечность будешь счастлив, и у тебя будут по сию пору самые красивые и замечательные вещи, которые ты только сможешь себя вообразить. Там, когда все взрывалось, смерть схватила меня, (на)столь(ко) крепко, что я не смогла даже пошевелится. Было крайне – девочка на мгновение замолчала, и на ее глаза накатились сырость, только на мгновение, затем волнение просто пропало – и я почувствовала ее букет и темноту. Вокруг все загрохотало и грудь сдавило так, отчего дышать было нельзя. Смерть запретила мне дышать. У нее был не что иное такой запах, как возле раненых, во время перевязки, парфюм крови и противной обжигающей воды. Такой же запах как бы от рукава вашей формы.
Карандаш Николаса остановился, а щупальцы начали методично перелистывать странички. Они остановились на изображении огромного шара, отрывающегося ото поверхности земли, удерживаемого массивными цепями. От шара исходили лучи. Было верней всего, что кто-то заковал в кандалы солнце. Под ним, схематически, были набросаны купола башен, бойницы крепостных стен и темное ласа между ними. Художник зачеркнул несколько записей на полях и не вникая в подробности, но аккуратным и красивым почерком, заменил их другими. П резко захлопнул книжицу и закинул голову назад, закрыв глазищи. Около минуты двое сидели в полной тишине, даже маловыгодный смотря друг на друга.
— Потом был свет, броский. Я не могла открыть глаза, но даже так почувствовала данный поток яркого света, как будто кто то, как обухом по темени, открыл дверь в комнату, пока ты еще спишь. И херувим поднял меня на руки, как и говорила бабушка. Симпатия бы сильным, мне казалось, я ничего не вешу, поголовно. От него пахло чем-то сладким, успокаивающим. И я поняла, в чем дело? была хорошей, хотя стало еще обидней. Если я была хорошей, благодаря тому я должна была так бояться и умереть. Почему Бог си странно со мной поступил?
Рита не ждала ответа, возлюбленный говорила сама с собой, на самом деле, уже испокон (веков на ее вопросы никто не отвечал, да и понимала симпатия не все языки, которые ей приходилось слышать ради последнее время. Но скорый ответ заставил ее вызвать голову и посмотреть на своего собеседника.
— Бог ничего невыгодный придумывает, и не следит за каждым из нас в отдельности. Спирт дал нам свободную волю и позволил править и распоряжаться сии миром. Все это – он опустил голову и пристально вгляделся в развалины за створками ворот – все это сделал человек.
— Человечек? – задумчиво подхватила девочка – Я видела много разных людей. Другие были добры ко мне, некоторые нет очень.
Ото этих слов ее губы сильно сжались, пытаясь унять омерзительное и тяжелое воспоминание. Мысли понесли ее в прошлое, меняя образы. Рита старалась высказывать(ся) из них. Зрачки нервно тряслись, стараясь, уцепится так например за малейший намек на счастливое воспоминание, светлый икона. Как только такой образ находился, он тут а распадался с болью и страхом, перемешанным с непониманием.
— Давно ты тут. Ant. там? – мерные и нежные слова священника вырвали ее из плена памяти. Его визг звучал умиротворяюще, а легкая, едва заметная улыбка была искренней и заботливой, взять он и не смотрел на Риту. Николас был взволнован безлюдный (=малолюдный) меньше, просто ему казалось, что любое неуместное, глупое передвижение, могло напугать до смерти это маленькое беззащитное, генерация. Она была сосем худенькой, замерзшей, съежившейся, неуверенной в часть, что вообще тут реально, а что нет. Копна густых хохол закрывала большую часть ее лица и одежды, что предавало этому маленькому существу до этого часа больше умилительной нелепости. Ступни и кисти рук, были покрыты ссадинами и синяками. Не более чем глаза, упорно смотрящие в одном направлении, пугали своей взрослостью и уверенным бесстрашием. Прикрываясь чем внутри этого изнеможенного ребенка живет кто-то опять, куда более сильный чем сам Николас.
— Мы жили после этого всегда. Через пару кварталов отсюда стоял наш четыре стены. Там мы жили с папой, мамой и старшим братом. В настоящее время там только огромная груда камней и досок.
Николас молчал.
— Я помню, кое-когда папа, очень встревоженный, пришел домой. Вначале он весьма ругался с Марком, да так что брат выбежал с дома, громко захлопнув за собой дверь. Потом дьявол поцеловал меня и попросил подождать в комнате. Мама не выходила с спальни уже полчаса. Она была встревожена еще в большей мере, но для нее это было обычным состоянием. Вона то, как вел себя папа немного пугало. Над головой они громко разговаривали, На улице то же. Я отнюдь не видела, но, казалось, что весь город вокруг зашевелился. По части радио диктор сообщил о какой-то «куа-ции» и папулечка выносил из дома вещи в чемоданах, складывая их в машину. Брал и старый и малый, вещи, еду, постоянно кричал что-то маме, кое-что бы она собиралась быстрей, и мне сказал взять безвыездно самое важное. Я убежала в комнату и нашла свою книжку со сказками Андерсона и деревянного дедушкиного коня, которого дьявол мне выстрогал в прошлом году. Еще забрала из тайника тринадцать леденцов, которые выиграла сверху ярмарке. В тот момент это казалось очень важным, и я стояла у аппаратура, забитой вещами, с чемоданами, привязанными к крыше с уверенности в том, чисто я принимаю участие в чем-то большом и шумном и очень ответственном. В сравнении, наш сосед, дядя Серго, делал то же самое, набивал неординарный грузовик вещами и даже мебелью. Он был водителем, и фаэтон у машины был большой, поэтому ему было легче. Ото него всегда пахло машинным маслом, даже когда возлюбленный не работал, а папа, всегда, называл его «эмигрантом», я где-то и не поняла, что это. Наверное, он тоже «эмигрант»? – Рита кивнула в сторону Вернона, фифти-фифти скрывшегося под капотом Минди. Торчащая из машины «половина человека», держи секунду, вызвала у девочки улыбку. Затем в немом вопросе симпатия повернулась к Николасу.
— Нет, это совсем другое – осторожно ответил дьявол и немного повернулся к Рите. Ее надутые щеки упирались в колени, оттого речь казалась немного невнятной и скомканной, но говорила возлюбленная медленно и с паузами, будто подбирая слова из невидимого списка, благодаря этому слушать и понимать ее это совсем не мешало.
— Клеймо так и не было видно, только его следы получай свежем раннем снегу уходили со двора за переломный период на улицу. Папа несколько раз говорил с дядей Серго, показывал получай меня рукой, о чем-то просил. Потом хлопнул его согласно плечу, будто благодарил его за непонятно что, так-таки, хоть дядя Серго был и добрым соседом, с нами их семейство почти не общалась, вообще была достаточно нелюдимой. Их миниатюрный сын даже не ходил в школу, не знаю что же. После их разговора дядя Серго бросил на меня сторона, и я выпрямилась и прижала к себе коня и леденцы, его взгляд был адски тяжелым, и от этого становилось неуютно и чувствовалось что я должна буду натворить что-то очень важное. Папа, тем временем, забежал в усадьба за мамой и велел мне запрыгивать в машину. Тогда я и услышала их впервинку. Небо засвистело очень противно и громко, так что я зажала хлопалки и все пороняла. Потом был грохот и половину нашего на родине разнесло на камни. Меня только воздухом ударило и забросало пылью. С двери пап не выходил, хотя я и кричала. Потом вторая женушка обрушилась.
Николос был в оцепенении. Маленькая девочка говорила об сих событиях с ужасающим спокойствием и хладнокровием. Даже не моргала и до сих пор время смотрела в пол. Видно было, как перед ее взором прокручиваются сии картинки, как слайды диафильма. Но ничто не выдавало и толики страха неужели горя.
— Я плакала, а дядя Серго, закрывая лицо рукой, ото пыли, подошел к нашей машине, посмотрел на меня малую толику секунд, и принялся перетаскивать наши вещи в свой грузовик. Видно, он хотел увезти меня с собой. Он перекидал в хардтоп все что влезло, затем посадил жену с сыном в кабину и уехал. А я стояла немного спустя, смотрела им в след, может они просто забыли меня, зато хорошо и говорили в этот момент очень оживленно. Жена дяди Серго плакала, да он крикнул на нее и все. Они уехали. А свод небес снова засвистело, я закрыла уши ладонями и побежала во задворки мимо дома. Там было папино охотничье убежище, в погребе. Пришлось не пожалеть стараний, счистить снег, но железный люк открылся, и я спустилась ниц. Было темно и сыро, но я много раз спускалась тама с папой. Он хранил здесь все для выезда в зеленое (богатство. Тут были и консервы, и его ружье, и большие рюкзаки, и одежа, много всяких полезных взрослых вещей. Даже маленькая керосиновая динатрон. Я там долго пробыла. Иногда стены тряслись от взрывов, урывками наверху я слышала звуки шагов и машины. Но люк я ни разу далеко не открывала, в основном сидела у маленького огонька и играла с конем либо — либо мечтала о том, как откроется люк, и папа с мамой заберут меня, и ты да я уедем. Консервов было много, ем я мало. Только смотри открывать их было всегда сложно, банки резались и мало-: неграмотный хотели поддаваться. С того времени уже ничего не осталось у меня, лишь только это.
С этими словами девочка достала из кармана один или два грязных леденцов и протянула их Николасу.
— Хочешь?
В этих маленьких конфетках сельный медик Николас Грейс увидел все то что возлюбленный ненавидел в этом месте. Но и то, что заставляло его восставать каждый день и делать свою работу. Дрожащей рукой симпатия взял один леденец и поднес к лицу, разглядывая его глянцевую сахарную неосновательность. И его воображение снова начало рисовать ему картины мифических образов. Сосучка в его руке — это сердце самой земли, и он, словно индонезийский богочеловек, должен вернуть его на место и выдержать роль жизнь в этом умирающем мире. Священник сжал его в кулачок и убрал в карман кителя.
— Не хочешь? Думаешь он пошлый и невкусный? – с неподдельным любопытством подняла на него глаза Рита – твоя милость не думай, он очень сладкий, а грязь можно общедоступно выплюнуть.
— Нет, я просто люблю оставлять самое вкусное для потом – улыбнулся ей Николас – для него этот малюсенький подарок был как глоток той самой надежды. В этом маленьком человечке дьявол видел просто несгибаемую силу веры и воли, которой собственноручно (делать), как ему казалось, постепенно лишался.
— Однажды люк открылся самостоятельно.
[1] С немецкого «Доброе утро».
[2] С немецкого «маленький друг».
[3] С немецкого «проклятье».