Уля. Очень странное чувство

Заведующий 1

Ульяна стояла на балконе. Ее локоны то и деяние сбивались. Осенний ветер пахнул ранним предчувствием сырости и началом следующего сезона — зимы. Зябко. Возлюбленная убирала волосы с лица и старалась улыбаться. Будто в короткой тренировке, ее уста нервно растягивались в уголках, а в глазах приветливый блеск. Она знала, что-то теперь он увидит это и станет рад такому ее расположению духа.
Хозяин — Руслан — вышел из подъезда и направился к машине.  «Деу» стояла получай сыром асфальте, капли дождя на ее крыше засохли маревыми кляксами. Личного имени помнила, как на этой машине муж возил ее в больницу, (как) будто «деу» глядела в окна фтизиатра, в то всегда время, когда она принимала процедуры.
Муж обернулся и эврика взглядом ее, стоявшую на балконе. Ульяна  потянулась получай носочках и, приподняв руку, махнула ею, еще и еще редко.
Улыбнулась всем своим существом. Улыбка на ее лице вечно магически действовала на него, хоть  он и скрывал сие, чисто по-мужски.
Ответил кратко, сдержанно, совестливо пряча зырки от постороннего внимания из зева соседских окон, видимо подглядывающих.
Исчезнув в машине за хлопком двери, он, поди, опустив голову, представлял славный образ своей любимой бабье сословие, а она, прикрыв окно, все так же стояла держи балконе, не стирая улыбку с лица. Автоматически.
И вот, следом за отъездом машины, зайдя в квартиру, подумала: «Популярность Богу, долг исполнила, все получилось хорошо! И муж —  разумный, душка, уехал…»
Так расстались с утра.
Она на  хозяйстве. Неплохое минор, так — даже с некоторым подъемом, хоть и побаливала башня. Систематическая боль после ДТП, в котором она пострадала полгода обратно, теперь сказывалась.
Восстановить с помощью физиотерапии, ЛФК, психологов, психотерапевтов девушке требовалось реминисценция. Ульяна забыла все: близкого человека, друзей, родственников, квартиру, в которой, (то) есть объяснил Руслан,  прожили они уже вместе не Водан год.
В результате интенсивного полугодовалого лечения, ее выписали нате амбулаторное, и теперь она лечилась здесь, дома.
Пароксизмальная колотье током прошивала череп и заставляла остановиться, замереть, закрыть бельма и так — до ближайшего ослабления пронизывающей атаки.
Мастодония могла прийти неожиданно, стройным дисциплинированным фронтом разлиться по мнению черепу, будто ей именно сейчас хотелось что-ведь дополнительно отвоевать, чем-то овладеть. А спустя некоторое благоп отступала, разоружая свои ряды — один за другим, агрессивных своей невидимой армии врагов, с которыми Ульяне,  предлагалось сразиться.
Предтечей приступов было волеизъявление, когда надо сосредоточиться, понять, разобраться, вытащить существенное изо памяти, якоря.
Ведь непременно требовались тренировки в этом направлении. Симпатия чувствовала.
Торопилась, чтобы вспомнить хоть что-то, в (данное там, перед громоздким порогом, наваждение сгущалось, преграждало черной тенью тракт воспоминаниям.
И здесь Ульяна стояла, между тем, что было безотложно, что ей помнилось, ежедневное, несущественное, неинтересное, и что было после того.
Что же было до того, до этой черной тени, монотонных дней?  Что сон…
Давно снята повязка с головы, месяца два тому. О травме на вид в густоте волос напоминал крохотный шрам, заштопанный рассосавшейся ниткой, ото которой след: белый червяк, выставивший наружу дугу спинки.
Суще деятельным человеком, чтобы сидеть просто так без картина, Ульяна пусть и в изоляции квартиры, находила занятие. Уборка, кухня, вязание макраме и крохотные фигурки животных из бисера, стоящие получи и распишись книжной полке, на специальном для них месте, глядящие в комнату голубыми бусинками. И макраме, и маргериты Ульяна думала реализовывать.
Домашние дела приелись. Скука, печаль. Все не так. Но и без памяти, куда уйти? Нужно продолжать лечение. Потом разобраться, рассудить…
Хаос, некое лучший спонтанности, особенно после ауры с мигрениозной  болью, может существовать сама не прочь, была уйти или посодействовать хозяйке, дать себе отчет нечто большее, чем пространство замкнутой квартиры, но старания его проходили точно по кругу и возвращались к той же боли.
Дух нагромождений, проблем сходился с потугами безболезненного, пассивного, выжидательного, таблетированного лечения. В этом месте, на этой явке, Ульяна встречалась с  Очень Странным Чувством.
Ей представлялось: в ней живет который-то другой. Поступки сегодняшние, сиюминутные неадекватны. Тело ее – мало-: неграмотный ее, и мысли – совсем не ее. И это  Очень Странное Вчувствование знало об этом, говорило об этом.
Доказательство? Все жизнь ее внешнего тела — бесполезное занятие.  Оно отнюдь не вписывалось  в общий смысл каких-то настоящих жизней, активности, занятости других. Хотя и мысли об этом  тоже  бесцельны.
Ничего предосудительного, неправильного… Скромно пустоты слишком много.
Это ощущение  Очень Странного Чувства — секретка.
Она не рассказывала о нем мужу.
Может быть, считала симпатия варианты, совсем не верно  было проходить реабилитацию после всего ДТП, потери памяти, головными болями в аутическом пространстве с пятью окнами в область. Лучше было мозг занять практически, хоть короткими дворовыми впечатлениями, беседами со случайными людьми. И гибридизм пошел бы раскованнее, скорее.
Но муж, опираясь получай рекомендации врачей, воспрещал прогулки, какие- либо контакты.
Такого рода хладнокровие, считал он, важным, и  обещал, что скоро, жуть скоро все это благополучно закончится.
Она любила его, мужа? Ей-ей. И еще то, что комфортно, повседневно окружает: просторная нора, дорогой ремонт, хорошая мебель, огромная плазма…
И только со стороны того чувства  — больно странного чувства — исходило: «он тот, с кем тебе безлюдный (=малолюдный) по пути».
Эти очень странные слова Очень Странного Чувства будили ее в ночь, и она думала, открыв глаза, прислушивалась к нему. Касалась  своих влас, проводила ладонью по лбу. Представляла себе, вглядываясь в вызывающий подозрение фон потолка, вращая рукой, что рука как подобно как не ее, и плавные филигранные лебединые движения пальцев — субъективный подарок ей от кого-то или чего-ведь постороннего. И женственность, вся эта, препорученный покой не должны храниться здесь, в этой кровати…
«Если бы ты знала, идеже ты находишься и зачем», — говорил голос.
Она продолжала глаза) в плоскую давящую молчащую тишину потолка, и находила в нем раздваивающиеся отблески вспыхивающих, трусливых зайцев ото фар редко проезжающих машин, думала:
«Как это крайне. Внутренний голос, сумасшествие…»
И все же, как уважающий всяк собственноличный организм, близкий, родной, все, что находилось в нем, нежели исходило от него, она вежливо выслушивала. Старалась унять, объяснить себе эти чудачества  посттравматическими сигналами, и, засыпая, вспоминала словоизвержение мужа, что скоро, скоро непременно все закончится и а ещё, по мнению психотерапевта, она совершенно здорова.
Но вторично звенел в ней тревожный звонок, приходило сметенное бодрствование, и полудремою кое-наподобие приходилось перейти ночь. Поднимаясь с утра, испытывала разбитое статус, чувство, будто она кому-то что-то должна, сильно обязана, и снова не помнила кому, перед кем приостанавливать ответ, и потому не могла исполнить данное.
Изнутри чисто-то рассуждает, стучится? Сердце, почка, печень, селезенка, червяк в голове? Точно?
«Нет, нет, — допускала она, — все сие осложнения в нервной системе. Все лечится ».
Ульяна рассчитывала, ровно имманентные происшествия, в конце концов, исчезнут, что достаточно решительного броска личной воли, яркого воодушевления, дай вам в раз со всем справиться.
Но она не делала сего рывка, надеясь на лекарства, на компетенцию врачей, заботу мужа. Симпатия привыкала к этому О.С.Ч (очень странному чувству), как части себя, признавала и легализировала его. Спустя время многочисленных изгнаний и просьб оставить ее в покое, она вступала с ним, с ОСЧ, в разговор, и он, признаться, ее развлекал.
ОСЧ характер — комичен. Срезать апатичное интровертное  бурчание, неповоротливость, подтолкнуть в сторону практического, подыскать увлекательное, фигли составляло интерес обычных  людей, дарило оптимизм в жизни, симпатия предполагала – раскачать ОСЧ, договориться на взаимовыгодных условиях, выслушав партнера вплоть до последней фразы, сидя на кровати вдвоем, болтая ногами.
Надуть губы, раздражаться было продуктивным. Словно животное  ОСЧ загонялось в азимут и там Ему неуютно, страшно было. Оно готово было низвергнуть с себя фантастический напускной образ свой, стать сговорчивее, уживчивее, «человечнее».
Катастрофа невелика, что в отместку потом Оно подолгу отмалчивалось: нескончаемо, сутками, не напоминая о себе, не вступая ни в какое извещение, и будто исчезая вовсе. А ведь это и нужно было.
Ум Улин освобожден, и она думала: мужчина ее  прекрасен закачаешься всем, —  трудолюбив, заботлив, не жаден — подарки, дары флоры, и просьба иметь от нее детей. Последнее только без году неделю обсуждалось. Еще: он мечтал о большом частном доме и кругом —  сад с фруктовыми деревьями.
Только, если разобраться… Будто ей того же нужно было? То есть, и далеко не совсем нет, но и не да.
«Или…»
Хорошая начало для начала нового диалога с  Очень Странным Чувством.
Определённость — враг причастия. И если требуется разорвать оковы недосказанного, тайноболезненного, нужно заехать всему имя.
Чего ей не хватало от мужской пол? Горячих впечатлений? Огня, брутальности? Страстей, жестокости?
Стильная сэссон, гладко уложенный чуб, галстук, приплюснутый воротом елкового пиджака, вкусный взгляд, добрая мимика, — все по-доброму, нимало не как с ОСЧ, и душевные слова  так тщательно подобранные.
» Некто бережет и любит меня «.
А иногда вдруг придумывалось, что ОСЧ, может находиться, существует  и в нем, ее муже, и в других людях. И это принимать потусторонняя сторона любой нормальной личности.
В мужнином лице, эдак вдруг проскальзывала молнией  страх, тревога, сомнение, и тремор в голосе… Подобно как он там себе думал?  Поди, полезь в чужую голову.
Ну да, и как точно знать, что в третьей, четвертой голове как не быть? В себе — ничего не разобрать. Фибры, тайны артефактом накладываются. И сие, очевидно, нормально.
Ах, если бы Руслан прикрикнул! Бросил взбешенный взгляд.  Изменил, что ли… Но последнее — уф! В закромах, не нужно! Нет-нет, ни в коем случае! Чисто совет, так совет!
Что б тогда: полегчало? Что такого противоречивого в женщине убирать, что заставляет перевернуться ощущениям, взорваться, возродиться второй насильственным путем, воодушевиться от кажущегося застоя вчерашней жизни благодаря измене, нанесения физической травмы? Который за схема?
Если все идет путем, значит непогрешимость спонтанности, хаос, крылья любви отсутствуют? Где начало оперения, средоточие событий, чтобы не жалеть потом, выделить, подчеркнуть их, безлюдный (=малолюдный) наделать глупостей в следующий раз.
«Нет-нет-нет, больной философии!»
Прямой стежки нет. Прямолинейное  — искусственно, никак не жизнеспособно, не природно. Жизнь, система показывает шествовать стойком. Мы бесимся, разыскивая широкополосное шоссе, и давно уж пошли дорогой, которая представляет собой вьющуюся лесную тропу, пересекающую дикие ручьи. И сие все.  Шажок за шажком, на ощупь иди, живи.
Супруг — хороший. Он щадил в данное время реабилитации.
Допустим многое есть у него, что сказать.  Он просто в эту пору жалел ее…
«Ничего…» — Ульяна размеренно стучала скалкой по мнению столу, обкатывая плоские круги блинчиков на ужин любимому.
«И философии дрянной не надо».

 

Глава 2

Приходила эксцентричная вещь, извес. Несколько раз Ульяна представляла этакую критически вызревшую, же предметно невероятную ситуацию, когда она скажет мужу, сколько им необходимо расстаться. Дескать, она не любит его,  живет в области нужде  общей жилплощади, того, что она немного больна, и затем, что он слиш-ком хороший человек.
Она раскроется в волюм грязном белье, которое давно с ней слиплось.
Она скажет правду, словно в семье жить нет никакой возможности, а когда она овчинка выделки стоит на балконе, глядит вниз на него, машет рукой, так это притворство. На самом деле, она посылает его сверху четыре стороны, ненавидит до вражды, пусть он и первостатейный человек…
Ульяна в мелочах воображает себе такой расклад, и перехватывает респирация, в горле – глухой стук.
«А что если когда-нибудь в) такой степени и  произойдет, проговорюсь?..»
От  холодной струи воды крана, боязнь растет вверх по рукам. Что-то пытается известить, выразиться сущностью.
Видит Создатель — она борется, договаривается, якобы может,-  разными красками измазывает сюрреалистическое полотно, пытаясь добавить разумное завершение удобовидимой картине, в которой  призрачная вера, вымыслы, сны, очевидность. Все требует  отчетности. А совесть, не выдерживая, хнычет, хнычет. Трезвость к ней так сложно применить.
«Да, я  готова поделить имущество, расстаться с друзьями, которых все одно не помню, поменяться внешне, выйти на работу, обучаясь новому, уехать изо этого города, но никогда — никогда больше невыгодный быть зависимой, не видаться с Русланом… Вот возлюбленная – точка  Очень Странного Чувства».
«Пятнадцать тебе, что ли?»
Мысли числом-взрослому, без восторга, ахающей возбужденной живости, все одно пишут поэзия.
Сколько раз  говорено: мир — так прост.
Возвращаясь к идее разоблачения, куда-либо могли бы понести обстоятельства, если вычудить дурное, уродиться на поводу, раскрыть карты, она понимала вдруг, что-что назначенное лечение и опасения мужа, наверное, были совсем безграмотный пустыми вещами.
За каждой правдивой фразой — эксцессы, деньги, сопли. Глубокое погружение и вы-ныривание, только чтобы накопить воздуха, перевести дыхание… Он  ударил бы ее? Юля подняла руку так, чтобы не вымазаться мукой, притронулась к спинке червя — шраму запястьем.
«Каким ветром занесло мне знать точно, — было ли на самом деле Происшествие или — он меня ударил? Я поскользнулась, ударилась головой  о стуло и…  О! Вот еще сюжетец!»
И вот уже представилось  искаженное личность Руслана, ненависть в глазах и сомкнутый кулак-метеорит летит надо ней.
Она отставила скалку и глядела на расставленные, изляпанные в тесте близкие пальцы.
«Эксцессы, аффекты… На что только маловыгодный способен человек в минуты полного отрезвления. Он ударил и выбил однако, а ОСЧ — осталось. Ушло глубже и живет там…»
Возлюбленная ополоснула руки, вытерла досуха, подошла к зеркалу, попыталась, раздвинув пакли, еще раз вглядеться в природу шрама. Как — думается б он, третий, кроме ОСЧ и ее самой, мог словно-то рассказать.
И снова смогла уцепить только краем тел, а лучше, нащупать его, наскакивая подушечкой пальцев на драматический алебастровый позвонок, закрытого кожицей червячка, изучать его текущий раз.
В конце концов, куда деваться? Жизнь бежит, шагает, можно как. От нее не уйти, не выскользнуть.  Приспосабливайся, прогибайся, только и можно извивайся.
И  Ульяна бралась за  дела, стараясь отсоединиться от навязчивых  мыслей.
«Нет, никак не может, — думала возлюбленная, — чтобы преуспевающий бизнесмен, уважаемый человек,  муж Руся, мог сделать что-то отвратнонедопустимое. Пускай, его улыбочка не так раскрыта, пусть внешность его  не соответствует представлению  идеала мужской пол, что угодно пусть кажется, но он – добр, милый, и так много сделал для меня. И так славно тесно, скрупулезно сложено все в нем: движение, поступки, эмоции».
«Как но тебе хочется по-другому?»
Признак дурного мышления — допускать человека невесть в чем, наговаривать на него даже внутренним голосом.
Всего на все(го) голова от этого болит.
Ульяна уходила в свою комнату, ложилась получи кровать. Кисти на лоб, крест накрест. Проваливалась. Ролл несло по желтой реке и казалось, утонет вот — видишь, потеряется в белом, пышущем над рекой плотном беспросветном тумане, в пару, идеже начни дышать всей грудью — выбраться невозможно. Головокружение.
— К чему же тогда ты вышла замуж, если хочешь (раз)жениться? — Спросил бы он.
— А сколько лет мы с? —  формально отвлекающий вопрос.
— Я говорил — четыре годы.
— Так мало, — ответила бы она и искала в себя ОСЧ, раззадоривая его, подтаскивая.
— Мало? — Он бы засмеялся. — Сего мало? Все пустым было, бесполезным? Годы…
В глазах его замерла бы сокрушение. И это радовало бы?
— Пусто прожитые, — вторила бы симпатия, при том, пытаясь не испытывать ничего внутри себя, а черпать больше смелости, наглости отовсюду, и растить, растить паузу. А там бы с удовольствием слушала, чем он аргументировал бы их под счастливой звездой четырехлетний союз.
Она слушала и ощущала, как стоит получи краю мшелой извилистой скалы, куда завлекло ее  опальное ОСЧ, и машет кому-ведь рукой.
Там было тепло, хорошо, уютно. Можно простаивать сутками и думать, представлять, как бы у этого ОСЧ, имелось единаче ОСЧ, а у второго – еще, и так до бесконечности. И в душе воодушевление сильнее — сильнее надвигается, душит. И все это проходит и поздно ли-нибудь восстанавливается, неваляшкой крутится на место.
— Я не хотел зафонарить больно, обидеть тебя. – Говорил бы Руслан. — Я хотел выговорить, что очень, очень  сильно люблю тебя и ведь твоя милость — так же?
— Да-да, —  ответила бы наскоро.
«Отвечать же что-то надо».
— Прости, — шепнул бы дьявол ей в ухо и щекотал шершавыми губами.
— Да — пусть будет так, — не останавливалась бы она в выигранной покорности и морщилась с полулестного прикосновения.
» От него все и исходит. Вся любовь».
— Я люблю тебя. – Говорил бы он. — Никто в жизни ми не нужен, кроме тебя. Я  вижу тебя умереть и не встать снах, думаю о тебе, когда иду, еду. На работе и позже. Ты  — жизнь, судьба моя… Мне большего домогаться чего нечего…
— Что?
В его глазах предвкушение.
— Что? – Громче повторила возлюбленная.
— Скажи и ты мне это.
— Я не знаю, Руслан, без- знаю, не знаю…
Ульяна вспыхнула. Глаза открылись. В душа тревожно.
«Не помню, не помню…»
«Стоп! Масса химерических образов!»
Душа, как коляска в  грязной тряске подо час клячистой дороги, завалилась на бок в ржавую почву, выпали изо нее коробочки, сумочки, обувка, все рассыпалось вокруг. Предметы  — дорогостоящий нектар прежних дней. И все медленно  тонет в рыхлом месиве, затягиваясь одно следовать другим после продолжительных ливней.
«Дыши ровно! Успокойся! Хвала Богу, ничего еще не испорчено, не предпринято».
«Что-то же сделала я в прошлой жизни, что же сделал твоя милость тогда? Что стало причиной мучительных вопросов? Всякий раз в год по обещанию распинаю себя на дыбе, выколачиваю».
В голове молнией предупреждающая резь, условно пронизывающая рефленным стержнем-арматурой, и ожидание, когда заварить ему к суровым  обязанностям? А?
Ульяна замерла. Несколько мгновений, для того чтоб дать понять — не лезь, пожалуйста, не атакуй, извинить)…
И вот воля взята. Ульяна не думает ни о нежели, а несообразные изыскания таракашками разбегаются по сторонам.
«Хорошо, доброкачественно, — говорила она себе, сморщивая лоб — я закончила. Любое — все — все».
Физика боли уходила и являлась ветерок. Ювенальная. Она являлась в любом случае. Опьянением после победы али поражения.  Одной и той же с тех пор еще, подчас Ульяна помнила себя с повязкой на глазах в больнице, сухим ртом и витающим возле голосом врача.
Боже, как Руслану много пришлось испы! Страшно.
Картинки шумели белым шумом, расширялись, размывались, исчезали.

Главарь 3

Ульяна часто, по несколько раз в неделю, заходила в мужнин стойло, открывала «буратино – ключом» шкаф письменного стола и смотрела держи веер корешков вырванных из  дневника страниц. Божок жилища.
Вотан — тот, кто нес на себе явные свидетельства как-нибуд-то подлинной жизни, скрываемой теперь. В исчезнувших страницах до боли нежелательные  тайны, смысл которых хотелось бы угадать. Из-за этого она так  долго изучала  вершки оторванных листков, строила теории, с каким настроением могли бы водиться вырваны эти страницы  мужем.
Корешков пять. Количество их определённо определяется по взлохмоченным полоскам, оставленных стрелкой срывания.
Сызнова: от этих немощей так же пытались избавиться. Поддевали ногтем, вытягивали полоски клея. Сие мог делать как  мужчина,  так и женщина. Вот Водан корешок подрезан наискось, срез маникюрными ножницами.
— Зачем вырваны сии страницы? — спрашивала Ульяна мужа, показывая тетрадь.
— Сии страницы вырвала ты, — под гнетом он признался.
— Я?
— Твоя милость не помнишь, дорогая, многого…
— И что?
— Это пройдет.
— Сие «пройдет» никак не проходит! Мне нужно вкушать, мне нужно объяснять, что и как. Как идут действие, как шли… Иначе, я чувствую себя , не таково,не правильно, не в себе… Зачем мне нужно было выдирать это, скажи?
Руслан захватывал ее в теплые свои объятия, окутывал, дышал молочнотепло.
— С пет, еще рано, еще немного рано, потерпи, узнаешь. Хозяйка прояснишь. Послеоперационная травма требует спокойной психической жизни.
— Психической? Из чего можно заключить, повод переживать есть?
— Интриганка.  Есть повод готовиться к наилучшему. Постоянно вернется на круги своя, понимаешь?
Она смотрела для него, как на чужого человека. И все же…
Уля видела его обворожительные глаза, нехотя поддавалась магической нежности. Убаюкивающее заверение действовало.
ОСЧ наставляло: вздохни глубоко, порви лживые объятия.
Юля вздыхала, муж чуть ослаблял руки в такт ей, выставлял ссылочный палец вверх, делал строгим смешное лицо. И вопросы до сего времени как-то крутящиеся в губах таяли.  А за сим целое уходило, утихало, уминалось.
Почему она ехала одна в машине?
Какой-нибудь марки?
Почему Руслан, называя «Опель», в нижеследующий раз осекся, говоря об отечественном проме? Разве сильный пол могут так ошибаться?
Почему не дают встретиться с мамой? Жива ли симпатия, где?
Муж ни разу не показывал фотографии родных, а тех, которых некто показывал… Даже если бы она поверила, в чем дело? это были ее родственники, будучи схожими чем-ведь на нее, она не могла согласиться, признать… Неважный (=маловажный) могла как-то душой.  Как так это может существовать?
Подставные? Может быть, настоящие лица, имена вредны для того мозга? Это понятно было б.
Вежливые знакомые, раньше  неоднократно посещающие их квартиру, кто они? Пристально заглядывающие в очи, крутящиеся навязчиво рядом.  Кто? Все как на одно личико — вычищены, вылизаны. Гладкие подбородки мужчин, и женщины, пахнущие одним и тем а запахом.
Страницы… Словно с тонущего корабля, предательски вырванные кем-так из судового журнала капитана, утопающего баркаса памяти.
Далеко не нужно было никаких измышлений, если бы  эти листки сидели держи месте. Сколько отдать за крохотную грудку бумаги тех святых оборванных тайн? (в вам надо? А как много им самим, этим листкам, желательно рассказать о себе.
Ульяна теребила артефакты в руках. Перебирала, всматривалась. Заметить хоть бы строчку. Страницы снились и даже читались, только, проснувшись, она не помнила ничего.
Руся знает, делать за скольких часто она пытает этот  истерзанный дневник, и вопросы…
Вследствие этого же он не выбросил, не спрятал, не уничтожил его впредь до сих пор? К чему разрешено существование корешков секретного чтива? Да что вы? не стало бы проще оттого, что однажды симпатия потеряла бы их из виду навсегда, не елозила ими ни в памяти, ни воображении, ни ощущениях?
При всем при том по правилам надо вывести вредоносные факты за границы восприятия.
Или кто-то, или что-то играет с ней? А симпатия? Позволяет делать это?
«Да, идея за идеей совершенно чудесней!»
Тетрадь — назад в шкафчик под определенным домиком, радиально (так любит педантичный муж). Закрыла, щелкнула ключом.
«Вот поднять на ноги мне свой новейший дневник.  Расписать в нем странные чувства, цветисто, кинофантастично, а потом подбросить Русе  в ящик, как бы ненароком, по стечению обстоятельств, в соседство старой калеки.
И что дальше? Слушать сбивчивые  вопросы».
«А аюшки?? Скажу, сочиняю. И все чувства — чувства героини! Получай — ко, вот, теперь и ты развинти!»
— Все классно, все нормально, кроме присутствия какого-то неидентичного чувства. — Произнесла громогласно. Ant. шёпотом Уля, прислушиваясь к  слову «неидентичного», повторила его пока еще раз.
«Дурацкое существительное, однорублевые слова. Сумасшедшее, бодрое диалог наедине».
ОСЧ, очевидно, досталось по генетической линии, взять, от цыганки Гожи. Гоженьки — кровной бабушки, которая скиталась до разным городам и селищам,  скрываясь, то от власти, ведь, меняя работу, таща за собой чумазых детей, и изморен-ного баба. Черноглазая, каштановобурая индийской внешности, эта женщина теперь в ней, Ульяне — внучке, точно — будто проснулась и живет.
Так рассказывал о Гоже Русланчик.
Чувство дикого свободолюбия с помесью авантюрной непокорности Гожи, усиленное наслышан Скорпиона делали свое дело. И все же, как думала о ней Уля, что — то должно было оседлать цыганский темперамент ее, остудить.
У нее, наверное, были  выразительные, добрые  глазоньки, и она могла бы теперь ей, внучке, помочь феерично избавляющими словами, снимающие мучения.
На часах одиннадцать.
Хотела исчерпаться в магазин.
Оделась, несколько раз роняя полусапожки на половая принадлежность, межуясь, надеть их или туфли? Наконец, выскочила возьми улицу, будто подгоняя саму себя. Или осень толкала? Пахучая, не зная отдыха проявляясь, дыша на ладан, напоминала: успевайте, мол, изготовить все самое важное.
В пресных лужах отражение седых облаков, волочащихся в осиротевшей  голубизне в глубине опрятного  неба, оголившиеся ветки деревьев, нахальные голуби, выплясывающие на пороге самыми ногами, и взлетающие только в тот крайний случай, поздно ли ты едва не наступаешь на них.
Все похихикивало, жило. Известка с бордюр поистерлась под осадками, подошвами обуви. Грязноматовые волокнистые полосы сверху них издалека напоминали о прежнем своем парадном виде. Генеральская цепь на сей год завершалась.
Ульяна щелкала каблучками в области асфальту. Мир крепкий под бегущими сапогами человека  такого типа чувственный, ненадежный  — под руками. Ломается сдобной булкой, а разом с ним и человек.
«От долгого сидения дома, дефицита  связей — гадкие ощущения», — думалось ей. Чувствовала, что на легком холодке кончик носа немного простыл.
Попаренный ближайшими заводскими трубами и коммунальными предприятиями воздух, узкие подъезды, челядь с безучастными лицами – картина обычная,но не скучная. Особенно, нет-нет да и странные задаешь себе вопросы: это моя улица, выше- двор?
«Определенно: ты в другом месте!» – забавлялось ОСЧ.
В этом городе вторая вселенная играет  игру, навязанную жителями. Помещать себя в избитостарое, (пре)бывать уверенным в том, что так должно быть – параметры зрелище.
А сколько уважаемых персон, достойных  жителей, местных, чувствуют себя целиком и полностью комфортно. Город с нормальными жителями не знал, что в его среде имеется в наличии странная чужая.
» И здесь важно что? Знать и молчать».
Чернавка возвращалась из магазина, прощаясь с впечатлениями от чужих лиц. ОСЧ ликовало само ровно по себе тихонько, до подташнивания…
— Эй, привет, подруга! – позвал Ульяну дамский голос. Ульяна подняла глаза.
Перед ней стояла невысокая пронзительно — крашенная  шатенка, женщина лет тридцати пяти, одетая стильно, — палевый ультрамодный плащ, элегантно облегающий тонкую фигуру, туфли на каблуках серебряного цвета с черными Альбина-Маркиз бляшками и змейками, на голове — круглая недотепа петасос. Над зелеными глазами ровно по-стриженная филированная прическа и приоткрытый в полувопросе  рот.
«Вот вам Новый год!» Ана попыталась обойти женщину, ошибающуюся, вероятно, приветствием к ней.
Такая мадемуазель отнюдь не может быть знакомой.
В голове же грудами сыпались блескающие конфетти кажется, напоминая, о чем-то. Ульяна невольно остановилась.
Махагони — шатенка рта в полувопросе без- закрывала, с места не сдвигалась, смотрела на Ульяну с иронией. Приятным сие не назовешь.
Короткими шажками она, наконец, подобралась к ни возьми что не решающейся Ульяне, протянула короткую крохотную ручку в шелковых перчатках с блестящими пайетками,  и близ этом, кажется, даже чуть подскочила. Ее губы, щедрой рукой измазанные алой помадой, подрагивали в провокации следующей фразы. И симпатия просто едва сдерживалась.
Ульяне нужно было переменить руку сверху сумке с продуктами. Она сделала это, и только освободившаяся цапля, тут же была перехвачена и потрясена незнакомкой. От нее исходило теплом, доверием и несло «Mont Blant».
— Ну, обнимемся? — дама разверзла объятия, отбросив секундой отступать, перехваченную руку, и так и свалилась в Ульяну.
Последней пришлось запятиться и попридержать хоть и маленькое, но плотное, полновесное существо.
Следующей секундой мокрохолодная толстяк незнакомки уже коснулись Ульяниного лица.
— Ты изменилась, — сказала тетенька, отступая на два шага, бесцеремонно оглядывая подругу и в одно время, поднося руку к вороту своего пиджачка, поправляя что-ведь в нем. Пальчики ее так и бегали.
«Кто ты?»- вертелось держи языке Ульяны, но что-то заражено-гипнотическое исходило с этой странно располагающей дамки.  Ульяна улыбалась против воли, нате всякий случай, и икала раж,  в котором состояла эта ее модная «подруга».  Не согласоваться рыженькой сразу она погодила.
» Извините, женщина, я вас безграмотный знаю… Сдаваться не стоит, а вдруг я ее знала рань-ше?»
Невеста женщина встрепенулась воробышком, очутившись под рукой Ульяны. Обе двинулись первым долгом.
«Хваткая, крепкая, основательная. Таких любят мужчины, — рассуждала Уля. — Как удивительно цепко она тискает мне руку».
«Да пусть будет побольше сенсорики. Эта хватка поможет почему-нибудь вспомнить».
— Мне говорили, ты приболела, — тетенька, держала руку подруги.  Ловко отпрыгнула с края лужи.
«До сих пор какой-нибудь жест, манера, давай-ка, давай-ка. И я в натуре вспомню, — согласовывала Ульяна. – Ах, это ОСЧ даст десять очков вперед б не ершилось, не молчало, когда не надо, а вона тут и  подсказало бы».
— Да что с тобой? Твоя милость как не своя! — женщина дернула руку Ульяны.
Юлианка показала овал лица «подруге» так, дабы та не сомневалась, — она это она, и шабаш в порядке.
Та же игриво еще раз повторила мание, дернув руку.
«Что за дурная привычка?»

— Молчанкой умеешь изобразить. С мужем что?
—  С мужем? – переспросила Ульяна.
— Как  он-так?
«А вы, я так поняла, знаете его»?
Ульяна глядела себя под ноги, невольно прислушиваясь ко всему. Дамочка выделывала отдельный свой шаг забавным размахом ног, и слышно было, равно как подошвы ее месили крошки на асфальте. Почему-так Ульяне казалось, что чудковатая все время чему-ведь посмеивалась.
— Муж Руслан? – переспросила Ульяна и осеклась. Дама аккуратно, приподняла брови.
«А кто ж еще, дура?» – Пронеслось в голове на) этом месте же.
— А кто ж еще? Или другой завелся? – Махагони принагнулась, дабы лучше видеть лицо Ульяны, ничего не упустить.
— Здравствуй, — Ульяна немедленно оседлала лицо спокойным независимым видом.
— Привет? Ладно. Живете как?
«Тебе это надо? – Лезло Ульяне, — складно …»
— Хорошо. — Ответила кратко.
— Нет, определенно, твоя милость какая-то не та!
В голосе небезопасный полутон.
Нынешний полутон, полужизнь необходимо оживлять.
Ульяна поглядела  на «подругу» ещё раз раз как бы заново, бодрее, веселее, и улыбнулась, оголяя щебенка. И это было напрасно.
Дамочка уже не глядела в нее, шагала молча, и чуть ослабив хватку.  Преданно несла руку Ульяны, якобы-будто обязана была нести ее.
«Что, черт подери, происходит?»
Выразительно не переставали  выстукивать сапожки некий гордый марш, одну и ту но октаву, уверенного в себе человечка, демонстрируя характер, дамочки.
Молчали.
Костыль Ули также неосторожно ступила на край лужи.
— Вы там, а ну-ка! А то, как последний раз: чуть приставки не- провалилась в реку после подобного неловкого движения. Все с дороги уступаешь кому-то, сторонишься. Душ-ша!
Дама закончила всеми печенками и уставилась на Ульяну. Взгляд чист, открыт, энергичен. Ноздри распушены в неизвестной авантюре.
— Помнишь, равно как чудили с тобой? – спросила шатенка, не моргнув. Только какая-так чудинка принялась юзить по краям ее глаз. Яна только за этим и наблюдала. Это помогало чувствовать себя крепче.
«Нет, все же, нет, не могу я ее вспомнить».
Ощущая, что словами ее вдруг подтянуло куда-то вверх, ни дать ни взять — будто они дали вырасти немедленно, именно безотложно, именно на пару сантиметров, ответила на риск:
— Еще бы, помнится. – Ответила так.
Они переглянулись. Дама съела, а все же что-то ее смутило, передернулось. Возлюбленная не добавила ничего, и сама только отвела взгляд, задумавшись.
«Ах, на случай если б знать: о чем твоя чудовинка-хитринка?»
«Жесты, главное жесты, респектабельно — внутреннее состояние, то, что выпирает наружу. Тутти должно быть естественным в голове, в поведении. Делай так, точно делает «подруга». Улыбочка, шажочек, настроеньице…»
Шагали  дальше, схватили тему о покупках.
Личного имени приспосабливалась бросать «естественные» взгляды на махагон, поддерживая масть беседы, игру. Но ее беспокоило расположение их прогулки, так, откуда она шла, и где нужно было, судя согласно слишком длинному пути, свернуть к своему дому. Все повылетало с головы.
Мужчины проходили мимо, заинтересованно оглядывались.
— Испания, Мадрид, глюнтвейн. Ахти, не забыть тех  наших  деньков, правда? — Говорила «содружебница», закатывая глаза, и вновь дернула Ульяну за руку. Громко засмеялась.
«Вот чудо чудное! То ли еще склифосовский?»
Поправляя что-то в прическе, притормаживая общий ход,  дамочка сказала, говоря себе под ноги:
— Я знаю, дорогая, как произошло с тобой. Как долго ты лежала больнице.  Я навещала тебя. – Симпатия подняла глаза на смутившуюся Ульяну.
— Война закончится. Целое положится на места. Не сто же лет ей состоять, правда? Раны заживут, слезы высохнут. Мы останемся  близкими подругами, невыгодный так ли? – В ее словах различалась заносчивость. —  Вопреки ни на что будем близкими. Руслан ведь в свою очередь так хочет?
«Не пойму ничего», — думалось Ульяне.
— Пишущий эти строки подумала… — Короткая усмешка, переродившаяся чудовинка-смешинка, заелозила в краях ее раскрепощенных губ, перескочила в щеки, потом заползла на глаза, и тут же, подо посторонним наблюдением, выровнялась, демонстрируя Ульяниному интересу: «нет, однако нормально, ты не так поняла».
— Тебе надо перестаньте узнать все секреты. Кто к кому подходит и что лопать к чему. Но это не сразу, поняла?
Перед глазами махагон взмахнула шелковой перчаткой, в минуту стянутой с руки. И тут же ее оголенная короткая ровная сорокаградусная ладонь легла к груди Ульяны:
— Когда Руслан даст отмашку – по чести от меня все услышишь. Я возьму у него разрешение.
«Это маловыгодный разговор. Это непонятно что… – У Ульяны вопрос, и более того – протест!
«Что мне тут пытаются вставить?» Но она промедлила и махагон поуже продолжала:
— Да, не волнуйся ты, не переживай. Тебя ничто невыгодный оскорбит, не заденет. – «Подруга» ненадежно улыбнулась.
– Ладно, дайте лучше о своем, о женском. – Завершила она, пряча руку в перчатку.
Они тронулись опосля. Разговор перевелся о новом поступлении женского белья в отдел. «Подруга — махагон» стала заладила сорока якова одно про всякого о каких — то изящных наволочках, которые присмотрела в приношение кому-то. Еще о чем-то. Ульяна не могла быть в сборе, не понимая, зачем на этом заостряться, подергивала плечами, соглашалась, притворялась, чисто слушала.
Признать, что эта махагони абсолютная незнакомка было самым верным в их беседе. Только зачем-то та прицепилась к Ульяне? И, кроме того, обещала, что же ничего не грозит… Значит, так нужно кому-в таком случае…
Свернули к домам, подошли к подъезду. Незнакомка отстранилась, освобождая руку Ульяны. Искусственный жест, знакомая белая ладонь порхнула перед глазами. И, сызнова перчатка, чуть не в самое лицо.
— Ну, пока. Встретимся, поболтаем.
У Ульяны еле-еле брови успели сломиться:
— Ты расскажешь? – наскоро бросила возлюбленная вопрос.
— Да. – Дамская головка склонилась на бок, симпатия понимала все. Но лицо махагони хитрило. Оно думается распалось надвое: снизу улыбка, бродящая чудовинка, сверху –  серьезная гидроизопьеза, глубоко врезающаяся в лоб. В двух словах не расскажешь.
Чудовинка исподнизу преувеличилась и пыхнула иронией во всем лице. Таким образом,  весь век воссоединилось. Вспыхнул и затух агрессивный вредоносный огонек. «Подруге» посчастливилось избежать ответа. Временно.
«Как я раньше этого не замечала», — думала Ана о растекающейся лжи в махагони.
— Договорились…- Тем временем, тетка, потупив взгляд, все, делая очень быстро, бросила прожектора книзу, и тут же вздернула носиком, развернулась и пошла чтоб духу твоего здесь не было.
«Как все … от начала до конца. Я только теперь поняла, ложь», — думалось Ульяне.
Словно на проволочке жеваный, по талии, плащ махагони  удалялся.
Ульяна повернулась к подъезду и видела, как стоит у чужого парада. Тот, из которого она миг тому назад выходила, был другим.
«И дом  — безлюдный (=малолюдный) мой».
Она поднялась по ступеням подъезда, дернула портун. Что-то влекло ее, какая-то остаточная Силаша, гипноз, шедший от странной подруги. И от него нужно очиститься. А с целью этого необходимо время.
«Определенно, не мой подъезд. Позже и домофон был. Тут нет. Надписи на стене чужие…»
Симпатия прислушивалась к себе, к трепету, волнению. Калибри повисла в середине перси, порхала, ожидала. Ощущение тупости, хрупкости. Ум замер.
«Зачем чудноватая привела меня семо?»
Ульяна стала подниматься.  Пальцы резала сумка, но сие не важно.
«И лифт другой», — отметила возлюбленная и нажала кнопку.
Игнорируя раскрывшуюся кабину, Ульяна стала взмывать к пролету  межэтажной площадки. Там можно было остановиться, пошевелить мозгами.
Оказавшись на ней, опустила сумку на пол. Подошла к окну, посмотрела долу на серое небо, потом вниз.
Махагони стояла и смотрела получи и распишись нее. Ульяна отшатнулась, калибри больно выпорхнула. Сердце съежилось, пожалуй что его только что почти выронили наружу.
Три секунды — гулкий стук каблуков дамы, спешащей наверх. Металлический скрежет и внизу тяжкий крик, захлопывающейся двери.
— Видишь! — услышала Ульяша звонкий голос «подруги», еще не видя ее лица,  — а твоя милость говоришь – расскажи. Что же тебе рассказать в таком положении? Твоя милость и с малой задачей справиться не умеешь. Идем-ка!
Одна длань на сумке с продуктами, другая – в знакомом теснении махагони, которая быстро тянет Ульяну обратно.
Вышли на улицу, дама, на виду у всех засмеявшись, сказала:

— Потерялась бы, дуреха…
Ее зрачки приставки не- скакали в той хитрецой, чудовинкой. Можно было сейчас с нее добиться нужной правды. «Подруга»  глядела на Ульяну и луч сквозь нее. Так мама глядит на нашкодившее  живчик, думая, какой он растяпа, и долго еще будет мало-: неграмотный способным делать разумные поступки.  Ей, было, кажется, вот досада этого дитя.
И все же, махагони весьма прехолодно обняла Ульяну, а приблизилась, в шею приглушенным голосом шепнула:
— Ахти, Уличка, мне жаль…
Ульяне спросить бы:
«Да, отчего вы все хотите мне сказать этим? Что ваша милость можете мне сказать?»
Женщина отступила, скользнув острыми зрачками ровно по не решавшимся губам девушки, замершему вопросу, махнула в сторону рукой нате многоэтажку:
— Вон он, твой дом. Второй подъезд. Без- заблудись, и — адьос!
Махагони развернулась, пошла.

Ульяна молчала, на правах завороженная, не произнеся ничего даже вслед.
Спустя десяток шагов, шатенка обернулась, крутнулся шуршащий в юле плащ, сумочка с бляхами сделала зигзаг, ударяясь в борт ей. На слегка подпухшем прелестном лице, белая ухмылка:
— Я желаю тебе, Ульянушка, всего самого! – Крикнула, махнула рукой и побежала. Высунув язык семенили ее ножки.  Сложной ритм выстукивали ее каблучки.

Уля направилась к своему дому. Кружилась голова, подбавить шаг.
К подъезду под бежала. Пакет с продуктами нужно придерживать так, чтобы маятником, безлюдный (=малолюдный) растерзать его же самого.
Добежав, приостановилась, напоминая себя детали дома, подъезда.
Синяя дверь. Царапина ровно посредине и надорванное в двух язычках показание.
«Да. Все мое».
«Так постепенно, по островкам овладеваешь нормальным окружением, понимаешь  правило их обитателей. Вдохнуть требуемой полнотой, умываясь мелочами и основанными возьми них еще более мелкими вещами. Манипулируя даже самым формальным, не грех назвать себя приличным человеком и избавиться от ненужных впечатлений, странных прилипчивых людей, чувств и ОСЧ. Слыхать, оно в этом же ряду. Никто посторонний  не позволит себя плакать на плече и забавляться, как с ребенком».
Всякая мелочевка, дороговизна которой Ульяне открылась, стала отвечать ей, активизировалась.
Смотри, ступени в неясном чем-то белом, верно, волокли ко со строительным мусором. След в крупную крошку. Вот покрывание конфеты, брошена беззаботной  девчонкой, щелкающей языком по щербету. Раздевчонка глупо рассуждает в смартфон. Каракули ключом на стене. Сие дело рук влюбленного мальчишки в эту легкомысленную девочку.  Дисциплинарные, административные проступки… В них пряталась заблуждение, ее местонахождение.
Ульяна вошла в лифт, нажала одиннадцатый.
«Воистину, одиннадцатый», — подтвердила, кивнула самой себе.
Вздохнула со всей серьезностью. «Все, плохое, надеюсь, позади».
Лифт тащился в шахте, а возлюбленная глядела в свое плавающее отражение на металлическом панно. Какое-в таком случае лишнее  выражение на лице нужно стереть. Попыталась сие сделать. Лифт  остановился, открылся.  Вышла, попадая каблуком в алюминиевую расщелину порога кабинки и, выдергивая каблучок, вылетела пулей.
«Боже, помилуй. Да что же сие! Вот  результат прогулки со странной незнаком-кой»!
Подъем захлопнулся, разочарованно стукнув скобами.  Ульяна попыталась настроиться в то внутреннее равновесие, стоическое, индивидуальное, выверенное когда-в таком случае в себе. И параллельно вязалось какое-то  терпкое чувство. Ой ли? едва ли, терзание, предупреждение?
Даже  ОСЧ прислушалось. Что-то млеет внутри, отмалчивается бесцельно бродящее. Призрак.
«Зачем человеку столько чувств. К чему? Статочное ли дело природно то, когда потешаешься сам  над собой не то — не то над тобой другие. Какие такие внутренние распорядители дают добре на это? Муж, в котором не уверена, лживая односумка, постоянные пытки уравновесить все в себе, утоптать. Зачем?
Полно изворачивается. Правду не найти. Как удержаться обыкновенному человеку в обыкновенной жизни? Вона только Бог — Инерция все и держит».
Стояла у входной двери, прижав ногой к стене продуктовый пакетик, дышала в габелен, думала обо всем, рылась попеременно ведь в кармане, то в пакете, искала ключи.
«Надо осознавать все, как способно все чудесно передвигаться, дышать, сосуществовать, невыгодный однообразно, не улиточными застоями в голове. Нет и нет. Мысли, идеи — мелочь. Жизнь протекает снаружи деталями, полутонами, полукриком, которые автор этих строк только сравниваем один с другим в своем мозгу. А внутреннее то чушь! От этого нужно стремиться уйти всю житье-бытье. И все уходят. Искать что-то цельное в себе  неизвестно зачем же — чушь. Ничего такого нет. Фантазии…»
Картуз приподнял край ее платья. Лучше было б поставить его нате пол, вывернуть  и выловить злосчастный ключ. На поверхности за пределами краски гобелена, меловой стене, перед глазами едва подергивающийся залежавшийся, подшерсток от слишком близкого дыхания. Это также — подробность.
Вздохнула. Мечта распрощаться со всем хламом внутри при всем при том нереализуема. Пока мы живы…
«Что из себя лицо представляет без этого хлама?»
Взмыла носиком, отбросила челку.
«Хватит вдумываться о пустом. Больше думать не о чем?»
Перебирала пальцами взахлеб, меняя уставшую руку на другую, дабы все но опустить сумку на пол, и не выронить хоть в конце сносно.
— Здрасьте! — выстрелило в нее сзади.
Рука дрогнула, шатнулась стена, в зрачках взбухло.
Ана обернулась.
Облакотясь локтем на перила  лестничного пролета, после ней стоял парень. Она не заметила его. В зубах папирус в приоткрытом рту, в котором поблескивала еще и жвачка. Глаза парня распутно глядели на оголенные ноги Ульяны. Он вынул сигарету, плюнул жвачку в сторону. Симпатия одернула платье.
— Вы извините меня, — сказал некто, и сунул руку в карман, распирая его почти до трес-ка.
Ана оценила его серые без дна глаза.
Он много с тех пор воды утекло следил за ней видимо… И видел, как симпатия дышала в стену и копалась в сумке, и думала при этом что такое?-то…
Его скачущие костястые пальцы намного больше говорили, нежели одутловатое заспанное  лицо.
И все же он, будто давая фору, некое усиление, чтобы прийти в себя ей, отвел глаза. Поднял руку, щелкнул зажигалкой подина самый край сигареты, затянулся, пощурился и только тогда посмотрел в девушку.
— Я жду вас вообще-то, — наконец сказал симпатия, выдувая плотную напряженную струю  дыма вверх. Он вынес ногу попервоначалу так, чтобы сделать шаг.
Но Ульяна, ее встрепанный вид заставил его остаться в исходном положении, отбирая ногу взад.
— Я ждал, — невинно подбросил он плечами, — чтоб попросить вас сделать укол.
— Что? — Ульяна почувствовала, в духе язык отклеился от неба и щелкнул.
Парень глядел держи нее чрезмерно вопросительно, чуть задержавшись с мыслями. Видно, экий была его натура. Сигарета, оказавшись внизу, в руке, покудова потя-гивала саму себя.
В его взгляде то ли удивление, то ли что?  – Ульяна не понимала.
Она переспросила:
— Аюшки? вы хотели? – Пакет накренился. Рука летала в кармане, отыскивая родничек.
— Я же сказал! — Парень  стряхнул пепел, глядя сверху девушку в упор, сделал — таки шаг вперед, позволив себя передвинуться всего на одну ступеньку. Ульяна будто бросила комок ему под  ноги, ограничивая ход, и до рези в ладони стиснула находку — край ключа в кармане.
«Еще шаг и…!» — Басило в ней.
— Ваш брат — врачи. Я – сосед ваш. – По существу говорил мужчина. Перемещаясь с ноги на ногу на пьедестале разрешенной ему ступени, симпатия все более, хрупкая натура, занимался вдруг каким-так волнением.
— У меня мама с ревматизмом в квартире. В поликлинику — в некотором расстоянии. Вы сможете сделать укол ей? Я заплачу.
Ульяна глядела сверху парня широко распахнутыми глазами.
«Какой еще ревматизм?»
— У вам шприц найдется, я знаю. Я все оплачу, —  Он кашлянул знакомым выстрелом. У Ульяны по мнению голове тропой прошла команда мурашек.
«О чем неизвестно зачем долго ты размышляешь?» — Спрашивало ОСЧ.
Кулак, зажимающий родник замлел. В таком каталептическом состоянии, ей ни за как не воспользоваться им, не защитить себя в случае аюшки?. Ключ так никогда не вылезет из узкого гольфа кармана…
— Я заплачУ! – повторил дьявол, поражаясь, как всякое его слово отражается в зрачках соседки разными фокусами.
— Я… ваша милость ошиблись, — Ульяна выдернула ключ из кармана и улыбнулась, хлопая ресницами.
— Ноль без палочки никаких уколов не делает. У меня нет ничего такого…
— Ваша милость же врач. Или это к вам ходили врачи? — Малец поднял свободную от сигареты  руку высоко вверх, дабы почесать затылок.
Ульяна закрыла глаза.
Когда отодрала слипающиеся в ресничном дерне глазенапы, разрешилась:
— Нет — нет, вы ошибаетесь. Вы путаете чисто-то. Никаких врачей…
Парень посмотрел по сторонам, в правую сторону-влево, как — будто не глухие стены окружали их, а открытое зона, в котором еще кто-то был, кто-то слушал. Затем его заспанное  лицо удлинилось.
Она прочла в его уме: «Ненормальная какая-то».
Пожевал челюстями, снимая (налегать. Но с него даже в сторону кольнуло чем-то злым, острым.
— Я хотел единственно попросить. Что ж… — Он отступил назад, шаркая тапком, удаляя единаче более внимание от странной соседки. Разочарование медленно разливалось после его фигуре.
— Нет-нет, вы ошибаетесь. – Уверенно тараторила Ульяха, попадая ключом в скважину, — все  здоровы, живы, и хана такое…
Ключ рыкнул в замке.
— Да, уж… — резюмировал чувак.
Он принялся ковырять себе что-то под ногтями, ведренно поплевывая в сторону.
Дверь ахнула, домашний уют, жадно вслушивающийся накануне, что там творится за нею, впустил хозяйку.
Маятником влетела вьюк с продуктами, ударяя  обратным ходом больно по коленке.
Замкнулась дверка.
Ульяна топталась, подыскивая место сумке, как-будто места было бедно. Поставила продукты на пол. Облокотившись о дверной косяк, стояла, думала. Сигаретный дымина с площадки тянулся в квартиру через щель.
Сняла полусапожки, поставила получи полку.
«Да, все ж в порядке»!
Метнулась, как – будто чертовски спешила на кухню, успевая лишь краем пальца подколупнуть сумку, и форсируя движение, наступая, сама на себя, ножища за ногу, перецепилась и ее потащило вперед. Немалых сил потребовалось, чтоб удержаться и не влететь зубами о стену.
«Да что но творится на белом свете! Смеяться или плакать, смотри что… Чумная!»
После  спокойных, размеренных  манипуляций с собой, сумкой, пошла в комнату и принялась менять гардероб в домашнее.
«Врачи? Были, но когда? Давно».

 

Главарь 4

Руся просил помочь по работе. Разнообразить деятельность мозга нужно.  Делать: принимать телефонные звонки, регистрировать встречи по вопросам перевозки ГСМ. Да звонки оказались чрезвычайно редкими, а потом и вовсе пропали. Какая а это работа, общение и какая польза?
Она приложила руку ко лбу, прикрыла взор. По самочувствию — будто пропрыгала час на одной ноге.
Нужно хорошо отойти от минувшего путешествия.
Лежа на кровати, набросила бери себя край пледа, развернулась, захватывая еще большую его рубрика, укрылась полностью, задремала.
«Без памяти… все  удивляет, раздражает».
В душе качалось равновесием успокоение и семейственность. Окружение мягко о чем-то пошептывая, пело.
Выкопать в глубинке местечко, где ты сам точно есть, наверняка находишься, и нежно гладить самою себя по щекам, волосам, спине, протащить пальцем  ушибленную коленку, чтоб снять боль, и чувствовать, как бы приятно и хорошо просто быть: есть ты и есть.
«Пусть до настоящего времени летит живо, стремительно.  Путается, прячется, расширяется. Пусть живут и здравствуют  миллиарды ОСЧ! Вымышленность? Пусть также живет. И я хочу жить саму себя, маловыгодный менее  и не более того. Можно же так?»
Ей снился  кошмар. Клубы сигаретного дыма. Потом — арабеска. Ломти грязи взорвались за кругу. Земля зареготала и ходором шатнулась. Невозможно понять, кое-что такое. Мир сна перекраивал последние события.
Пробудилась. Килоом в горле. Встать и попить бы воды.
ОСЧ тоже пробудилось, ждало действий.
«В этом сне было как-то узнаваемое, не так ли?» – Спросила Оно. — Разметанные груды почвы, остатки клубящейся пыли…
— В отлучке, ничего. Ерунда какая-то.
Она вспомнила, как явственно ей привидился лоскуток чубатого неба и оттуда — оборвыш луча, полузрелого, выскочившего нашкодившим  мальчишкой, готовым  совершить побег тут же. Что это?
Уля открыла глаза и ахнула, задыхаясь собственным вдохом.
«Кроме чего! Во сне разговариваю!»
Перевернулась, посмотрела в потолок, прижимая руку к сиськи, другая – незаметно  самой себе теребила край подушки.
«Детали, разбавляющие положение, отвлекающие себя от себя, молчащие – необходимы. И небольшая переговоры хоть перекинуться словечком, пусть с полулюбимым человечком так  нужна. Тогда так  можно жить, жить, хоть и полусчастливо. А кто живет по мнению-другому?»
— Тяжело было на войне? — вдруг спросило ОСЧ, — удивительно это — стрелять?
— При чем тут я? – с разряженной хрипотцой ответила Юлианка.
— А направление-то, направление правильное держишь, — доказывало свое быть ОСЧ.
— Какое еще направление? Где я и где война? – бесстрастно ответила Ульяна, чувствуя, как притворен тон ее речи.
ОСЧ улыбалось. Оно улыбалось совсем той чудинкой, которую Ульяна уж видала сегодня в махогани, разумевшей себе что-то  на уме.
«И что?» — подгонялка девушка.
ОСЧ молчало.
Ульяна поднялась с кровати, пошла в ванную, умыться. Тюрьма вода пыхнула из крана, взбадривая внезапным хлопком. Новоприбывший, видимо, сантехники перекрывали воду. Три-четыре плеска холодной водою в лицо, и — другое настроение.
Долго терлась бархатным полотенцем.
«Детали привлекают интрижку, а ты умей разделять свое и чужое. Чужое отвлекает тебя ото себя, принуждает купаться в общей купели, а одиночество разбивает точка соприкосновения на  полезные личные часы, от которых, впрочем, т. е. говорилось, тоже требуется избавляться».
Высунувшись из полотенца, уперлась взглядом в гелиостат, на раскрасневшийся нос. Пощупала его, поворошила ноздрями, вкруг поводила губами. Сложила полотенце аккуратно, в три приема. Вышла.
В сих военных стрельбищах, что ежедневно показывают по телевизору, уплетать что-то исключительно больное,  идущее вразрез старающейся детализироваться здоровой жизни. Детали ртутные крупицами, стягиваются кто с кем (друзья к дружке, склеиваются, схватываются конгломератом в стальную лужицу. Патриотизм, обязанность, обязанность, любовь. Это способствует привлечению массы раздумывающих, нестойких, которых позже бросают в воронку войны.
Война – клей кусков. Изменить, перемерять, перетянуть, пооглядеться, пораздумать не даст. Война –  конгломерат сложившегося. Монопольно и врасплох она сама возьмется разбивать куски понятий, соглашений, привязанностей, кое-когда ей надо. Голышом, не срамясь, в открытом поле возлюбленная станет делать это вдруг, на свое усмотрение, помимо всяких предупреждений, в любую секунду, демонстрируя внезапную  огненную славу свою, разбрасывая оторванные руки и ноги людей, спешащие к ней прийти, разобраться.
Она выжидает десятилетия, для того чтобы хорошо вникнуть в детали колеблющегося, но клеящегося общего. Выжидает, рано ли накрепко схватится, казалось бы, на века. И тогда берется вслед за нетрудное свое дело, — высвобождать «сверхнадежные» связи понятий, привязанностей, привычек, которыми (до счастливо зажили люди. А дальше жди обратного хода, часом война насытиться и отстанет сама собой.
Подступила тошнота. Юля прервалась.
«Никакой философии! Ах, эти мысли: тянутся, тянутся».
В порядке эксперимента, попыталась препроводить своего мужа в военной форме.
» Пожалуй, я любила бы его таким. Кроме вопросов», — подумалось.
Подошла к шкафу, вытащила оттуда второстепенный чемодан, открыла. Тот, шумно охнул крупным велюровым зевом, цвякнул зубами замков.
Нога за ногу, прислушиваясь к себе, своим действиям, принялась выбирать вещи изо шкафа и укладывать их в чемодан.
— И куда это мы собрались? — Прозвучал вопросительный знак ОСЧ.
Она игнорировала.

— Нельзя ведь никакое дело доставлять до края, правда? Даже войну до конца шишка на ровном месте никогда не доводит.  Людям надо отдохнуть, дать образовать, разрушить и еще раз создать. Это, как навоз… – Говорило ОСЧ.
— И?
— Прирожденность в любом завершении лежит через легкость, разнообразие, слабой этакой согласованности целом) со всем, и наметках частей, а заканчивается далеко, очень издали, откуда и начиналась – за горизонтом, в мечтах. Такова мудрость. – Поучало ОСЧ. — До сих пор необходимо менять, перемещать. Жизнь — мечта.  Война – перепад, что старается оседлать тебя. И ты, переступай этот водоскат, не задумывайся. Помни о мечте с самого дня рождения равным образом до самого конца. С ней ничто не может спориться, даже война.  С мечтой буффонаду не склеить, войны безвыгодный сотворить. А ты что?
— А я? А я  борюсь. И в этом проблема?
— Твоя милость сама себе гражданская война.
— Ну и?
— И: все нужно вступать в (прения) сначала.  Зачем собирать чемоданы, милочка? Подумай. Наворотишь. Ага и идти куда?
— Но жить, когда все разговаривает с тобой, а твоя милость молчишь, как? Я не могу сдвинуть  камень этой могильной тишины.
— Ми кажется, ты, напротив, слишком разговорчива.
— Одним и тем а голосом?
— Поставь где-нибудь точку, и она через минуточку обрастет подобными. Их понаставят чужие. Это грязь. Кампания растворена в людях, а ты – сама по себе.  Дрейфуешь в одноголосых  мыслях. Да ты что! это дорогого стоит? А для разнообразия, разноголосия – задачка тебе. Яко если, например, та рыжая, которая прицепилась к тебе об эту пору на улице, является близкой Руслану, тогда как?
« Любовницей?» — Ото такой догадки краска ударила в лицо, словно разлилось винишко.
— Этого не может быть, — проговорила Ульяна.
— Безмерно даже, — не отставал диалог. – Вот тебе и развлекись, настоящее) время не надела других глупостей. Недельные командировки, тонкие нежности, жаркие целовки, отношения без скандалов. Чем не конгломерат? Ты ото себя давишься инфантильной философией.
Пальцы скользили по  вискозе укладываемых брюк.
—  Несть!
— Слишком сосредоточилась  на шаблонах, на верности, а шаблонов в помине (заводе) нет. Все, черт дери, тащится в какую-то другую сторону. Руся — в свою, ты — в свою. Откуда точно понимать: как пересекаются ваши пути, вот, сейчас, например?
Ульяша сидела, низко склонившись, коленки выпирали кверху. Дотронуться впредь до висков — стучат.
— Я жива. И все тут! Жива. А твоя милость кто такой?
Вискоза брюк, карамелевый шарфик, фетровая недотепа, детали, пляшущие невпопад, мечта…
« Да, куда бежать?»
Шуршики нырнули в чемодан и стали вынимать вещи.
«Разобраться надо».
Задержала в руках платье, бессмысленно смотрела в его рисунок. Сарафан изъят, заброшен получай полку. Чемодан защелкнулся.  Ладонью провела по взъерошенному напротив шерсти  скатывающемуся слою пыли на нем, бросила получай место.
Руслан? Руслан занят, и у него опасная работа такая, зачем пришлось даже охрану нанять для нее, для жены, чтобы Ульяны.
Глава 5

— Он — не традиционен, — вспомнила возлюбленная слова Руслана, когда он объяснял необходимость приставления охранника к ней, и описывал его черты.
— Две недели моей отлучки и мы вернемся к циклу реабилитации. Возьми этот раз у меня другой план.
— Он — караульщик, не традиционен? Что значит? — спросила Ульяна.
— Хм. Так есть, к женщинам равнодушен.
— Мне интересна безопасность. – Подтвердила Юлиана.
— Его имя Аркадий.
— Когда он придет?
— Ты , во благовременьи, его видела.
— Видела?
— Он живет рядом.
— Но, что же ты такого натворил, Руся, чтобы меня охраняли?
—  Вексель — этап к уничтожению основного конкурента после того, по образу «официально» предупредят — расправятся с кем-ведь близким, могут покалечить. Нам  этого не нужно…
— Господи!
Ана смотрела во все глаза.
— Чем же ты таким занимаешься, затем чтобы так…
Руслан пожал плечами.
Она потратила некоторое час(ы), чтобы справиться с собой, спросила.

— Где он будет населять?
— Возможно, переночует раз.
— Переночевать? Нет, не отводи буркала.  Как переночует, где?
— В квартире, Уля. Ничего страшного.
— Сие невозможно!
— Но, Уля … Его задача охранять, кроме того, некто …
— Чем же ты занимаешься, чтобы так…

— Он проконтролирует довольствие, прием лекарств. Это важно, наконец, – говорил Руслан, поочередно заглатывая слова.
— Нелепость! Что за безопасность? Я не понимаю: не дозволяется разрешить это как-то по-другому? Даже выступить на улицу не могу, а теперь еще чужой муж(ик)!
— Я говорил, ты знаешь его. Жилистый, сухой, без претензий…  Фигли еще? С его помощью ты и сможешь  прогуливаться в любое момент.
Руслан не мог понять волнение жены, или невыгодный хотел? А она молча придерживала руку у губ и глядела в него раскрасневшимися глазами.
— Все закончится, Уля, ты и мало-: неграмотный заметишь, как все быстро закончится. Никто ведь малограмотный знает, где ты. Я позаботился об этом. Для общей безопасности…
— Скажи, — Симпатия посмотрела на него, —  мы всегда жили таково?
— Как?
— Рискованно, ограниченно, опасно. Я…
—  Не всегда. Время такое. Ты да я были счастливы, и ты, и я. Да, дорогая, скоро все закончится.
— Я никак не помню, Руся, я ничего не помню…
Ей хотелось приничь, прижаться к нему. Ей нужно было чувствовать, как симпатия могла любить его раньше. Он же помнил сие.
Руслан обнял ее за талию. Они стояли с перевальцем.
— Моей памяти на двоих хватит, — произнес симпатия.
— Мне нужна моя, — ответила она.
— Всем склифосовский, — повторил он.
Ульяна глядела на мужа внизу вверх, доверчиво.
— Я хотела бы жить, как все, понимать обо всем, помнить. Ах, как бы хотела!
Симпатия легонько провел ладонью по ее спине.

— Мы отмечали годовщину? – спросила возлюбленная.
— Всегда.
— В апреле?
— Апреле. Последний раз ты лежала в больнице, а в прошлом году кой-как стояла на ногах.
— Отчего же?
— Напилась.
— Не ври, дурачок!
Дьявол смеялся.
— Правда — правда.
Молчали, обнявшись, обернувшись, ненаглядный в друга.
— Я приеду, и мы начнем другие, стопроцентные процедуры, гораздо эффективнее. Есть на этот счет план.
— Ты говорил сделано.
— Да, говорил.
— Руся, как думаешь, мы живем неискаженно?
— Правильно? Что за вопрос?
— Я просто не понимаю, как надо ли мы живем, Руся.
— Успокойся. Нормально, как все на свете.
Они покачивались в такт надуманной мелодии. Она прикрыла взор и попыталась привыкнуть к тому, что вот так теперь перестаньте всегда, — через год, через пять лет, посредством век.
—  Отсутствие памяти иногда даже может выручать, что правда? Ты не думала об этом? Может быть, сие на руку? Поможет родиться заново, стать  другой. С новыми, бесцельно сказать, силами, чувствами, желаниями.
— Ты хочешь этого?
Симпатия не услышала ответ и не видела выражение лица. Призналась:
— Я думала об этом. Же с другой стороны, как относиться к человеку, если не помнишь, каким спирт был?
— Вот, о чем ты все время думаешь? В твоем окружении тутти люди проверенные.
— И ты?
— И я. – Засмеялся муж, — в первую ряд, я.
— Хорошо. – Старалась отвечать  она в духе шутки, и слышала, подобно ((тому) как) неровно стучит сердце в его груди.
— Во мне равным образом много чудного, странного… – Говорила она словно самой себя. — Но я справлюсь.
— Справишься, — не возражал мой.
Ульяне вдруг захотелось раскрыться прямо сейчас, ему, срочно. Рассказать об  ОСЧ, сомнениях, муках, странностях.
«Может являться, и тайн никаких нет, и все объяснится сразу. Стоит токмо поговорить».
— Префронтальная, дорсолатеральная зона помогает сосредоточиться на информации… – заговорил симпатия.
— Что? Что за слова? Откуда?
— Книги.
— Выбрось.  Отнюдь не хочу запаха формалина, йода. Не хочу лекарств, ни терминов. Кризис миновал бы я это забыла.
— Придет время, ты вспомнишь до сих пор. Будешь ли мне благодарна, не знаю.  Только немедленно задача одна у нас с тобой: лечиться, лечиться, принимать лекарства.

«Двигающийся в душе, забытый всеми парусник с прорванными трепещущими на ветру парусами в океане — вона я кто. Без памяти, без цели».

Очень Странное Зрение порекомендовало спросить:
— Руся, ты можешь меня обманывать?
Как ОСЧ здесь не место.  На то и одинокий  бригантина, чтобы никто не мешал разобраться в лоцманских картах автономно.
Ульяна встряхнула головой, будто хотела снять с себя фигли-то.
— Ну, что? — Муж отстранил ее через себя, придерживая за плечи, внимательно смотрел. — Ужели, что?
— Хороший вариант, — сказала она, улыбаясь.
— Ляна Васильевна, что? —  Руслан больно стиснул ее плечища, встряхнул.
Ульяна не могла избавиться от мысли, ровно что-то должно случиться… Именно сейчас… Симпатия хотела бы, но не могла изобразить мужу, пусть он запомнил ее, пусть этой нелепой последней улыбкой, и был в силах разглядеть, как плохо ей, на самом деле, что смутно внутри, тяжело. Ее шатало.
— Ульяна! Ульяна  Васильевна…
— Пусто так… — проваливался во рту язык. — Ни ложки…
«Разве можно простить завтрашнее предательство? А ведь ты знаешь, я тебя предаю».
Позднее тошнота и крик Объемного, захватывающего все:
— А теперь — атас. Началось!
Ульяна глубоко прерывисто дышала. Раздался выстрел. Сие удар колеса руля в грудь. Вспышка. Боли нет. Ась?-то влетело в лоб. Кусок стекла?
Объемный навалился и крепко-накрепко сжал.
Далее она ничего не помнила.
Очнулась в постели, укутаны циркули, лед у виска. Муж Руслан, наклонившийся над ней, целовал руку.
Шептал подобно как-то  и с каждым словом, во лбу варианты молний страдальческих изгибов.
«Зачем?»
— Я уезжаю будущие времена, Ульянушка. Не успею познакомить тебя с Аркадием, ты самоё уж. А сейчас спи. Я дал тебе сильные препараты. Дорогая…
Возлюбленная закрыла глаза. Пчелкой-подростоком загудела перед ней пятнистая звукотень, еще и еще раз. Хотелось открыть глаза и поблагодарить, однако вокруг как-будто все само раскрылось навстречу. Следственно необыкновенно светло, уютно, тепло. Отсюда ведь начинается настоящий путь к выздоровлению?
Завтра утром, на балконе, она короче стоять и махать мужу на прощание. А в губах — искренние стихи:
«Спасибо, спасибо, любимый мой, тебе за все».

Главнокомандующий 6

Где-то к обеду в дверь позвонили. Ульяна отложила стирку, подошла к двери, заглянула в проушина. Вытирающиеся руки застряли в полотенце.
По ту сторону — левый молодой человек глядел фиксированным взглядом.
Она отшатнулась. Точка зрения суровый или злой — прожигал.
«Кто еще?»
Маловыгодный спрашивая, не задумываясь особо, не предусмотрительно, взялась по (по грибы) ручку, щелкнула замком.
— Добрый день, — Большой старец кивнул. Щетина тонкой бороздкой не добрита дочиста к низу шеи. С какой радости это сразу бросилось в глаза? Прямой тонкий нос. Ноздри подрагивают, в таком случае ли в решительности, то ли волнении.
— Кто вы? — спросила.
— Я. — Утвердительно ответил дьявол. Ноздри шевельнулись шире и замерли. По-детски вьючило что такое?-то в лице, кончик носа побелел, обострившись. Глаза въедливо уставились в акцент, пытали. Ее невольно бросало в краску.
«Ведь Руся предупреждал… надпись. А ты…»

— Ну, вы Аркадий? – Сорвалось с губ.
Паря видел, как в ней менялся цвет лица.
» А, ну-ка, Уличка, закрой-ка янус!» — Сказала она себе.
Дверь дернулась. Мужчина нашел шаг. Он хотел пройти.
Но чтобы пройти, ей — следовало спасовать, а она…  Их взгляды скрестились, и гость как – в таком случае гипнотически доверительно кивнул или  сказал что-то. Ей безвыгодный разобрать, но это возымело действие. Она отступила. Дьявол вошел.
Великий. Тяжело поскрипывая ботинками. С боку на поясе  бренчало крица. Квартира  наполнилась запахом постороннего.
Она осматривала его с ног до самого головы, чтобы по-возможности узнать насколько все сие вообще безопасно. Смесь прожаренного солнцем камуфляжа, дизеля, сельный травы, хозяйственного мыла шло от него.
«Может, некто с работы мужа и я видела его? Но — не помню…»
— Просто так вы, значит,  Аркаша? — спросила она, удостовериваясь, притворяя вслед за ним дверь.
— Хоть и так. — Ответил он задом. Его движение, такого большого тела, очень ловки, быстры.
Что ни говорите, ответ «хоть и так» — что это за рескрипт?
Парень стал стягивать с плеч рюкзак.
— Пошутил. — Ответил возлюбленный, обнаруживая  в себе бархатный голос, и еще раз гипнотически тепленько одарил хозяйку взглядом.
— Ладно, — сказала она, никак не понимая, с чем сейчас это она согласилась.
Несколько процентов интуиции подсказывали — двигается примерно наощупь, но все же верно.

Развернулась, пошла бери кухню, думала:
«Или все гипнотизеры, или я так гипнабельна? Питать доверие, безусловно, или, напротив, отрицать все – в чем суть моей болезни? Нужно, надлежащее) время, документы спросить».
И тут казус: не пройдя и три шага, поскользнулась возьми кафельной плитке, на том месте, где не просох настил с уборки … Успела только ахнуть — ногу поволокло в сторону. Всплеснула руками и, подавшись сперва, полетела в стену. Последняя желала еще с прошлого раза намыть реванш. Ульяна зажмурилась, перед тем как отдаться лбом в нее, однако вдруг ощутила крепкую хватку за плечо.  Парень подхватил ее широкой горячей ладонью, поставил ее сверху ноги. Он близко стоял, дышал, почти смеялся.

«Сие вообще фигня какая-то… На том но самом месте!» – Возникло у нее.
— Спасибо, — Ульяна забрала руку, оправила паранджа.
«Я не забавная и не дура., чтобы вы знали. И мало-: неграмотный вообразите себе невесть что…»
Парень отступил.
— Я Аркадий. Вам правы. – Представился он еще раз.
— Мне  муж говорил. – Отвечала симпатия, справляясь со смущением, — Ульяна, Ульяна Васильевна,  — уточнила, и возле этом к чему-то гордо встряхнула головой.
» Суховатый, никак не традиционен… — Напоминала она себе слова мужа. – Решительно не похож. Мужик, как мужик. Здоровый боров».
— Проходите, — предложила и посторонилась, сплошь прижимаясь к стенке.
Он улыбнулся еще раз излишне нескрываемо. Была причина? Она не могла разобрать.
— Разуюсь, — сказал некто и вернулся к входной двери, принимаясь стягивать ботинки.
Ульяна отвернулась и попробовала, неизвестно зачем в качестве эксперимента, изобразить на себе последнюю его улыбку. Надлежит знать: «чего он там себе думает?»

«Разве я его видела не выделяя частностей?» – Несгибаемо билось в Ульяне.
Она стояла у мойки, выжимала мочалку, временами он вошел.
— Вы голодны? — спросила, услышав вслед своей спиной приседание на стул.
— Могу – последовал отповедь.
Она услышала, как стул под его грузом тужится.
Молчали. Забавная лад. Ей нужно было оглядываться, чтобы иногда видеть сидит ли дьявол еще на том месте?
— Учитесь? – спросила, прерывая ни гласа ни воздыхания.
— Учился. Война.
«Немногословен».

— Суп горячий. – Предупредила она, разворачиваясь с пышущей в пару, тарелкой.
— Нет!.
— На кого же? – Продолжила она тему.
— Что? – Дьявол поднял на нее беспокойные глаза.
— Учились на кого?
— А! Политехник производства, не важно…
— Ого. – Сделала вывод Ульяна, без- принимая значения «не важно».
«А, впрочем, действительно, невыгодный важно».
— Да-с. – Озабоченно выдохнул парень, и его выдох пронесся мимо ее плеча.
— Получай завод пойдете? – Не отставала Ульяна, удивляясь самой себя: зачем тебе это надо?
Он голоден. Из вежливости делал длинные паузы, за некоторое время до тем как ответить. Все остальное время ложка подхватывала тюря, жевали челюсти.
— На войну. – Оживился он, когда вполовину опустошил тарелку. Ломоть хлеба коленвалом вращался за щекой.
— Симпатия кончится когда-нибудь? – Ульяна стояла, облокотясь сзади получи мойку, скрестив руки. В ее лице родилась дурацкая ухмылка в статус, и она не могла снять ее. Заразила красное дерево, она, что ли? Он отметил выражение, но все мельком. Ему тоже было все-равно.
— Война? Отроду. – Ответил он и опустился к ложке. На лице его протащилась подобная ей дурацкая насмешливость.
— То есть? – Серьезно переспросила Ульяна.

Он мял мякишем питание, молчал, объяснил:

— Пошутил я.

«Разве так шутят? Я же говорю: я безлюдный (=малолюдный) дура. Ах, я еще этого не сказала»? — Вертелось в голове.

— А ваша милость, прямо-таки оттуда? – Задалась Ульяна.
— Да. Вот, сделаю обстановка и – обратно.
— Воюете, значит?
«Тьфу, отстань от него!»
Возлюбленный кивнул, не обращая внимания на навязчивый ее оттенок. В супе, жизни осталось две — три ложки, и антенна пуста.
— Я вам добавку налью, вы не спешите.
— Несогласен. – Он глядел на девушку уже другим сытым, ощутимо смягчившимся, расплывшимся взглядом.
«Вот странными, отчего бывают людское) (со)общество. Просто от голода».
— Воевали. – Говорил он, укладывая ложку подле с тарелкой. — В котле бывали. Под белым флагом расстреливали. Всякое было. Я изо бригады, недели три, как.
— На побывку в родные края?
— Годится. Ant. нельзя сказать и так. Края  большие. Пока кого разыщешь. Срок разбросало. Знаете, как в песне…
«Ты еще запой (тутовое!»
Она приняла, пустую тарелку, отвернулась. Ждала куплета. Хотя за спиной молчали.
Она набрала еще порцию и уловила смену) обещанной песни, какое-то бурчание с его стороны лещадь нос. Развернулась.
— Извините, я не готовила второго. – Предупредила.

«Я тем не менее не знала, что ты явишься», — закончила в глубине души.

— Очень вкусный суп, но это много. — Заметил дьявол и молниеносно в пересечение ее рукам, тарелке простер свои цыпки, желая помочь хозяйке.
Тарелка с супом колыхнулась, Ульяна цыкнула. Покромка пальца незаметно коснулся горячего.
— Я сама. Не… трогайте! – Едва лишь не вскрикнула она, и ей вдруг явилась какая-так очень знакомая картинка, вынырнувшая откуда-то. И то ли получай смех, то ли в радость, чем-то непонятным защекотало снутри.
Она поставила тарелку, задумываясь, убирала подрагивающие пальцы, безграмотный давая заметить это ему.
— Да-а, вот тебе, Аркашка, и еда! — Придвинул он к себе тарелку, перекрутив ее на несколько градусов.  Не торопясь, сейчас уже любуясь цветом супа, спирт разломил над ним кусок хлеба, обронив туда до некоторой степени крупных крох.
Поднял глаза на девушку, глядел грязно долго, как на ее суждение. Долго держал держи ней непонятный этот свой взгляд, и казалось, что-в таком случае конкретное крутится
в его уме, просится на язык, да мешается с вертящимся во рту хлебом. Он не обронил ни трепология.
Это ей было не по душе. Очередную игру онас лицом не допустит.

И все же что-то отлично доброе шло через него, успокоительное, говорило по домашнему. Она могла поставить это, но не понимала до конца.
«Может бытовать, — думалось ей, — от этого мужчины что греха таить, нечего ждать неприятностей, и ОСЧ мне это подсказывает»?
Его половник ныряла мимо дрейфующей поверху черной пригоревшей фасолины, которую возлюбленная не заметила и не изъяла вовремя. И с удовольствием ложка ухватывала по сию пору остальное: бульон, картошку, соломки лука, вермишель.
В сердце Ули стучало: «вот уже до боли знакомая манера. Первым  жестом, как встать на путь к еде, провести по лопатке пальцами,  будто проверяя чистоту».
«Совершенно где-то я могла видеть этого парнишку? И Руслан говорил … Не более вот вспомнить надо самостоятельно, не спрашивая никого».
Сызнова подумала о том, что совсем не  в тягость покормить солдата три — четверка раза в день. Но ночевать!..
Она вышла на исполнившееся, чтобы не мешать, присела, бессмысленно полистала журнал, а идеже вошла, Аркадий перекладывал на пустой тарелке курячьи косточки, выискивая в прах форму «U», которая приносит удачу.
— Добавку? – Спросила возлюбленная в спину, обойдя парня.
— Чай.
«Он неприлично краток».
Шленка — в мойку. Чайник горяч. Полминуты — кипяток. Сизо-черный, взявшейся мшистой пенкой поверху, напиток, и розовые пышки держи столе.
— Я понимаю, — произнес Аркадий. Слова разгонял, малограмотный спеша. Едва заметные волны по плоскости чая ходили подо сильным духом его слов.
— Болезнь, память… популярно, — говорил он, — а душа?
— Что, простите? – Симпатия уточнила.
— Душа должна ведь помнить… — Он смотрел возьми нее вопросительно. Она кивнула. Почему бы и нет, ответила:
— Природа — да.
«И что?»
— Обязанностей много у всех. Водан волочет, другой – ползет, третьему — поднесут.
Вот, не хуже кого мне сейчас. Муравьишки люди… Но душа подле этом поет.
Он прибрал руки ближе к себе, оставляя чаевничанье, и продолжал странно весьма глядеть на Ульяну.
— Не пойму я, — с хрипотцой вышло изо Ульяны как раз то, что думалось.
Она сомкнула покрепче цедилка, решив, что слишком быстро выпорхнула мысль.
» В обиду приставки не- дамся, нет».

— Добро, — от него сдавленный отповедь, и рука поползла обратно к чаю.
Из горлышка чайника сверху плите ленивая струйка парующего кипятка.
Из чашки нате столе, под его подбородком тот же эффект, — хлопьями ввысь пар подбирался к лицу военного, разрывался там и таял в его рту.
У него огромная (сильная с торчащими костяшками  в основании большого пальца. Смотрится очень комично, иным часом он берется за заячий хвостик крохотной чашки чая.
«Такие щупальцы должны быть у хорошего человека», — разрешалось в Ульяне.
— Руся говорил — вы живете  рядом? – Спросила она.
Аря поморщился от неосторожного глотка, обжегшись. Этот вопрос удивил? Иулиана рефлективно поморщилась за ним.
— У вас квартира, дом? – Спросила возлюбленная, перебивая сопереживание.
— Квартира. – Ответил он, повторно поморщившись, однако на этот раз надуманно, поставил чашку. Дном симпатия цокнула о стол.
— Не в этом городе. — Закончил спирт.
— Не в этом городе?  — Она прыснула. Он  оказаться вынужденным был  понять. Она глядела на него с нескрываемым сарказмом. Возлюбленный видел. И губы шевелились спросить:
— А где же вы спать намерены?
Он молчал, понимал, но не так, (как) будто следовало, отвел глаза в сторону.
Потом, смущаясь вроде, никак не отвечая на вопрос, вернулся к трапезе, угощению.
Она малограмотный переставала удивляться всему, что вообще происходит. Плечи ее в таком случае и дело подпрыгивали, подтягивались предательски, замирали там, то падали.
«Особо важные места автор этих строк, что собираемся отмалчивать»?
— И где же вы остановились? – Взялась симпатия с новой силой.
Аркадий причмокнул. Культурой это, конечно, никак не назовешь.
— Я ведь лимон не ем. – Сказал он, изумляя ее вновь больше. – Ты же знаешь…
Ульяна хлопала глазами. Надо бы собраться с мыслями. То ли он, то ли я… Мысли оглушительной вороньей стаей разлетались, хлопая погаными крыльями.
Нечистая сила знает куда разлетались! И задержать их невозможно.
« Да, кому и какими судьбами все тут звучит и происходит?» — Металось в ней.
Ей следовало бы передразнить риторическое: » Простите, я не поняла…», чтобы дьявол исправил сам себя, свои слова. Да и не пустозвонство это – претензии какие-то!
Следует отменить прорвавшееся приглашение на «ты». Уточнить будущее местонахождение, где он в точности собирается коротать ночку. Нужно поставить  определенных ряд, таким образом, вопросов.
Так язык не слушал. Бесплодно ворочался во рту. Возлюбленная не могла им воспользоваться. И все же…
— Мы будем для «вы»? – Выстрелила, наконец, возражение, устанавливая сверкнувшими глазами растягивающееся рань до бесконечности расстояние между ней и пришельцем.
Но возлюбленный с одного раза разоблачил ее тем лишь, что взглянул хладнокровно в скомканные перекрест ее руки на груди, выраженное картинное состояньице в лице.

Ульяне не нашла больше, чем промолчать, нал, и несколько смягчиться. Добро, она  уточнит все чуть по прошествии времени.
Он подал чашку. Она приняла ее пустую. Ее нижняя бухта непроизвольно как в обиде поджалась к верхней.
— Извините, если отчего, — произнес охранник.

Ульяна обернулась к мойке, стала ополаскивать посвистывающую около моющим средством посуду. В принципе, извинение он произнес и возлюбленная наполовину удовлетворена.
«Громко сказать, что ли? Ногой грубо шаркнуть!  Чтобы скрыть навсегда в себе нечто  раздобренное, словно, может быть видно во мне? И у всякого возбуждается корыстолюбие поиграть?»
Она не знала, как поступить верно, перебирала варианты. А то как же, нужно было показать характер, волю или еще по какой причине там… Подбирала слова, но слова, вороньей стаей улетевшие, оставили ее одинокой.
«Вот, что такое? значит чрезвычайно редкое общение с людьми. А повсюду требуется чувство и расстановка».
Она обернулась в некоторой определившейся решимости, думая, чего нужная фраза сама подскачет. А, обернувшись, была поражена тем, фигли увидела.
Парень, скрестив руки перед собой, опершись о стену задом, установив затылок удобнее, закрыв глаза, спал.
Она слышала глубокое, равномерное чухалка его.
Лицо спокойно, морщинки мелко въевшиеся: по краям хибарики, по углам рта – прямые и чуть с излучинкой. Неподдельно живые.
«Сие наглость». – Произнесла она сама себе.
Стояла, глядела нате спящего.
«Нет, я не знаю этого человека. А, если бы и знала — вовеки не имела бы с ним дело. И, вот что: потом так продолжаться не будет. Точка!»

 

Глава 7

Ульяха вышла и спустя полчаса вернулась.
Присела на корточки, заглянула в густо склеенные веки воина. Дыхание его то же:  ровное, спокойное.
Позерство не изменилась. Голова только несколько съехала на борт, и приоткрылся рот.
«Что в этом человеке знакомо?»
Ответа вышел.
«Бывают лица типичные, примечательные. Руслан утверждал, что я встречала сего типа. Не помню, хоть убей. Маленький тест невыгодный пройден. Пока нет, увы».
Ульяна заметила в кармане Аркадия вылезающий краешек истертой бумаги. Карман не  закрыт липучкой. Симпатия потянулась к нему, не веря, что делает это. Изъяла бумажку, безграмотный отрывая одновременно внимание от спящего. Сердце колотилось.
Читала. Возьми клетчатом листочке — адреса: названия улиц, номера домов, квартир. Многие  с них перечеркнуты. И  номер ее квартиры тут но. И на нем — креста нет.
Она сунула карточка обратно, как могла скоро, не сразу попадая в углубление.
Поднялась. Предательски щелкнуло в лодыжках и зашуршал халат.
В коридоре звенел стабильный телефон. Она бросилась  к нему.
— Привет, как ты? – спросили оттудова.
В ушах стучало молотом, она не могла разобрать рычание. Прижимаясь к трубке, шумно дышала в нее.
— Э-эй, что вслед за этим? – это был голос мужа. — Все в порядке?
— А как же, хорошо.
— Чего шепчешь? Как дела?
Ульяна попеременно дернула плечами.
— В такой мере … Хорошо.
—  Аркадий  где?
— Спит.
— Что?
—  Устал, наверное. Поел, уснул.
— Симпатия трезв?
— Да. Только я не пойму…
— Чушь, какая… Гармонично, Улюша, я занят, позже перезвоню.
— Занят, Господи… Так твоя милость там долго будешь?
— Двое суток, и — молнией. Целую…
В трубке Ляна услышала чей-то высокий голос, который звал Руслана по мнению имени, потом — гудки.
Ульяна едва успела наклонять. Ant. поднять трубку  на место, как  — звонок в дверь.
«Точно за напасть!»
Подошла, посмотрела в глазок. Никого. Шарканье, трясение какое-то. Приложилась хрящиком уха.
Тишина. Затем громкое затягивание. Ant. открытие двери лифта, скрежет движения  кареты на вызов с другого этажа.
— Открывайте! Газовый таллиман — проверка! — громко продекларировал мужской голос  и потише добавил матюг(ан).
— Я не могу открыть. – Реагировала она.
—  Мне показания и проверку счетчика… —  Верхний бас требователен.
— Муж придет, откроет. У него ключи. Я — заперта.
— Тьфу… До сей поры заперты. У всех ключи … Что за народ! – Достойный за дверью вновь привернул мат, но громче.  — На дому никого нет, а как жалобы писать — очередь. Самочки же потом бегать будете, как отключать начнем. Разрешите цифры.
— Что?
— Показания, что!
Ульяна бросилась к счетчику.
После дверью шелестела тетрадь.
Ульяна вернулась, сказала.
— Расписаться неважный (=маловажный) можете, тэк-с…
Еще пять секунд, и она услышала удаляющуюся волочащуюся походку к соседней двери, впоследствии — приглушенный звонок  и аналогичное требование открыть.
Облегченно вздохнула. В глазке — параболический очертания пустой площадки.
— Кто  там? — Она вздрогнула.  Адя позади нее стоит заспанным. В глазах — тревога.
—  Который? — повторил он разряженной хрипотцой.
— Счетчик проверяли. Газопроводчик.
— А ну-ка… — Аркадий посторонил хозяйку. Постоял у двери, прислушался к отдаленной беседе.
— Отнюдь не открывала?
— Нет.
— Молодец. И не надо.
Охранник указал пальцем в сторону ближайшей комнаты, спросил:
— Годится. Ant. нельзя? Давно так не спал…
Она поняла, что симпатия хочет, прошла вперед.

— Спасибо, — заранее благодарил некто ее.
— Здесь можете, — открыла перед ним » аппартамент».
Некто прошел, зачем-то пригибая голову. Осмотрелся, поморщился, рукой прошелестел по части шевелюре.
— Пойдет. Благодарю, — повторил он благодарность, вернулся следовать рюкзаком, забрал его с собой в комнату.
Ульяна вышла, исполнительно прикрывая за ним дверь.
«Свалилось же на мою голову!»
Сильнее пяти часов охранник проспал. Регулярно, примерно каждые получас, Ульяна подходила к двум дверям, к его и, напротив — к входной. До сего времени ей казалось, что из последней неслись какие — в таком случае странные звуки, шорохи.  Из той же, где отдыхал (гостья) — слышалось  равномерное глубокое дыхание, иногда всхрапывание.
Усаживаясь идеже-нибудь на кухне просто так или в своей комнате, рассуждала: «Вона он сейчас отдохнет, а дальше? Хорошо если уйдет и отнюдь не пестрил бы мне…»
Спустя упомянутое время, Аркадий вышел с комнаты, прошел в туалет.
В эти минуты она лежала в своей комнате для диване, затаив дыхание. Планшет в руке отяжелел, пока симпатия держала его за край.  Прислушивалась, когда охранник выйдет.
Дьявол вышел, вернулся в свою комнату и закрылся изнутри на шарабан.
«Зачем это?»
Потом  услышала, как в его комнате нежели-то звякнуло и повалилось на пол грудой, громко, ровно — будто бы там не один человек находился, а кто такой-то еще, и они боролись. Только борьба сразу та и закончилась.
Симпатия услышала скрежет металла, и распознала в нем звук взводимого оружия.
«Господи!»- Планшет упал держи ковер.
Дверь комнаты охранника распахнулась, ударившись о смежную стену.
Возлюбленная успела увидеть, как  большая черная тень за зарифленным узором, увеличиваясь, искажалась, приближалась к ее комнате.
Яко откуда взялось? Сыграло, — упала, как была в ложе, замлев, притворяясь спящей. Ресницы подергивались, и пришлось посражаться с ними, с целью справиться, чтобы  выглядело, будто она, на самом деле спит, шибко-крепко, спокойно-спокойно. А сердце стучало так, что артесонадо подпрыгивал.
Дверь открылась. Она чувствовала, как вялый сквознячок протянул мимо.
Следила по (по грибы) каждым волоском на своем теле, сопряжением мышц, сбивчивым дыханием. Симпатия не имела  права или не могла открыть шнифты, и полагалась теперь на органы осязания, обоняния.
Аркадий остановился и встал по-над ней. Долго смотрел ей в лицо.
Все ее участие нырнуло максимально глубоко, в бездну так, как должно непременничать при самом качественном сне. Нырнуло и замерло в  толще апатичный воды самого нижнего колодца сознания. Мысли уминала, уговаривала, с тем чтобы ничто, совершенно ничто не выдало…
Лицо его приблизилось. Ульяне стал, различим кривизна его головы, колкий  сверлящий взгляд, запах изо рта.
«Что, яко нужно?»
Крепость покинет, обязательно покинет.
«Вот, сейчас! В таком случае я не сыр плавленый. Что-то лопнет, соскользнет, малограмотный удержит».
«А если открыть глаза, как ни в чем далеко не бывало, и удивить?»
Но, неожиданно, самой даже для себя, продолжая игру, симпатия потянулась этак, раскидывая руки пошире, цепляя по поторапливайтесь нечто – нос его что-ли, лоб, перевернулась получи и распишись другой бок, уткнулась в подушку дивана так плотно, очень, что он теперь не мог беспрепятственно пялиться ей в морд(очк)а, и не мог развернуть ее. Разве, что мертвую…
«Кабы прижмет дуло к виску, я покрепче зажмурю глаза…»
Она стиснула челюсти. Ею ощущался сардонический движимый поток воздуха над собой и снова  тот резкий лязг. Она зажмурилась, непроизвольно выдавилась слеза. Тишина гудела в таковой последний раз…
«Как там говорил Руся: аффект, префект, аввюр, авизон…?» — Толпилось в ней.
Последняя минута…
«Выдержи ее и …»
«Я хорошо прожила…» – без лишних церемоний начался в ней речуга. Сжалось, напряглось, щелкнуло. Все, как надо.
И все но, параллельно, она услышала еще какой-то звук, отвлекающий ото расправы, — глухой, как пушинка крутился он и падал-падал. Уплотнители двери комнаты уветливо сомкнулись, и шаги охранника удалились.
«Черт!»

Ульяна пролежала до этого часа четверть минуты. Открыла глаза, обернулась, осмотрелась. Никого.
«Жива»? — Грудная клетка задыхалась. Хотелось прокашляться, будто тысячу лет этого приставки не- делала.
Из его комнаты снова  звякало. Потом стихло.  Юлиана поднялась с дивана, он необычно скрипнул. Обнаружила, что планшет, приниженный ею на ковер, лежал теперь рядом с ней.
Отродясь раньше не было причин считать, сколько шагов было, ради пролететь расстояние от порога  комнаты до выходной двери. Двум-три  секунды, что ли? Провернуть замок и  трюхать.
Она приоткрыла дверь и увидела, что в темноте что-в таком случае ворочается.
— Как кошка, — сказал  обувающийся охранник, взглянув нате девушку. — Я думал, спишь, не хотел будить.
Иулиана защитно улыбнулась, и рефлекс дополнительно заставил ее кивнуть. Таковой жест  уникально образцово исполнителен.
Надев берцы, он сверх меры громко постучал ими по кафельному полу, браво насчет-должительно бряцая, потянул замок на куртке, взялся ради ручку двери.
— Уходите? – Спросила она, удивляясь какому-ведь писку в своем голосе и жалости.
— Почти. – Доброжелательно улыбнулся, провернул крепость.
Открыл, вышел.
Наступила тишина, и тишина не обыкновенна, а чувствование чего-то … Возможно худшего?
Она заперлась на аминь повороты замка, прошла на кухню, распахнула окно. Кисло — сладкая, запахом полежалого яблока, бабье лето дохнула в лицо. Глубоко потянула носом. Воздух портвейный, насыщенный, нагло полез в щели   халата, обнимая ее своей вороватой старой страстью.
— Ма… Ахти, ма. Я хочу видеть тебя, мама, я тут едва безвыгодный умерла…
Память сопротивлялась, натыкаясь на высокий рубеж. Так, что сидело внутри, отзывалось надежным здравием и рассудком. Вишь только из памяти о прошлом, как нет, так и приставки не- было.
Ульяна глянула вниз. Закружилась голова.
Настоянный держи запахе гниющей листвы ветер  взялся, было поиграться  локонами девушки, же тут же забросил.
Один аляповатый взмах душою и — в кои веки, два, — пастельными красками размыта трава, кровь получи и распишись краю свинцовой лужи, где рядом исхоженные вдоль и вперекор людьми тропинки, вынюханная животными густая взбродившая трава.  Неукротимый срывающийся крик какой-нибудь  проходящей женщины, и все. Скорая польза уже излишне.
Рождение — трагедия, жизнь — маскарад, смерть — драма.
» Ты уже поняла свою признак? Нет? А ведь особенность — смех».
Взгляд Ульяны  упал сверху придомовую лавочку, и она увидела Аркадия. Нога на ногу, вздернутый воротник. Она  подалась назад,  потянув за собой межа гардины, чтобы спрятаться, потянула так, что чуть никак не оборвала ее.
Он  не мог этого не выговорить. Она стояла за окном долго, прежде чем открыться взору опять.
Выждала, посмотрела.
Охранник сидел, равнодушно поглядывая бери прохожих. Нога на ноге легонько подпрыгивает. Какую — в таком случае девушку, проходящую мимо, он провел длинным взглядом, затем опустил голову, углубляясь в себя. Ульяна ждала, что смотри сейчас он взметнет головой на  одиннадцатый ее империал.
— Спать, где будешь? — произнесла она вслух, телепатически передавая контроверза.
Сургучовые, обремененные тучи, медленно тащились своими свиными тушами надо крышами, едва не задевая их высоко торчащие антенны, напоминали всё ещё раз, что скоро станут неотъемлемой частью затяжного снежного сезона.
Юля поежилась.
«Вот тебе тип! Сидит! Иди себе, домой. Чего сидеть, кого охранять? Никому я не нужна, далее самой себе».
Она вспомнила о списке, который нашла у охранника, — с номерами домов, квартир. Придавленный список. Смысл не понятен, подозрителен.
Мобильник из кармана дал вибросигнал.  Юлиана встрепенулась. Достала, открыла  — СМС:
» Буду рядом. Звоните, кабы что. В.»
Она обратилась к окну и увидела, что и охранник теперича смотрит на нее. Отскочила. Штора дрогнула, переливаясь сребристым наливом.
«О, почем ошибок я делаю — одну за другой!»
Спустя небольшую толику минут кипел чайник, и неравномерно звенела кружка с давно растворенной настил чайной ложкой сахара.
«Что такое «В.», если бы это номер охранника? Он — Аркадий, насколько ми помнится. – Она изучала дисплей.
Охранник  исчез.
Оставив судя по всему, она решила вернуться в спальню, и тогда Ульяне снова послышался шумок за входной дверью, голоса. Бетонные стены  отбрасывали гулкое отзыв в подъезд. Голоса мужчин неровно плавали в гуле, то, проявляясь, ухая, в таком случае исчезая.
Прижимаясь хрящиками ушей, она явственно услышала  рядком, за замочной скважиной чье-то дыхание, шарканье подошвой перед самой дверью. То, что она, уже слышала.
«Газопроводчик?»
Спустя минуту поплыл дым свежезажженной сигареты.
Оглушительно бахнула портун на площадке.
— Давно живешь тут? —  голос Аркадьин.
— Конечно! – А это парень — сосед, просящий у нее укол.
Снова один чирк спичкой.
— Твоя знакомая? – Ее упомянули?
— Положим, мы с тобой договорились…
Сложив ладони наподобие рупора, Иулиана слушала дальше, но с «рупором» было  что-то невыгодный так, а слушать хрящиками – болели уши. Так или сиречь, все — равно звук изрядно шел вон плохо. Прочитать дальнейшую беседу невозможно. Глушащиеся слова, шорохи куртки, иерихонское потюкивание тапком объединение ступени, и стреляющий кашель.
— …две ночи, не больше… — расслышала симпатия, наконец.
— А потом?
— Назад. — Это точно голос Аркадия.
— Меня безграмотный впутывай. Я не при чем.
— Никто ни о чем и не видеть как своих ушей…- Снова голос Аркадия.
Далее Ульяна слышала, в качестве кого мужчины ушли. Мертвая атмосфера тамбура вернула себе  безмолвный зев господства. И теперь сама занялась с той стороны навострить (насторожить) уши девушку.
«Что значит:  две ночи? И это: «никто что-то не делать (век, ни о чем…?»
Она посвятила этой теме один-два минут, прохаживаясь из комнаты в комнату и по коридору, останавливаясь, и прислушивалась  снова.
На балконе грохнуло. Девушка вытянула шею.
«Что после оказия?»  Тихий ход часов подчеркивал меланхолию квартиры и почихивал в нее.
«Настороженное, нервное главное — вот, в кого я превращаюсь».
Ульяна побежала к балкону, спрятать.
Сканируя, внимание ее привлекла крохотная вещица, лежащая в глубине балкона.
Открыла стеклянную портун, присмотрелась, подняла. Сплюснутый металлический кружок.
«Что еще такое?»
Получи и распишись стене отсеченная щербинка. Ульяна вставила в нее палец.
Отскакивание? Окно было настежь открыто для просушки белья и…
«Военнослужащий?»
Как — будто дали по затылку, Ульяна ощутила тупую колика в мозжечке, ноги осели.
«Стрелок!»
Упала на пол. Гусем поползла дальше от балкона. Рефлекс спасения.

Потом, осознав фигли-то, вернулась тем же ползком, вперед ногами, шарахнула издалека вдоль краю двери. Та прикрылась, но не до конца. Личного имени сидела на полу, дрожащими пальцами тыкала в цифры мобильного, набирая выходка мужа.
«Ну, правильно, по закону жанра, он — выше зоны»!
» Уля, возьми себя в руки! Максимум логики… Извещение…»
Притихла.  Вспомнила о щелчках оружия и то, что у бросившего ее Аркадия, мамой клянусь, должно быть здесь оружие.
«Хорошо, что он принес его. И, натурально, оставил». Она не видела, чтобы он забирал рукзак.
Поползла в гостевую комнату. Под кроватью увидела мягкий «Оксфорд» чернявый футляр, вынула. Потянула за длинный ремешок, развела молнию. Сидела, получай ковре, слышала в голове, или извне доносящийся какой-ведь треск.
«Возьми себя в руки, Уля!»
Перед ней — части разобранной винтовки. Жирный запах, тяжелые предметы.
«Чертов человек! Он должен пригреть кого меня этим оружием! Где он?»
«Успокойтесь, Ульяна Васильевна!»
Постаралась ухватить себя в руки. Дыхание сбито, руки дрожат.
«Номер его (у)потреблять? Звони! А  телефон — где? Остался там!»
«Тьфу, недотыка!»
«Стоп! Что за игра? Пока будешь лазить тама – сюда, точно подстрелят! Что?»
Снова удар по затылку. Промежуток.
«Тебе ничто не угрожает, пока ты тут, нате полу. А эту вещицу тебе просто надо собрать в кучу».
Симпатия вынула на паркет несколько железных предметов. Черные, вороные детали с пазами и резьбами. Приставила разными вариантами одно к другому.
«Точь в точь — то все это соединяется?»
Глубоко прерывисто вздохнула-выдохнула, раздувая ланиты, попробовала поймать второе дыхание, прикрыла глаза. Беспокойство — и старый и малый-таки капитальное доказательство, что ты еще жив.
— А да что вы?-ка, Уля, смотри, — услышала  голос. — Присоедини газовый думмис и толкатель с пружиной. Надень пружину на задний конец толкателя, введи лицевой конец толкателя в газовую трубку, подожми пружину и введи последний конец толкателя пружиной в канал прицельной колодки … Давайте, детка!
Ульяна посмотрела на детали оружия и ощутила  решительность, что вполне может справиться.
И вдруг.
Тот же глас стал переговариваться с другим голосом, по рации. Она слышала покряхтывающий ропот радиофона.  Комната преобразилась, сошел с места шкаф, кресло сделало акт… Сумасшествие…
Перед глазами смуглая земля. Стенка окопа прямолинейно подтесана стопками язычком саперной лопаты. Окоп достаточно глубок, с тем чувствовать себя здесь в безопасности. Пол местами уложен досками и в их промежутках накиданы окурки.
— Ульяна! — вдруг услышала она крик.
Она подняла голову выспрь и увидела лицо охранника.
— Аркадий?
Душа встрепенулась в престранной смешаннорадостной  тоске.
Спирт лежал на стрелковой точке, выше ее, у пулеметного гнезда, да махал ей рукой, жестами указывая, что ей пора было делать сейчас. Его лицо было грязно и покорежено вновь больше, чем эта бритая земля под ней. Зеницы смешно подпрыгивали в преувеличенном беспокойстве, под каской вспыхивали синими фонариками зрачков.
Ее стал расшифровать смех, дурной смех, и установливалась уверенность:
«Уж вот в эту пору точно все будет хорошо. Жизнь — комедия…»
Спирт прислонил ладонь к уху. Он думал, что она ась?-то сказала?
Чудно мозг рисует сюрреалистические картины! Впадина серой земли с торчащими клубнями коричневых корней, случайно залетевшие вишневые ветки почти ногами, фильтры окурков, которые можно было детально продебатироват. Выше — клок бегущего, спешащего по своим делам облачка, и целое тот же вполне реальный крик:
— Уля-а-а! Давай семо!
Она сдвинулась с места только ради интереса. Ватные мышцы, наподобие во сне, в котором ты бежишь, но, на самом деле, смертельно  крайне медленно передвигаешься, ожили, обрели силу. Она отмерила приблизительное длина до Аркадия.
«Ради смеха разве только».
И вдруг замерла. Симпатия не верила глазам.
Это был не Аркадий.  Кого и след простыл! Он лгал ей до этих пор.
И вдруг неблагопристойно все, заторопилось еще более плотным ощущением реальности: удаленный грохот, напоминающий стуки работающих мартеновских печей, жалобный голос голодных пролетающих пуль… И облако… здесь не рядом чем.
Она полезла наверх. Ухватилась за клок  корней кустарника, потянулась из всех сил.
Запах пота явный, от нее а. Откуда?
Добравшись до мужчины, ощутила, как его стиль, сильная, скользнула по ее спине, широчайшей мышце, подтянула к себя.  Он толкнул к ней в сторону приклад винтовки. Она приняла ее и впрямь знала, что дальше делать. Только вот не стоило было  обогащать голову…
Легкий удар, и в глазах — растроение.
«Ульяна, аюшки? с тобой? Возьми себя  руки! Ты же можешь!»
«Я – безвыгодный могу».
На лгущем ей человеке сомкнулись губы, с глаз вытряслась тревога, и влетела растерянность, сердитость.
«На такого сильного человека дозволительно было положиться…»
— «Уля-а-а!»
Холодно стало, гадко, а улыбку распяливало саму в соответствии с себе. Рот рвался, хоть и не хотелось всего сего. Смешно? До безобразия.
Он смотрел на нее, ей а-то щекотало за ухом. Он занес туда руку и вернул. Весь его ладонь залита бархатом нежной крови.
«Все невыгодный так … — шептала она, — не думай, всё-таки не так…»
Потом раздался взрыв и медленно, как в замедленной съемке, ото насыпи земляного барбета куски  жирной  земли мякотью полетели глыбами для них обоих: в тела, лица, рты…
— Ты такую бытие хотела себе?
— Ба, а где я?
— Уже нигде.
За сименс — неясные очертания лица мамы.
Мама тут но отвернулась и пошла прочь.
— Ма! — закричала Ульяна, — Ма!
— Так ли еще будет, девочка моя…
— Ну — да что вы, успокойся! Что ты! — возник над ней инородный голос, чей — то не из представляемых ею.
— Тсс, тише, пожалуйста. Она все прекрасно слышит.
Кто-так сгреб ее  тело комом. Понесли. Носилки забросили в машину. Хоть головой об стену. Запах формалина, какой-то травы и камфары. Протирали организм, заливали в глаза едкую жидкость. Потом снова тряска.
«Крепись, терпи. Вероятно, это кому-то нужно».
Ночь и еще одна. Малограмотный так больно открыть глаза, как просто — безграмотный хочется.
Она думала от нечего делать, малодушничала, почти треск панцирной кровати, как выгодно быть мертвым, изволь и тихо. Не стыдно. Жизнь — протест,  карабканье, а здесь, в утробе земли — гладкая топинадово-желтая плоскость и твоя милость на ней, знай только, что лежи.
В глаза насквозь повязку — свет. Хирурги, как — будто покушать выдумали, — вилками стучат над головой. Плотный, негладкий кляп туго ввалился в рот, уткнулся в корень языка, со страшной силой ободрав по пути всю  слизистую.
— Приступим?
Снова найт и день. Накрепко слипшиеся глаза. Сквозь веки итак должно. Зачем эти глаза?
— Кто ты? — Перед ней молодое дыня парня с бородой. Она видит его впервые.
— Держись, милая, держись, — говорит и сладким нежели-то дышит в лицо.
Через время пошли другие запахи, тонкие: лепестки подсохших, маловыгодный пахнущих в другое время, гербер с подоконника, подгнивающая, питающая их снежница, фетор старых корок апельсина, запах хлеба, лекарств, и для радиаторе — полотенце и чьи-то носки.
Она приподняла голову. Не то — не то это ей помогли? Поджала губы, чтобы сопротивляться тому, который станет пихать марлю в рот. Лоб нахмурила. Едва теплой кашицей залило  шею. Симпатия вздохнула, будто вынырнула из проруби, поморщилась, решила стряхнуть, выплюнуть несъедобное.
— Да тебе, что титьку дать? Ешь! — циничный женский голос.
Смех в отдалении.
— А ну, р-раззадорились!
Сильные, теплые, широкие, переборчивые щипанцы профессионально подстелились под  взмокшую спину, всякую слабую косточку сминая, подтянули превыше, помогли сесть.
Очень Странное Чувство родилось  тут. А то как же, это миг Его рождения. Оно восстало здесь безлюдный (=малолюдный) раздробленным — цельным, благодушным. Оно не претендовало бытийствовать особенным. Оно просто хотело жить, как все, кому жребий подарила такой случай.
Невольно Оно становилось свидетелем поправки организма, в котором и ему  водиться.
«Это самое страшное в твоей жизни», — тогда пообещало Оно.
В ночь раскрываешь глаза. Много витающих тем. Тишина, которую как на грех разрывать. Лицо на боку и льющаяся  слюна. Где-ведь далеко звучит музыка. Не для тебя. Но держи душе, против всего, славно как-то, тепло, славно.
«Самое страшное в жизни – позади? Ты обещал».

Глава  8

— Вас лежите… — посоветовали ей, когда Ульяне больше невмочь было крепиться однообразия, устроенной ею же самой. Она раскрыла шкифы и ахнула. Вот он, кто дышал на нее трендец это время — охранник!
«Дайте-ка мне встать»!

— Тебе нужно быть, — Аркадий положил руку на ее ключицу и капельку прижал.
— Что со мной? Где я?
— Не знаю. Рост, обморок… Ты — дома, в квартире.
— А пуля, разрыв…, террор, больница?
— Какой террор? Успокойся…  — Теория далеко не спокоен.
— Как вы здесь? Дверь  заперта. – Спросила возлюбленная.
«Сейчас будет лгать».
Он потер кончик носа,  ответил:
— Вошел. Янус была не заперта.
— Не правда. И, пожалуйста, отсядьте через меня.
Он не исполнил просьбу. Сидел на месте, глядел. Ульяша отвернула лицо. Он должен был понять… Еще маленечко и, все же, придется сказать что-то грубое, непомерное  и угоду кому) себя самой.
— Ты не узнаешь меня, Уля? – Спросил симпатия.
Она посмотрела на него. Лицо, как лицо — перекошенное и большое. До сего времени наглое – при нем. И глаза – чрез край изрядно наполненные нежели-то. Какая разница?
«Что вам нужно?»

Никогда эдак близко Ульяна еще  не видела его.  Можно было обсосать черные, вкрапленные в кожу точки на носу, бесцветную родинку у лба. Двум длинных параллельных морщины врезанные, словно вспугнутые  пеной моря, изредка вскипали, поднимались. Полет чайки. На переносице — небольшая вмятинка. Внизу – аккуратные, едва женские, выпуклые края губ.
«Что я должна узнать?»
Возлюбленный глядел, не отводя глаз. Приятного мало.
ОСЧ ворочалось, пытаясь уцелеть, спрятаться куда-нибудь. Ему ведь тоже не было с удобствами. Жарко!
«Ах, как хочется встать, выйти, принять  душ… Однако этот…»
В запахе дыхания его – кисловатость.
«Накормила».
Али он еще чего-то перехватил? Глаза, строгие, умные, готовые ко всему. Стоило  не менее сказать что-нибудь  эдакое, несовместимое с ожидаемым, и они, наверное, согласились бы.
Вся большеватость, серьезность, напряжение его, неудобства анданте скатились бы  к ее ногам, рассыпаясь детскими блестками – искусственными жемчужинами.
«Зачем»? Лешего) мне это? Что ты хочешь от меня?»
Его неподдельный взгляд…. Ей не хотелось разочаровывать его…
«Да в нежели дело, черт? Что?»
Рука ее поднялась и уперлась в торакс мужчины, отталкивая его.
— Будьте, пожалуйста, в сторонке.
Он подался отворотти-поворотти, но голова его, курьезно секунду висела на месте, ровно подвешенная.
— Не узнала. —  Голос  захлебнулся. Он убрал свое спрашивание.
Она видела, как  жалко зашамкали его губы, и обличье налилось досадой или нет, — чем-то без- разделенным, что ли?
— Вы сказали, что будете наведывать меня и безо всяких этих…
— Да. — Мужчина провел рукой в области волосам. Перхотинка, крутясь, полетела ей в лицо. Фигура его сместилась. Одр скрипнула, освобождаясь.
«Господи! – Вертелось Ульяне, —  Я лежу, а приходится мной – чужой мужик!»

Он поднялся, отвернулся, замер возьми секунду, сопоставляя в себе что-то, она придержала чухалка.
Она видела его лицо с боку. Губы его шевельнула какая-так крайняя непонятная мысль и перечеркнула красивое лицо его по неузнаваемости.
— Не волнуйтесь, Уля.  – Говорил он, подавленно.
Возлюбленная анализировала  поведение.
— Я не доставлю вам неудобств. – Сказал возлюбленный и повернулся к ней. – Да я открыл дверь своим ключом и пришел в крик.
— Ну, так вот, — правда, же! — Ана бодро приподнялась в кровати и приклеила тыльную сторону руки к своему взмокшему лбу, прикрываясь пользуясь случаем. — Зачем же врать?
— Да. Зачем? – Согласился некто.
Помолчал  и сказал:
— Что же происходит с тобой? Что с тобой вытворяют?
Симпатия видела, что с глазами его что-то происходит.
Пампуша ключей грохнулась перед ней, на стоявшую тумбочку.
У Ульяны рефлексивно сжалось повально внутри.
Она наблюдала, как он менялся в лице ото просветленного до свинцово-серого и обратно. Это было в почти (что) не заметных полутонах и…
— Ну, так что? Уйти мне, фигли ли? — Предложил он.
У Ульяны дух перехватило, предварительно тем, как сказать естественное «да». Но только дьявол не послушает. Ее плечи подернулись и поволоклись кверху рефлективно так, что ей стало страшно за себя, вслед свою ответственность в словах.
«Ведь он не послушает меня!»
— Останьтесь, — ответила симпатия. И громогласно – в себя: «сколько же в тебе гнусности, низости, преступной трусости! Кайфовый всем виновата только  я, я, я!»
— Железяка Уля, — произнес дьявол. — Железяка, так тебя прозвали.
Она покашляла:
« Чисто?» – Этот вопрос был кстати. Но она молчала.
— Полно дело в окружении… — Продолжал он.
— Дело? – Она усмехнулась. Ей бы уменьшать прежнюю  оплошность  грубым ответом, объяснением, что она хотела провещать, на самом деле, и что вышло из нее. Передать это с точки зрения медицины: она больна и случайно может говорить не то.
— Окружение, тебя не лечит, а калечит, держит в клетке. Им увлекательно знать результат эксперимента. – Говорил он, переместившись на ногах крохотку ближе.
Ульяна держала его острый взгляд на себя, пытку, и пробовала сразиться с ним, глядя так же ему в упор в глаза.
— Хочешь знать? – Сказал он так, что социальные накопления его шевельнулся.
«Да иди ты к черту или пока что куда-нибудь? Я просто хочу, чтобы ты сгинул… Либо мне самой встать, уйти?»
Она не знала, сиречь выразить будущее требование в своем лице, что она сожалеет о бывшем ответе, дабы он остался. Она старалась изобразить это сейчас.
«Обстоятельства, приходится, и сами собой как-то разруливаются. Ждать?»
— Спасибо, бесспорно, что вы оказались рядом, — начала она, — помогли ми тут подняться, принесли воду и все такое, но, Аркаша…
«Какая просмотр! Не «Аркаша», а «Аркадий», ровно по меньшей мере, или лучше: «молодой человек»!
— Ваше занятие, — продолжала она сбивчиво, — даже еще задолго. Ant. с того заканчивается. Это граница, понимаете?
Он смотрел бери нее равнодушно. Она чувствовала –  слова ее пусты.
— Ваш брат должны быть на расстоянии от меня, А я – от вам. – Закончила она, но здесь добавила:
— Обеспечить мою невредность не так и сложно. – Она растянула, как мехом баяна, в угоду охраннику нарочитую улыбку, а вдруг вспомнила о рикошете пули на балконе, осеклась, замолчала, поджав рот.
— Характер. — Бархатно  произнес охранник, не удивляясь переменам в настроении девушки, — твой форма — между нами.
— Мой муж…  – Она ответствовала, только он прервал:
— Муж?
— Мой муж. — Твердо повторила чертовщинка.
Их взгляды, обоих, острые, пересеклись саблями.
— Вы уверены, который он ваш муж? — Ей  была отлично различима его подлая  смех, неуместный сарказм и ТА мысль, которую он прятал через нее раньше. Она стала проявляться.
«Я готова истереть и себя в тальк, и тебя, пока ты не уберешься», – флегматично проговаривалось в ней. Симпатия ощущала, как и язык, внутри рта лязгал эти краснобайство,  ходила  горловина. Он должен был видеть…
И Аркадий смягчился.
—  В одной и пирушка же жизни живут родные души, но один изо них не помнит другого. В стране, в пятидесяти километрах побратанец от друга  — два города. В одном из них: люд ходят в магазин, набивают авоськи, рассчитывают  планы на грядущее, берут билеты в театр,  намечают путешествия, другие, в другом городе в так самое же время, молятся у разбитой навылет стены, безлюдный (=малолюдный) веря развалинам собственного дома, не представляя себе, идеже и как можно перенести ближайшую ночь. Они теряют силы, воду, еду. Надежа на пожертвования. А  гордая мысль: стоит ли не так дальше?
Что важнее: то, что было тож что будет – пустота, заброшенность? Не отдастся ли в обрезки самому главному прокурору – смерти, которая вчера только успешно разорвала соседа в его же дворе?
Куда идти почти Градами, минами? Может быть, Бог не видит неужто немного занят?
Аркадий сделал паузу, глядел на Ульяну. Симпатия старалась расслабиться, работала над мышцами лица.
— Да, Ульяна, когда в первые дни  войны я сидел в окопе с допотопной винтовкой, я наделся, что такое? мина не хряснет рядом, что мне обязательно повезет, словно никому, что, наверное, я немного не такой, как по сию пору. Еще я думал о тебе, и это спасало как-то, отводило несчастия.
Я думал – так было самое худшее время для нас — панихида, и очень скоро придет спешная череда других ясных, ярких дней, егда мы будем рядом, идти по берегу нашего самого лучшего моря подо самым лучшим теплым солнцем мира, по краю нашего гордого, честолюбивого города. И ради осуществления этого всего-то стоит всего месяц-двушник повоевать. Но не так все…
Жизнь сомкнута в маленьком клочке земли каждому из нас. И по ней перекати — полем бродят проблемы. Не полагается быть одной ногой здесь, другой – там. Кто — так уехал, бросив Родину, на заработки, объявив: « Родина самоё, что сделала? Мучила только. Сама на себя навлекла войну. Возлюбленная сама о себе разрешала говорить дурное про себя, в чем дело?, мол, не везуча, что, извините — не умерла до этого времени. А теперь вдруг затрепыхала подбитыми крыльями.
Но тут до этого часа: когда перед тобой лежит шоколадная почва, а рядом — РГД, так почему бы и не найти цель, не выстрелить? Может, что-то около судьба расположила? И от этого расположения не отказаться…
Каня сделал паузу, отвел глаза. Он был убежден, фигли его будут слушать, потому не спешил. Присел нате стул, не слышно вздохнул и снова обратился к девушке.
— Золотой запах, доложу, в вертящихся потоках полевого ветра: насекомые, дышащие капли не в твой ряд, разнотравьем. Козлобородник топорщиться на ветру. Радостные пичужки в небе. До сего времени рассеяно в природе, распределено. Не, как в человеке… Ничто, Ульяна,  так ни с чем целенаправленно не сталкивается, как человеком с человеком.
— Для чего вы, — Ульяна постаралась сделать акцент на «вы», же не произнесла и вовсе данное местоимение, —  мне сие рассказываете?
— Да, – ответил он. —  Если ты безвыгодный помнишь, тогда зачем…
— Что? – Переспросила она.
«Это может состоять интересным или не интересным. Но я тут при нежели? А, может, лучше бы он  высказался перед уходом. Определённо – да!», — решалось в ней. И из  нее вышло:

— Мои  состояние – это  мои дела.
— Это наши с тобой дела. – Довольно пространный ответил.
— Что  вами, Аркаша? – Она опять допустила неисправимую ошибку. Систематическую ошибку.
«Что с тобой, Ульяна?»
Он ухмыльнулся:
— Война, Уля, война. — Нерв по-над веком дрогнул.
Ей было очень неудобно в своей полусобранной позе. К тому но она просто взмокла. Спина ныла. Ей нужно умножиться, уйти. Что держало?
«Ему надо дать высказаться».
Возлюбленный говорил:

— Смысл у меня, Уля есть. Смысл — твоя милость.
Ульяна позволила провести себе по мокрому лбу.
«Чисто стоило сразу прогнать этого человека?  В подлой ситуации приемлемо не изменить уже, —  ждать, ждать Руслана, а после этого, как Бог даст. Да, муж —  надежда, преданность…  Я люблю, безусловно, люблю.  Теперь уж точно, выше всяких!»
Ульяна твердила это, глядя в сторону, губы ее двигались. Довольно пространный должен был видеть.
Скрывать более нечего. Все обострилось посередь ними. Она хочет, чтобы он, охранник и издалека видел, ровно ей все надоело, читал это по ее губам. Ей без затей даль его…
— Вы лежите, — сказал охранник, смягчившись опять двадцать пять. — Я  пойду. Покой, прежде всего.
«Именно неведомо зачем».
Аркадий поднялся, пошел к выходу.
«Зачем людям столько сущностей? После личные переживания, вздутые проблемы, кривые части, надо  хоть тресни знать, насколько эта реальность — та самая достижимость.  Живем в ней, ходим, пользуемся, едим, служим. К чему ее прощупывать с разных сторон?
Странно. День за днем, минута по (по грибы) минутой, реальную реальность не разбить, не пересказать наново.  Тащись себе по ней смиренно. Ан — кого и след простыл, интересно ж: насколько она реальнее существующей, насколько сам услужник стоящ в ней, не продешевил ли? Зачем это?
Видишь — шкаф, вот — стол, вот — подоконник, а сверху нем кружка. Все в равновесии, покое. Сверх того — мысли о господстве кружки надо подоконником. И у каждого ведь  свое, претендующее имя. Отсюда водка войны».

 

Глава 9

Прошел день. Ульяну Аркадий застал в хорошем расположении духа. Манером) ему казалось. Она сидела в кресле и немедленно повернулась к нему, в духе только он заглянул.
— Как ты? — спросил возлюбленный и поправился, — вы…
Она кивнула, не тратя слов.
Ее уходим укрыты пледом. В руке телефон.
— Мне нужно поговорить с ним, — предупредила возлюбленная, не называя Руслана по имени.
— Добро. — Аркадьюшка кивнул, вышел, затворил за собой дверь.

«И дьявол не боится?»
— Привет, — Фон шумящих машин мешал баять. — Как ты?
— Я хочу знать, как ты, Ульяна? — ответил муж.
Она промолчала. Тугая немота держала жало.

— Что? – переспросил он родным голосом.
— Как ты? – Выдавила возлюбленная.
— В порядке. Ты какая-то странная.
Ульяна нервно засмеялась в трубку:
—  Который с голосом?

— Не знаю.

— Лекарства принимаешь? Как здоровье вообще-то?

— Не знаю, как  объяснить…

— Я спросил, Уля, а ты ответь, не откажи(те) (в любезности).
Она отстранила трубку, прислушивалась, пыталась определить местонахождение охранника, с которым идет они…
Думала: каким образом  Аркадий может подслушивать толковище с Русланом? Ведь они договорились, что …
— Алло! – звучало с пирушка стороны.
Ульяна услышала вновь в трубке, кроме голоса мужа прошлый высокий женский.
— Руслан, кто там с тобой?
— Где? Ни живой души. Прохожие. Я с работы еду, окно открыто. Голоса с улицы. Неужли, говори. Или созвонимся позже. Я – на перекрестке.
Ульяна прикрыла трубку ладонью:

— Руся, ми нужно тебе кое-что сказать.
— Уличка, шумно на свет не глядел бы.  Я перезвоню, извини.
— Руслан!
Она плотно обжала трубку:
— Выслушай!

— (страсть плохо слышно, Уля! Я перезвоню. Лекарства не забудь. – Привязка прервалась.
Она набрала мужнин номер еще раз и думала, в чем дело? если он теперь отключен, значит, судьба.

Если симпатия выложит ему свои соображения, то это скажется для работе,  на приезде его, на жизни вообще.
«Разве безлюдный (=малолюдный) так? Теперь так. Стоит ли тогда объявлять ему?»
Возлюбленная же с охранником договорилась…

Номер не доступен. Встала с кресла, нырнула в тапки, вышла.
Охранника никак не было нигде: ни в коридоре, ни в комнатах, ни бери кухне. На площадке  подъезда тоже.
«Исчез. Вот бы и крошечки ушел. И если бы ушел, то Русе как разик объяснять  опасно».
Она остановилась на кухне у широкого окна. С противоположного на дому в квартирах — свет. День прогорал железняком, вспыхивая  сказочно огненными красками Солнца, выглядывающего еще ализариновым хохолком изо-за высоток, выгорая, как в печи последним угольком, с целью спустя некоторое время оставить день в холодном марганце вечернего горизонта.
Выключая отблесков радужкой размытых светящихся уличных фонарей, она видела, наподобие внизу, прижимались расходящиеся прохожие к бордюрам, разъезжались легковички. И опять-таки крапал дождик.  Позади себя она услышала цокот замка и проникающий, сдержанный шаг Аркадия. Тут же повеяло запахом табака.
Безлюдный (=малолюдный) оборачиваясь, она слышала, как он вошел, встал ради спиной. Ощутила неуклонное внутреннее сопротивление присутствию этого человека, и ход еще какого-то сильного внутреннего отторжения к нему, как стрела развивающегося.
Этот коктейль  запутанности, неизвестности ее настоящего положения да таинственного друга – охранника, навязчивый запах его куртки, становился невыносимым.
» Я живу в мире, в котором меня окружают посторонние людишки».
— На улице дождь пошел, — наконец, сошло с него.
— Согласен. – Ответила она, едва шевеля губами. Не важно – слышит возлюбленный или нет. Довольно и этого.
«Я думаю, мне нужно сменять срочно поменять все дверные замки, и начать жизнь заново».
Вахтер с четверть минуты постоял,  потом ушел. Она слышала, вроде хлопнула дверь его комнаты.
«Ведь он должен отзываться, как меня отташнивает от него. Или он с другого мяса?»
Вчера  состоялся значительный разговор, который  перевернул их обоюдное  прожитие.
— Даже если я сижу днями дома. Что с этого? Что-то с этого конкретно вам? — говорила она торопливо.  Внутри стучало, подтюкивало. Пол под ногами  плавал, двигался.
Ей стоило усилий, воеже выровнять его под собой и приступить дышать глубоко, неторопливо.
Аркадий подошел к ней, взял под плечо. Не стоило противодействовать. Сейчас – нет. Он понял, что с ней что-ведь не так. Она послушно последовала за ним.
Сели. Некто держал ее холодную руку раскаленной своей,  ждал. Симпатия жадно глотала воздух и  больше всего хотела, в надежде он ушел, но прежде бы принес  стакан холодной воды то есть (т. е.) что-то вроде того. Терпела.
Охранник сочувственно взглядывал ей в зенки, а  она продолжала терпеть и незаметно смазывать кончиком языка сухие рот.
— У вас есть семья? – Пересилила она себя.
— Нет, опричь…
— Я так и думала, — прервала Ульяна, ощущая на кончике языка горечь.
— Вас знали меня раньше? — выскочило еще из нее.
— П? – переспросил он и посмотрел туда, куда глядела она – получай стол, где стояла чашка с водой на дне.
— Хочешь?
Возлюбленная кивнула. Он взял чашку и пошел налить свежей воды.

Вернулся, протянул. Юлианка взяла и пила непрерывно, жадно, одним длинным глотком, никак не стесняясь.

— И все же: вы знали меня раньше? – предложила возлюбленная вопрос.

— Да, мы были знакомы… до ранения.
— Ваша сестра были ранены?
Он помолчал.
Она слушала. Ей нужно было хлопать ушами, так тошнота  не подходила, а за нею и волнение.
«Неведомо зачем — то лучше».
Аркадий отсел. Ему удобнее (лице)зреть девушку всю издалека.
— У вас на столике, Ульяна, игра стоит свеч коробка, а в ней — моток с нитками, так?
— Возможно.
Правда, коробка стояла. Это видно всем. А моток с нитками, симпатия точно сама не знала – был ли там?
— И чисто? – спросила она.

Он не спешил. Лицо его по-новому перемежалось разными красками, эмоциями, или  напряжении каком-так, глупым исходом.
«Какой ты мне сейчас фокус дашь?»
Его большая хэнд взлетала, делая в воздухе некоторый  реверс, поглаживала прическу, и упала книзу. Он сомневался сказать ей.
— Ведь вы, Ульяна, строчильщица, по специальности, так же?
— Шить мне нравится, так я не швея.
«Фокус? Что дальше? И, кстати, — обращалась возлюбленная к себе, — дорогая моя, следи — не дай воли повить ему себя».
— Ты раньше обшивала  своих кукол. И давала им имена.
— Неравно это и было бы так, то что? – Она чувствовала — ей нужна энергичность, оттуда же, откуда придется сопротивляться.
«Рассмеяться, захохотать в рыльник? Дать оценку в полкопейки его словам?… Еще на заре вроде».
— Ты искала лоскутки в этой квартире, и не нашла их, нечего сказать?
«Да, диалог здорово звучит, и хорошо отвлекает, на самом деле, с головокружения и прочего», — думалось ей, и она жестом неважный (=маловажный) противоречила его предположению.
«Продолжайте».
— Квартиру вверх дном переверни, маловыгодный найдешь здесь ничего своего, — Сказал он.
— Автор с Русланом четыре года… — Начала она, но бодигард перебил:
— Погоди с Русланом!
Он сел на самый предел стула, плотно положил широкую раскрытую ладонь на чашку своего колена, охватывая ее почитай всю.

— Уля, ты помнишь меня? – Спросил он в который раз свой вопрос, глядя на нее чрезвычайно особенным взглядом. Знакомая «удовлетворительная улыбка» шастала по мнению лицу.
« Все хотят, чтобы я вспомнила. Не ты коренной, не ты последний».
Она покачала головой решительно:
— На гумне — ни снопа.
Медленно потянула носом воздух, сверяясь о своем состоянии – малограмотный пойдет  ли аура?
— Вы военный, это ясно. — Сказала симпатия, развлекая себя.
— Я – военный, да.
— Руслан не говорил, будто вы военный. Он говорил, вы – не такой, не хуже кого все…
— Добровольцем еще пошел. – Продолжал он. — Опосля контракт…
— Разве мне надо знать что-то числа о вас? – Задала она справедливый вопрос.

— Мне интересно, Ульяна, какие  нужны яды, чтобы выбить из человека родных, близких, взяв семь раз?  Ведь это кому — то надо, ты мало-: неграмотный думала? – Спросил он, сопровождая последние слова кривой, необъяснимой усмешкой.
«На этом месте как нужно возразить», — приказала она себе, и промолчала, рассуждая, что же в следующий раз обязательно это сделает, немного погодя …
— Я уходите за новую республику, за новую жизнь, которую нам обещали у мэрии с флагами.  Ты да я шли толпой, едва сговорившись, за этим…
Он усмехнулся чему-так и на время отвлекся от заданной темы:
—  Ты, ровно ребенок, как твои куклы, — театральной стала. Барашковые кудряшки,  косички, вплетенные в яркие ленты. Азалия, Изюмия и…  кто именно знает кто еще… Ты находила смысл в них, а я работал. Да теперь кто-то находит смысл в тебе, Уля, а я — воюю… из-за тебя.
Она увидела, как в нервно подрагивающих скулах его родился неестественный кудластый желвак и задержался.
— Я первым ушел на фронт, а твоя милость — за мной.
— Я?
Он кивнул, не отрываясь с нее.
«Что тебе хочется разглядеть?» — Подумала.

—  Твоя милость не торопись, ты вспомнишь… – Посоветовал он и опустил голову эдак низко, впервые перед ней, что она разглядела в его волосах через вершка уха до темени скрытый шевелюрой длинный раскосый шрам.
«Контуженный? — пришла догадка. – И, может быть, серьезно».
— Твоя милость должна помнить меня, Уля. — Он поднял голову, пытал ее, неподатливо сверлящими исподлобья, вражьими глазами, потом поднялся, подошел вплоть. Она почувствовала, как вросла в сидение, будто корни пустила. Возлюбленный взял ее  холодную руку и сказал:
— Я – муж твой, Ульяна. Ты – жена мне…

Ноги потащили ее вверх, симпатия стала подниматься. Он попытался остановить ее жестом, а это не помогло, тогда он крепко схватил ее, задерживая.
— Смотрите у меня! – Просил  он.
Ульяне было жутко не то, в чем дело? смотреть на него, слышать, чувствовать, ставшим привычным его фетор.

«Контуженный… осложнено… Если бы я знала… Какие трепотня … воин, чтобы ты не трогал меня! Не убивал! Ахти, Руся… где я, где ты?»
— Ну, успокойся! – Охраннику посчастливилось усадить ее. Прижал запястья обеих рук ее к подлокотникам кресла. Ей было обидный. Но она смела ли, сопротивляться такому раскладу?

Ощущала, якобы сознание сужается, и дремотные пушинки  падают — падают,  не принимая во внимание остановки откуда-то сверху, будто перекрытия над комнатой, идеже они сейчас были, проломилось и небо раскрылось.
Этажи  перед самого верху оголились и первая зима приветствовала, сбрасывая тонкий снег.
» Руки, касания — приятны, теплы. В этом  пожирать всегда что-то… Но от него!»
Симпатия потянула руки к себе. Они были намертво закованы в его ладонях.
— Ульяна, хватит! Хватит, Ульяна! Вспомни Славика, его дочь, Ирку, друзей! – Кричал симпатия ней.
Она губами повторяла требуемые имена.
А внутри кричало: «Зачем-что я могу сделать для тебя, пожалуйста!»
Аркадий следил из-за движениями ее губ. Сомкнулись брови, будто мост сошелся, в лице крутость, опасность.
Он ослабил хватку, отпустил  ее, поднялся. Симпатия смотрела, как он принялся ходить из угла в дом, отмеривая шагами комнату.
— Вот, значит, как…
Зубы ее стучали, ей было зябко. Симпатия смотрела на раскрасневшиеся места его удержания на своих запястьях, принялась отпаривать их.
По окну барабаном, наскакивая друг на друга, застучали лекарство дождя.
— Осень так дождлива… – Кажется, это симпатия произнесла.
«Зачем люди сходятся друг с другом? Чтобы сердце наполнилось (налилось) (желчью вместе мир. О чем же думают те, посторонние, которые маловыгодный находят себе пару? Зачем этот чело-век ходит передо мной точно по моей комнате? Почему говорит, что взбредет ему во голову?»
«Жизнь пролетает итак безвестно, зачем усугублять, забивать ненужными фактами? Кто-то равнодушен, кто-то бьется, у кого-так вечные проблемы, а кто-то ворочается с утра до вечера в кровати, и понимает – хотя (бы) в таком тупом существовании есть доля самого настоящего счастья».
Акварельные перлы на стекле заторопились, настойчиво затараторили о чем — ведь своем, будто поддакивая ее мыслям.
«Все родное в такой мере рядом».
И она  снова взялась считать приблизительное количество шагов раньше входной двери, рассчитывать секунды, на которые придется растратиться, прежде чем выскочить отсюда, когда сумасшедший охранник окажется к ней задом.
— Ты – жена моя, Уля. – Говорил он, шагая точно по комнате.
— Славку жаль… – Он, приостанавливаясь, бросил держи девушку взгляд. — Ты держала его в своих руках равно рыдала. У меня все это перед глазами.
Он потрясывал преддверие своим лицом своими огромными руками. Она видела, наравне до неузнаваемости, уродливо искажено было его лицо.
—  Трендец мы примеряли смерть на себе, но не всех возлюбленная выхватила. – Говорил он, — Подумай, разве Славка был в силах простить бы тебе, что ты потеряла эту чертову видеопамять? Нет! И мне – нет, что не смог уберечь… Малограмотный знаю… – В его глазах медленно восстанавливалось что-в таком случае среднее, подобно человеческому. Он стоял и смотрел на нее сим выражением. Что он думал?
Вакуум царил в ее голове.
— Вследствие этого я здесь, Уля. – Продолжил он, не найдя во внешности ее отклика. —  Точию как тебе живется с этим, не пойму. Я всегда думал — в тебе с прицепом сил, жизненности, непокоренности. Больше, чем во всех остальных. Я любил тебя из-за это, люблю…
Он замолк, как захлебнулся. Она видела, (как) будто жестко двигался кадык  в его небритой шее.
Ему нужно было занять собой, взять себя в руки, и тогда все будет по счастью. Она молилась за это.
Успокоившись как-будто, широкая титька прерывисто взбухла, вздохнула, он продолжил:
— После того, что ты получила ранение, я отправил тебя в тыл и потерял. Сделал здесь в чужой квартире, спустя полгода. Искал и на праздник и на этой стороне, на том и на этом свете,  до городам, селам, больницам, моргам, среди безымянных. И вот – твоя милость. Моя ничегонепомнящая девчонка!
Аркадий установил  на ней затруднительный фантастический взгляд.
«Ах, если бы я знала, — отвечала симпатия, — чем я могу помочь тебе?»
Она чувствовала, в кармашке  затаптывающий торс телефона, но мысль о вызове полиции была малограмотный верна. Она и слова не успеет вымолвить.
«Руся, Руся, идеже ты?» — Звала она мужа.
Грани лица Аркадия обострились, дьявол снова принялся ходить по комнате.
— В тот злополучный с утра до ночи, — говорил он, —  тебя ранили семьсот шестидесятой. Я подумал в ту побудь здесь — все. Ты держалась за голову, из-лещадь пальцев хрустела кровь. Ты  глядела, а в глазах – шлам, порошок. Потом отключилась. Я вынес тебя в тыл, передал в санчасть. Ми пришлось вернуться на позицию… Поэтапно я знал, где твоя милость и что тобой. Я приезжал к тебе  в госпиталь, тогда ты ранее путалась, а потом и вовсе исчезла.
Аркадий прошел к стулу, взял его и переставил в другое расположение.
— Я уверен ты, все вспомнишь, вернешься.  Мне, Уличка, больше в жизни ничего не надо. Ты сильная, ты сможешь…
Симпатия сел, молчал, уставясь на ее щиколотки:
— Знаешь, отчего самое главное с жизни? – Проговорил он. — Честность. Самое центр тяжести в жизни, Уля,  честность. Запомни это. Вся жизнь состоит с кусков и обломков. Жизнь рваная, косматая. Что бы тебе кто именно не говорил. Вряд ли найдешь на земле такую суку, изменчивую, непостоянную в людских надеждах.
Общежитие никому не зареклась быть верной, и любая истина,  как например пропиши ее в бетоне, заложи в бриллиант, — ложь. Из-за этого как всякий человек в ней болтается, и болтаться  будет, и обманут короче. Тот, Кто  придумал  этот хаос,  мог, конечно, выкопать правильное решение каждой вещи, но Он оставил сие нам, не закончив свое дело до конца. Доверился. А автор? Каков срок правду довести? Срок ничтожен, ни получи и распишись что не хватает, — ни на правду, ни держи счастье. Жизнь – расстояние от чистого человеческого  вздоха  накануне пули в грудь, до тяжести, до последнего вздоха, а среди тем – труха.
Но честность выжигает все: ложь, беспорядок, предательство, войну, все. Что ты прочитаешь с выжженного листа? Последнее партитив всегда за честностью, за честью.
Она не нуждается ни в правде, ни в истинности. Симпатия сама по себе есть, и терпит лишения вместе с нами, людьми. Ее далеко не надо искать, она всегда рядом. На ней область стоял и стоит. Честность надо уметь распознать.
Всегда, Ульяна,  идет, волочится что-то, кто-то впереди тебя. Вечно) что-то делает. А сознательно впереди себя надо давать дорогу только ей, честности, коли уж на то пошло и жив, и здоров будешь.
Он подумал, продолжил:
— Бежишь, обнимая родных и близких, тех, с которыми спорил егда-то, которые обижены на тебя, может быть, озлобленно чесали языками, сплотившись определенным образом, временно, щерясь бери тебя. Но за правдой все прежние дни, месяцы,  годы растворяются, можно представить в царской водке. Все меняется, возвращается к добру, в конце концов.  Как ни говори человеку необходимо и сквозь десятки лет быть отмытым, чистым, вернуться пускай бы бы к исходной точке честности. В этом смысл.
Глядя напрямки друг другу в глаза, товарищу, бойцу, другу,  любимой, твоя милость знаешь, что  можешь точно  надеяться на что-в таком случае, потому как нет такого ремонтного закона, дабы повернуть другой стороной устроенный мир вдруг, неожиданно вверх  дном.
Во во всех отношениях существуют минуты осмысления. И человек человеку в эти минуты успеет понести наказание взаимностью.
Если бы ты постаралась ради меня, из-за Славки, ради памяти наших родителей говорить то, зачем чувствуешь, только правду, честно… Мы с тобой могли бы вывернуться с этой чудовищной грязи.  Я ведь тебя, один на Водан, на растерзание не отдам, нет, Уля, не отдам.
— Русик… — прошептала она.
— Руслан? — Аркадий  рассмеялся. —  Перепутать сознание, принудить тебя растерять память – вот, кто твой Руся. Ты себе  никогда не позволила бы этого, Ульяна, — так ломать себя, свою волю…
Ульяна привстала, отколь только смелость взялась? Аркадий, замолкнув, медленно перевел глаза куда-то в живот ей. Она, не переставая недоумевать тому, что делает, решимости своей, прошла мимо, запахивая халатишко потуже, прошла  в ванную, открыла кран холодной воды,  лила воду бери руки долго, пока они не замерзли. Но ей казалось, лишь вода существовала  живой поддержкой ей, здесь, в этой сумасбродной квартире. Оживившись ею, Лиана приходила в себя.
Облила лицо. Вода затекла за пазуху. Вытерлась насухо. Посмотрелась в зеркало, не узнавая саму себя.
«Нет,  на днях не убежать».
Вернулась в комнату, где сидел в прежней позе, пригнувшись, рекрут-охранник,  и с ходу спросила:
— Как твое настоящее имя?
Некто нашел ее глаза:
— Я ждал, что ты спросишь.
— Допустим? Что значит «В» в СМС?
— Владимир, —  философски ответил он, и его широкая спина откинулась на спинку стула, и оный скрипнул.
—  Владимир? – Повторила она, и глаза застелил туман.
Некто кивнул. Его широкая ладонь подлетела, легла на макушку, некто с силой прижал шевелюру.
— Надо время и старание, Уля. Аминь вернется. — Услышала она ответ.

Глава 10

Так было вчерашний день. Сегодня, дождавшись вечера, они вышли на улицу. Кадя — Владимир шагал, прямо держа спину, избегая тропинок и пересечений, возьми-топтанных людьми для удобства более скорого передвижения к цели: магазинов, остановок. Возлюбленный привлекал ее идти только по асфальту, и не вступать даже на бордюры.
«Есть люди, у которых  душа без- болит. Они все знают, во всем уверены. У них находится времена для личного порядка. И они понимают только одно: другие — могут поступать, как им вздумается, или хотя (бы) должны, и в любом случае будут зависимы от мировосприятия здоровых, уверенных в себя людей, принятой ими безусловности, размеренного понимания мира. Таков возлюбленный, охранник», — Думала Ульяна.
Он настоял на прогулке.
Было индифферентно. В трубах, пахах домов  бился ветер.
«Переубедить никого в этом чужом мире невозможно», — думала симпатия.
Только удовлетворять разные маленькие прихоти безусловным повиновением. И волюшка: задержаться у зеркала, вертеться, рассматривая себя, свой макияж в стекле молчаливого зеркала, выслеживать на своей одежде белую нитку, красить дрожащими руками рамы. Отстраниться хоть на минуту от преступной жизни, с настороженности, упорно следящего за собой контужено-го воина. Возлюбленный не должен, не мог, — рассчитывала она, залезть ей в голову, уложить в голове ее подлинные идеи.
Мужчины ошибочно думают, что нюансы прихорашивания – вкус женщин, пустое, но здесь — магия сосредоточения. Сии минуты — минуты истинной свободы, позволяют хоть вздумать с мыслями, и максимумом — ослабить  тотальный контроль извне.
Документация же таковы. Охранник признался в существовании, как минимум двух имен: Адя, Владимир.
Владимир – последнее и настоящее имя. Уверять охранника, чего она — не она, Ульяна — не Ана, что он ошибся в ней, путая с какой-то особая) жен-щиной, настоящей своей женой, она не решалась. Сие было бесполезным.
Что делать резонномыслящему? Терпеть? Ждать выгодных обстоятельств. А без лишних разговоров разрешить двуимянному насладиться, принявшей ради него роль смиренной лжежены. Загреметь сумасшедшему в его желаниях — вот стезя.
Ей полегоньку придется все глубже, успешнее входить как бы  «в ту себя, в его» припоминать, что станет  ему угодно, и стараться  не передергивать, а бонусом– питать слабость, любить.
«Но спать я с ним не буду!»
Надо  ожидать выгодного момента для бегства.
Точно ясно было одно: возлюбленная любила своего мужа Руслана,  и ныне старалась выжить, и помочь уцелеть своей пассии, чтобы не столкнуться в смертельной хватке с сумасшедшим контуженным.
«Очень странное чувство — идеже ты? Ты и не представляло себе, правда, что в человеческой жизни существуют этакие зигзаги? Ещё обустраивайся там, как счастливо нашедшийся пес. Найди  собственный половичок у хозяйского порога, на котором  отоспишься, да пораздумаешь надо своим строптивым характером, и причину — отчего  ты как-нибуд-то сбился с дороги».
«Аркадий» был нервен. Симпатия чувствовала это. Играя роль согласия, принимая роль  умиротворенной, укрощенной жены, словно там еще надо было…
Признающей его своим мужем, возлюбленная видела, как он вспыхивал, понимающими добрыми, теплыми красками, раскрепощаясь в до этих пор своих каких-то замкнутых эмоциях, то падал в бездну полного недоверия и подозрения к ней.
Да барьер держался.
Может быть, ему хотелось чего-ведь большего, и он думал, что, будучи не дурным собой, овладеть ею, даже если это не его женка. Он хотел понравиться ей?
«Что же в голове его схватилось?»
Симпатия приняла и несла этот крест. Как бы он себя не думал, она, действительно, была крепкой, сильной, и могла, умела ждать, сколько нужно, чтобы потом действовать логично, жестко, вырвавшись в помедли из стальных оков принуждения.
Она подавала руку «Аркадию — Владимиру», выходя изо подъезда (чувствовала — он  ждал этого). Наверное, яко было в его прежних  отношениях, с той, настоящей женой. Судя по всему, нормальной или такой же ненормальной, подобно ему.
Оберегатель подхватывал ее руку, сжимал собственнически, немного придерживал ее, и истечении (года), через определенное время  отпускал.
Его эмоции — чернь нагромождения, — разрешала Ульяна.- В этой скабрезной грязной невзгода должен же находиться хоть какой-нибудь смысл, и гору эту ей придется сыскивать. Должен существовать какой-то ритуал…
«Может быть, в этом парне, упихивать хорошее, доброе, человеческое. Этого с весов так же без- следует сбрасывать. Даже более того — на сие стоит опираться».
Она старалась ничего все держать подо контролем, но иногда что-то терялось в ней, последняя Надежа. Ведь этот парень до зубов вооружен. Чем, кто такой ему может противостоять?
Он говорил, а она подбирала, каким тоном отпарировать, чтобы тут же не вторить ему, соглашаться философски, и соображать, соображать свое.
Айсбергом всех вопросов, к которому симпатия не знает, как подступиться станет вопрос:  любит ли симпатия его?
Как отвечать?
«Боже, как же это плохо! Почему все это именно со мной? – Думала симпатия, — Мухе сладко, где падко».
— Все будет оттяг, родная, — твердил  двуименец, глухим мертвым эхом с-вечая ее беспокойным мыслям.
Лицо его отображало призрачное прелесть обычным пресным вечером,  искусственно разрисованным романтическим разноцветьем  фонарей, струящихся повдоль брусчатки, с краю которой, вдоль бордюров, журчала во-ещё бы.
Охранник, видимо, надеялся, как ладно, хорошо, постепенно, симпатия сломает девушку, залезет к ней в голову и перевернет все приближенно, как будет выгодно, что пока все идет, малограмотный так уж плохо, и  ладно утверждаются логичные поступательные перипетии — беспрепятственно, без сопротивления жертвы. Может быть, спирт сам временами понимает, что ошибся в своем выборе, задержке возьми ней, избранной из того расчерканного крестами списка многочисленных улиц, квартир. Отчего, пожалуй, на ней стоило задержаться. И абсолютное благо – симпатия ведь ничего не помнит о своей прошлом… Этим ой-равно как можно манипулировать.
Высокий рост его,  грусть в глазах, сколько-нибудь покрасневший и ставший чуть не прозрачным на холоде непосредственный красивый нос, выразительные глаза — это было бы приемлемым,  могло существовать стать кому-то любимым, если бы он был здравствуй. Для его драгоценной супруги. Только Ульяна, при нежели тут?
Каждый шаг – схождение в пропасть. Гулкими стуками их обуви поражается проезд, угрожающе вторгающиеся шаги беспокоят чужой город.
«От него, — предрекала возлюбленная, —  тяжело будет избавиться».
— Все придет в норму, люба, и мы уедем отсюда навсегда.
Ульяна кивала, а он искал ее шкифы, сверялся.
«Пусть, Господи, ему придет поскорее утерянный пятак счастья. Пусть к нему вернется разум, Господи!»
Внутри разворошившейся стаей воробьев билось сотнями вариантов отросток. Броуновское движение.
Только ОСЧ кое-как  держалось до сей поры там, будто бы его все это  не особо касалось. У Него переводу нет, может быть, свое мнение?
«Говори же!»
— Ты замерзла, — отметил Адя,  охватывая  ее дрогнувшие плечи.
«Да, я глагол: замерзла,  я — имя существительное: дура! А ведь, правда,  холодно. Пусть обнимет: все — так же. За мной — последнее слово».
Она разрешила ему больше чем желала, обнять себя и, даже самой немножко прильнуть к горячему заблудшему человеку.
Таз Луны в небе мерцал заплесневелым маасдамовским сыром.
Внизу с полуботиночек ее и с его берцев раньше летела вода, и хлюпали под ногами лужи.
С неба (нежданно- посыпались клочья серебряного серпантина. Опять занялся дождик. Чуть-только заметный, ослабевший. Или это ее, Ульянины слезы отчаяния, обиды, унижения застилали шары?
Аркадий набросил на нее длинный шарф, который снял с себя, потуже взялся вслед за воротник ее куртки, так, что Ульяна чуть подпрыгнула, вывернул пелерина ее, а потом крепко обхватил ее за плечи и вне – до самой шеи, едва не придушив ее.
Попозже он наклонился к ней и мягко коснуться губами ее губ в награду в целях себя.
«Ах, как хочется рыдать!»
Рваные блины материков Луны безобразно собрались в ехидной улыбке, составляющие  ранее монотонную миму вечной грусти сателлита, собрались и выкрикнули нескладной, циановой краской. В них равно как, наверное, что-то доброе могло быть.
«Лживо, отвратно, пошло. Но, что поделаешь?»
На память пришло маленькое замерзшее окно новогоднего вечера. Будто б  Ульяна  вышла на собачий холод что — то взять. Холодец под навесом? Задержалась, стояла и смотрела в ершистое коралловое сварог, с передвигающимися в нем шагающими блеклыми облаками, с которого подарком, летели колкие снежинки, заставляли покрывать глаза, сжиматься. Она сама себя обняла тогда ради плечи, и думала о каком-то счастье. В новогодний праздник есть все.
И вот, из распахнутой двери, поперхнувшейся паром жаркой комнаты, с которой  несло салатами, майонезом, пряным мясом и ароматом цитрусов, выскочил отро и крикнул:
— Улька, тебя ждут!
Этот мальчик, на худеньком лице которого выражалось самое серьезное исполнение) своих лет соображение,  и злого даже чего-то, так смешанного и смешного ей, вдруг изменился в лице, навернув серьезности поболее, доказывая свою разнокалиберность, рванул к ней, прямо по снегу в комнатных тапках, бросился со только (лишь) маху в объятия. Стоял рядом, прижимаясь запрещенным образом, обнимая ее, точно взрослый, за  талию. О чем он думал? Кто возлюбленный? О чем думала она?
— Что ты? — спросил трутень, пригнувшись к ней. — Что случилось?
Он попытался раскопать ее руку и взять ее. Она же нарочно отвела ее подальше вслед за спину.
— Ну? Что?
Она криво улыбалась, едва держась в намеченных рамках.
«Такое  глупое воспоминание… Отонудуже?»
— Застегни курточку лучше, простудишься.  Нужно было заставить тебя, пусть ты надела  тот  толстый полосатый свитер.
«А знаешь, ли твоя милость, чей тот свитер? – Вертелось у нее на языке. А она продолжала приторно, тошнотворно улыбаться.
Он сгреб ее до этого времени раз большими руками к себе, прижал с выдавливающей силой. С нее вышел краткий «ах», и хруст косточек.
Очень странное наитие подсказало: «В этот момент, пожалуй, ты должна звучно рассмеяться, чтобы он верил тебе, или что-так типа этого»… Но она молчала, покоряясь судьбе.
— Благоприятный день для меня сегодня! — сказал он, отпуская ее. Они шли спустя время. Ульяна чувствовала боль, медленно растекающуюся по всему телу – что-то около расправлялись косточки.
«Чрезвычайно силен, боров. Ему ничего маловыгодный стоит переломить, кого угодно надвое», — думала симпатия.
Двуимянный шел некоторое время молча. В настроении подпрыгивали шпирон-ки его берц.
— День белой трости. — Сказал некто, бросив на нее сверхироничный взгляд.
—  Что?
— На плакате прочитал: » Театральная экстраваганца «День белой трости». У вас тут искусство театра имеется?
Ульяна пожала плечами. Она путалась в домах, какой-нибудь театр?
— У Никиты тяга к постановкам. Спилберг.
— Никита?
— Парень, оставшийся в нашей квартире. Я говорил тебе. Мальчонка.
«Ах, да, мальчик».
— Судьба… Квартиру разгромило, мать погибла, родоначальник — на фронте. Ты его забрала  к нам. А я обещал, аюшки?, как попаду на большую землю, устрою его в атомный лицей. Как думаешь?
«О чем это?»
Ульяна пожала плечами. Эту затяжную идиотскую привычку одноцветно соглашаться со всем, надо видоизменить.
—  Помнишь школу в Марксовом проспекте? Его переименовали. Преподавателей истории, обществоведения, морали. Как нужно было самому перебиться душою, чтобы переосмыслить ведь воспитание.  И верили же! Социализм,  коммунизм…
— Ты думаешь, было напрасно? – спросила она.
— Школьные фартуки… ты  красивая, светлая,  длинная волос… У тебя были такие огромные банты! Парни засматривались.
Ульяне пришли картины школьных планирование. Она постаралась их задержать. Только все это было якобы в немом кино, чужое, наверное, не ее.
Сердце стукнуло некогда и затихло.
— Мы строили  с тобой большие планы, как один поженились. Ты пошла на курсы одновременно с поступлением в научно-исследовательский институт, шила, потому как рассуждала – нужно  зарабатывать на шмука хлеба. Мой удел – стройка, завод.
— Была свадьба?
Некто посмотрел на нее как-то не так, отвел лупетки. Из его рта вывалился огромный клок пара.
— Я бы помнила…, — подытожила симпатия.
« В этом месте точно, что-то не так» — маловыгодный могла она не отметить.
Слизь Луны  заискрилась  блещущими  штрихами, и, леденеющая, стала идти на попятный (двор) на задний план, уступая место бархату бездоннопахнущих зеленых облаков.
Ядовитый дождь переходил в снег. Принимавшее, безусловно, все, лицо Ульяны умывалось им.
— У нас  свадьбы мало-: неграмотный было, можешь не вспоминать. – Признался двуимянный. — Родные,  авоська и нахренаська, шампанское, посиделки —  все.  Я обещал тебе, что коронная (75) будет, и на это стал зарабатывать.
— Вот как!
— Да что вы. – Ответил Аркадий – Владимир.
« Двуимянный, а может быть, двуличный?» — думала симпатия.
— Ох, Уличка, — он тронул ее плечо, — какую свадьбу закатим! На случай если бы не вой-на, Если бы не целое это… Сашка — свидетель, Ирка, Мишка…, Теледу, Свиристелка — кум,  дружка. – Он помолчал. —  В инициатор же день войны Миха покалечился на мине, улыбка счастья Свирелкиной  мне неизвестна. Узнаем, вернемся. Все поставим с тобой держи свое место.  Уехать за границу, что ли?  К примеру сказ на восток, хоть на запад,  жить, работать, ровно – Продолжал он мечтательно. — Жизнь только начинается…
Сашка с гангрены кончился… Сосед твой по парте. Я дрался с ним подчас-то… Странно…- Аркадий — Владимир  посмотрел в рыло Ульяны, мокрое от дождя.
Он остановил ее, вынул с кармана платок и вытер ей лицо. Она стояла, как баран опустив руки по швам, прикрыв глаза, шлепая губами.
— Молодчинка, моя Железячка, — сказал возлюбленный с удовольствием, когда закончил. – Хорошо держишься!
Ульяна подумала, словно он понимает намного больше, чем она предполагает, и удастся ли ей обставить свой план – не известно. Она показала ему дежурную улыбку. Некто же отвел глаза, вздохнул, насобирав полную грудь воздуха, бросил голову к устью. Она шли дальше.
Охранник извлек сигарету, чиркнул спичкой. Сморщенное образина озарилось. Задымил:
— Брошу привычку, как только война закончится.
Помолчал.
— Здорово дождь сеет, правда? Как — будто и настроеньице придает. Гололедица себе на уме, мы – себе. И мне с тобой идет. Я уже не один.
Он отправил дым в сторону, приблизительно спрятавшейся  за мутное облако, Луны.
— Все когда-нибудь заканчивается. Плохое и хорошее. И сие хорошо.
Аркадий — Владимир занят процессом курения, и Ульяне счастье улыбнулось хоть на время избегать его взглядов.
— На контракте я копил финансы, чтобы рвануть подальше, куда — нибудь, где  живут  жизнью, сидят в стоячка, потягивают винцо. Как — будто мы не штат(ы) и нам не хочется?
Сигаретный дым повисал в воздухе, а в таком случае, вдруг метнувшись, разрывался на ломти,  таял в стороне.
— С каких щей ты представился Аркадием? — спросила Ульяна.
Прогулка неспешна. Оттенки шагов: подтюкивающие в области мелкости луж  туф-ли и ботинки, юрзкие капли раздражают с дороги.
— Когда я нашел тебя, нужно было срочно принимать заключение. В таком со-стоянии оставлять тебя было невозможно. Первоначально я хотел просто явиться, как есть. Правдой-маткой. Так, проследив за тобой, понял — кто сотворил надо тобой этакое, должен ответить. Я следил за тобой какое-в таком случае время… Я встречался тебе на дороге. Ты далеко не узнала меня ни в первый, ни в третий раз, как-ко бы я не восставал перед тобой. Мои предчувствия далеко не готовы были к таким страшным фактам. Все оказалось много сложнее. Мне говорили — с тобой что-то неважный (=маловажный) так, но не до  такой же степени!
Аркаша — балагур, твой сосед. У него мать больна… Сколько-то со спиной… Он просил, кстати, у тебя помощи, только ты его здорово напугала…
-Я?
— Да. Присматривать за тобой ему поручил Русланчик, так называемый муж. А я перехватил эстафету. Вот все. Компаша слежения за тобой, девочка, плохо развита. Лапидос – женщина еще та, которая взялась сопровождать тебя с магазина, — пояснил Аркаша-Владимир, — она из их компании. Она должна была равно как присматривать за тобой, но наблюдала только твой парадная, когда ты выйдешь или войдешь, когда выглянешь изо окошка. Мы, кстати, по-этому так поздно идем на прогулку.
Так вкратце.  Вопросы? Может быть, до этого времени кто-нибудь приставлен за тобой, а я не знаю?
Возлюбленная не знала.
Охранник продолжил:

— Руслан, или, кто дьявол там… Думаю, это даже имя не его, надеется, чего ты продолжаешь глотать таблетки. Перегнав эту компашку для полшага, мне стало многое понятным.
Охранник замолк. Возлюбленная глядела на него. Он нашел урну и запустил в нее окурком.
— Ровно же ты дальше намерен делать? — спросила Личного имени.
— Эта дамочка с зелеными глазами, серьезная штука, скажу тебе. Ми суди-лось познакомиться с ней.  Острый коготок. Она месмерист, думаю, психотерапевт или что-то в этом роде, профессионал. У нее, кажется, свои планы на твой счет. Alias ты ей просто дорожку пересекла?
— Не понимаю…- сказала Юля, когда он длинно остановился на ней.
Он  отплюнул в сторону. Ржавая сарказм в лице.
— Что ты с ней сделал? – Спросила Ульяна.

— Подобно ((тому) как) тебе сказать…

— Убил? – Пришло ей.
Аркадий — Волдюха остановился и неожиданно, пугая Ульяну, захохотал. Она же сжавшись, стояла и ждала, другой раз закончится это.
— Пойдем! – Смеялся он. — В последний однажды, ха-ха, я видел ее с бумажным паком какого-так очень дешевого вина. Царица! Она напялила на себя очередную какую-так дурную одежду и эту шляпу…  еще поискать. Знаешь, у нас неруководящий состав такой бы побрезговал. Драная птица!
— Что а ты собираешься делать? – повторила Ульяна вопрос.
— Конкретно? Хм.  С кем?
Возлюбленная уставилась на него серьезным образом, ждала.
—  Хм… — Ответил возлюбленный, мотнув поджатым подбородком. — Тебе надо это?
— (вот) так, и сейчас.
Когда они свернули за угол, перед ними открылся большой проспект в витражах, островах рекламы, соблазнах магазинов. Люди, т. е. и днем, торопились куда-то, как — будто столько поздний вечер ничего не поменял в их планах.
Кто именно-то парами, кто компаниями передвигались навстречу друг другу. Местных было видимо по легкой, прогулочной походке, простой одежде.
Возгласы, хиханьки-хаханьки. Кто-то из толпы молодых выбегал вперед и смартфоном вслед-печатлял всю группу.
—  За окошком, помню, зима, завирюха, а мы — на уроке Светланы Леонидовны, нашего классного руководителя. – Начал приглушенным голосом Адя — Владимир. — Ее на этом свете быстро нет …
Тогда, давно, она склонялась к журналу своими толстыми очками, у всех по (по грибы)-пирало дыхание перед тем, как озвучится чья-так фамилия. Слышно было, как за рамами одна возьми одну укладываются снежинки, прижимаясь, друг к дружке, тихо шуршат крайний раз, ломая оперение.
После вызванного, класс оживал. Любимый человек шел к доске доказывать  мене-лаевскую теорему. Это прозвание мне запомнилось, потому что у нас в классе был  этакий по фамилии Менулов. Как-то так.
Ты стоишь сверху лобном месте, у доски. По ту сторону – парты, лица друзей. Тебе уверить эту окаянную теорему. Только зачем? Ее  доказывали, в конце концов, общими усилиями… Ещё бы. И в этом согласие, дружба. Сколько этих теорем! Чертова разнообразие! Сколько их за  школьные годы! На каждого  согласно одной точно хватает. Не всем суждено было нет чего/кого. Ant. начаться к доске,  ступить на пирс, так сказать науки, идеже ты — на ладони. Теоремы все — равняется сами отыскивают нас.
Уж тысячу раз доказанные предшествующими поколениями, они полно ходят, ходят по свету — одна за статья (особь, ищут, ждут, пока ты отложишь дела, и возьмешься вслед за них. А не найдется времени, или  забудется, — какая- нибудь с них сама примется доказывать тебя. Вот, Ульяна, в нежели дело.

 

 

Глава 11

На лицах прохожих, влажных плащах, куртках, поверхностей полусобранных зонтов вспыхивали отражения  гуашевых мазков света неонок. Добрые счастливые человеческие улыбки…  Эдак завидно им.
— Что ты? — спросил охранник, в отдельных случаях увидел, как Ульяна остановилась и изменилась в лице. Он посмотрел тама же, куда глядела она.
На лестнице перед входом в лавка стояло несколько людей, ожидающих одиноко или занятых беседой в соответствии с мобильному.
Аркадий еще раз бросил взгляд на девушку, для того чтоб точнее выверить градиент местоположения  заинтересовавшего ее объекта.
А Ульяна уже не глядела туда, а смотрела на него смешано и, старалась внести своему побелевшему лицу равнодушие, покоя. Губы ее условно растянулись:
— Пойдем?
— Кого ты видела?
— Ничего. — Симпатия сама взяла его под руку.
— Ты должна отметить мне, Уля!
— Ничего. Я же сказала. – Повторила она и видела, не хуже кого он видит, как дрожала ее голова, но трендец же настойчиво потянула Аркадия за плечо.  Ей нужно было минувшее, время, полминуты, чтобы добить ситуацию, доиграть.
«Не веришь?» — возлюбленная хотела громко заявить, но внутри кричало: «Как, неверно, увы, как фальшиво ты играешь!»
—  Я отвечаю за тебя, ради твою жизнь. Так что стоит  тебе признаться, — предупредил Аря — Владимир.
— Ну, все, довольно! – чуть не крикнула возлюбленная и при том всплеснула рукой.
«Это класс!»
— Я же сказала – пшик. Просто замерзла! – Нашлась, и рука ее демонстративно с сползла с плеча охранника. Спинным мозгом чую подсказывала, это действие — полезно.
Он вынужден был проверить, хоть и еще раз обратился к тому обусловленному месту.И поглядывал получай нее сверхвнимательно, недоверчиво.
— Добро. — Его губы скукоржились.
«Что возговорить, сказать нечего!»
В ней думалось: «Где-то перехитрила, идеже-то не дохитрила. Но,  в общем, не плохо. Нельзя не получиться. Эмоции доделают».
«Давани-ка чуть-чуть».

— Я безвыгодный думала, что ты такой, — сказала она нате риск, продолжая раунд.
В ответ он только медленно подвигал челюстью, похмурил брови.
» Какими судьбами им там переживается, чёрт его знает! Молчать, чисто ли, лучше?»
— Нудный ты, прилипчивый… – выкатилось изо нее, и не верилось, что это было произнесено.
— Что-нибудь ж, пора возвращаться? — предложил он, не обращая внимания контия ни на ее слова, ни на ее саму.
— На дом? – Откликнулась она.
— Ага.
— Ага, — бодро повторила, кивнула. И хана это вразрез настоящего искусства актрисы.
«Чем дальше, тем лишше терплю убыток. Или…».

— Пойдем. – Двинулся Аркадий — Волик, — Погодка, правда, не важная. Да и по проспектам туточки на виду, нечего бродить, а еще ведь – собираться…
— Пойдем. — Подтвердила возлюбленная наиболее бесстрастным тоном, которое нашла в себе.
Они развернулись, шагом марш обратно, точно придерживаясь пройденного пути.
Ульяну кое-фигли интересовало, и она не замедлила спросить:
— Ты уезжаешь завтрашний день?
— И я, и ты. – Отметил он.
— То есть, как я? Я никуда безвыгодный поеду. Куда это еще?  Некуда.
— Не будем об этом апострофировать кого, Уля, на улице. Я вывезу тебя по-любому изо этого места. Я говорил тебе о своих планах.
— Но, Аркаша…
—  Аркаша? А Вавуся? Ты не путаешь?
— Простите… – произнесла она, совершая ошибку ради ошибкой, оголяясь поддельным своим искусством.
Он ослабил хватку обрезки, а потом и вовсе бросил, и оба они шествовали по мостовой навыворот, к дому, чуть отставая друг от друга. Она – с него.
Теперь ей казалось, что непременно что-так случится не в ее пользу. Но этот человек кому (должно понять – рядом с ним чужая женщина.  Или это, по части его мнению, всего лишь крохотная семейная ссора?
Юля семенила. Шаг как-то обмельчал. Хорошо и спасибо вслед то, что хоть он не видел.
Со стороны выглядело — невеста супружеская пара, возвращаясь после прогулки, немного повздорила. И чернавка эта, семенящая за своим большим красивым мужчиной, балунья эта, наверное, очень сильно любит его…
» А людей-в таком случае никого вокруг, назло! – Думалось ей.
«Я, как лактин. Конечно, виновата: месяцы терпения, одиночества,  монологи, неразбериха, — весь это не могло не привести к катастрофе».
Но криминально потакать пусть и наисложнейшему, и ему — вояке, принявшему ее из-за невесту.
Там, на лестнице универмага, она увидела  зеленоглазую красное дерево – даму – навязавшуюся «подружку». Она разговаривала с мужчиной. И этот кавалер был Руслан.
Ульяна не была стопроцентно уверена, зачем он — был он.
Когда шли оттуда, возлюбленная восстанавливала  картинку профиля того человека, который замер держи полминуты в полуобороте.
Был ли точно Руслан? Пожалуй, для того него слишком тяжелый  подбородок, и граненные выступающие скулы… И по отношению ко всему, что может быть у него с той рыжей?
«А вдруг дьявол? Маскировка? Тайно приехал. И его предупредила именно махагони. А на хрен нет? Все и вся в курсе. Только я даром волнуюсь.
А, хоть тресни, нахожусь под защитой власти».
Они пересекли дорогу. Ляна неудачно соскочила с бордюра и прищелкнула зубами. Охранник обернулся, взял ее после руку.
Один из полусапожков  ее, был совершенно измотан, мокр, не такой — то и дело, как – будто нарочно догонял первого, — попадал закачаешься всякую лужу. Существовала причина остановиться, поправить что-нибудь в обуви, одежде, оглянуться. Да Ульяна держалась, чтобы не сдать чувствуемую спиной, слежку вслед ними.
«Нужно быть хитрее, хитрее. И особенно сейчас!»
Симпатия боялась и того, что, не рассчитав, не оттерпев, благоверный ее, Руслан, может набрать ее номер, желая подслушать голос, разузнать. И ей нужно было предотвратить этот карамболь — выключить мобильный. И сделать это незаметно двуимянному.
— Я понимаю, — услышала Ана голос охранника и вздрогнула, — тебе сейчас сложно. Ералаш…
Он что-то говорил, а уши ее не слушали, роясь в собственных идеях.
Его подтекстовка звучали так:

—  Ты — подопытный кролик. Какая-ведь сволочь пишет по твоей основе научную работу для тему  реабилитации военных в мирное время.  А заодно ведется  вотум доверия новых  мед средств, препаратов.  За последних полгода вернувшихся на дом, ушло боле ста воинов самостоятельно, понимаешь? Понимаешь, о нежели я говорю? Это официально. Но  ребят, думаю, больше, тех, кто такой запутался в этом лживом «мирном» мире. Депрессия или кое-что-то такое… Тебе стоит отказаться от вредных исследовательских порошков, по-другому заблудишься окончательно.
Она не отвечала. Шли молча. Спирт вернул ей ее руку.
— Что думаешь? — спросил симпатия.
— До дома недалеко… – голос ее  шершавился.
«Но сие нормально же?»

Владимир посмотрел и поймал спокойное расположение Ульяны. Возлюбленный удовлетворился, кажется, им.
— Потерпишь?
— Терпимо.
Серией он однако же одаривал ее вниманием несколько раз. Ему было завлекательно, где исток, что может питать ее неподдельную улыбку? Возлюбленный не знал, а она была рада — мобильник ей посчастливилось отключить в кармане, беззвучно.
— У тебя холодные руки. Так до этих пор не было. Это не к здоровью.
— Я чувствую себя… далеко не плохо, — ответила Ульяна, приблизительно в такт своему настоящему состоянию.
— Иначе, — вставил он, — ты обманываешь меня?

Ее аж обидело это допущение.

Она надеялась – он хоть в нежели-то мог понимать ее. Тщетно. Чужие люди, ровно

добавить?

» Дело в технике, — думала она, —  топтать за голосом, речью, мимикой. Говорить уверенно,  выдержанно, в области-возможности честно или представлять себе так. Это вуалирует».
«А что-что даже если не «так», что  он сделает? Убьет? Нужно водиться хитрее, хитрее… в сотню раз хитрее!»
— Отменная промозглость, — произнес Владимир — Аркадий, — свежий такого типа вечерок. Ко сну нагуляемся.
« Я спать с тобой не буду. Превыше убей! — Который раз произнесла себе Ульяна.
— Нежели старше становимся, тем тревожнее ночь, не правда ли? – Говорил дьявол. — Сосредотачиваться на чем – то страшно, невыносимо.  Видишь только в среде городской толпы и разбавишься. Ну, вот, пишущий эти строки уже и у дома…
—  И вот что… — Охранник  притормозил.
Яна наскочила на его спину.
— Подожди. Я сейчас.
Крохотный палатка магазина цветов светился в стороне. Аркадий-Владимир направился к нему.
Личного имени вынула мобильник. Несколько секунд требовалось на загрузку, дальше — звонок. Она хотела уточнить, где он и означить, что с ней, и где она.
Мобильный блеснул, экран вспыхнул, загружался Андроид.
«Ох, и безрезультатно, наверное, я затеяла,… Поспешила…»
Она видела, как охранник проник в стеклянную проем киоска, переступая оцинкованный порог, и задержался там, беседуя.
Симпатия увидела, как мобильник загрузился, и уже можно было исполнять звонок.
Стала набирать номер, тыкая в цифры и ошибаясь, подняла  зыркалки и увидела, что охранник возвращается. Что-то там, в цветочном магазине маловыгодный так? Или — он  просто хотел проверить ее?
«Ну, ясно! При чем тут цветы?»
Возвращался он быстрее, нежели уходил. Пар клубился из его рта, глаза хохотали.
Возлюбленная, смотрела и пихала в карман сопротивляющийся телефон.
— Звонят? — спирт подошел вплотную и схватил запястье ее заныривающей руки, потянул вверх. В лице его огромная ирония.
— Что? – Спросила она.
— Телефончик-ка  дай. — Звучало вызов.
«Ну, это наглость!»… — Возражало в ней и звенело: « Хитрее всего, хитрее…»
Она не стала  делать сцен.
Вытянула нестационарный, добровольно сдала. Телефон успешно перекочевал из одних рук в кое-кто, прямехонько в карман  охраннику.
— Ты же знаешь… – Старался дьявол подобрать слова, попеременно в его лице смешивалось что-ведь,- то глядел мимо, то вовсе куда-то в сторону, — запрещается себе это позволять. Можно навлечь большие неприятности.
— Тревоги?
«Неужели,  я нюня, растакая, чтобы позволить с собой  поступать где-то? Бежать — бежать, орать, пока мы еще получи и распишись улице! Чем дальше, тем глубже завязну …».
«Чего но ты ждешь?» — Озадачилось ОСЧ.
«И если что же-то страшное, непоправимое  произойдет, то винить кого? Себя. Всего лишь себя!» – шептала Ульяна и приветствовала теплившийся огонек здравого смысла в дальнем углу себя. Действительность. Ant. прошлое сопротивление не в смуте — в выжидании, упорстве… Ахти, Руслан, я стараюсь, стараюсь сделать все, что в силах! А-то будет дальше».
Спустя полчаса они вошли в квартиру, распахнувшую им строго добрые объятия. В руках Ульяны букет бордовых роз, крупнолистных получи длинном стебле.
Двуимянный все же купил их.
Яна прошла на кухню, чтобы найти вазу.
Владимир — скользнул в ванную, полоскал щупальцы, потом зашел на кухню, присел там,  где первостепенный раз принимал обед. Ульяна бросила на него теория. Ей было противно  его довольное лицо?
«Ужинать? – Нужно было поспрашивать, но силы… истощались.
» Как же  у других, у каких-нибудь неверных жен хитрожопо выходит, как ручей льется – измена, приспособленчество… «Соловей: в таком случае на сосну, то на ель».
А ведь, если разобраться, спирт, воин, приобретено хитрее меня в тысячи раз. И его меры осуществляются. А мои? Что же мои? …И это достаток в лице – мерзкое довольство…»
— Ты спрашивала: какое дело подвести черту, прежде чем уехать? — сказал  он ей в спину.
Симпатия грохнула чайником по плите.
Возникла пауза. Он понимал.
— Твоя милость любишь хоть вообще кого — нибудь? — спросил спирт вдруг, заглядывая в  пустую чашку, выставленную перед ним.
Поднял в нее глаза. Ульяне хотелось прервать эту игру.
«Хитрость, расчётец,хитрость…»
Он повторил вопрос, несколько в другом тоне,и совершил образ будто отпивает не-существующий чай. К тому еще и прищурился.
Ульяне казалось, дьявол помолодел за короткую прогулку, набрался сил.
— Ты боишься, подобно как ли, меня? — охранник поймал ее руку, порой она подошла брать чашку и влить кипяток.
Он захватывал ее руку ступень за ступенью, начиная с кончиков пальцев, пока не овладел полностью особенно рукой. Пальцы же другой — тарахтели по поверхности стола. Возлюбленная лила чай.
«Двуимянный!»
— Сахар? — предложила.
— Я думал — бастр здесь? – Он отпустил ее, кивнул на чашку, посмеялся. – Рас-теряха! Файф-о-клок-то твой уже чайничке уже сладкий!
— Так в нежели вопрос? – Ульяна вернулась к тому, от чего охранник  стократ уклонялся.
— Вопрос?  — Он отпил чай. – Кроме тебя? Хм. Кто в отсутствии. Причина в людях, которые
имеют плюс и минус. У одних более всего того,  у других — другого. Минусы будут делать частный минус в сотой степени, пока этот знак с вершка безлюдный (=малолюдный) вырубят. Извне, третьим.
— Не поняла я.
— Претензий  много, Ульяна. Особенно в военное время. Обострение…  — Владимир-Аркадьюшка еще раз отсербнул чай, — Прячутся по кабинетам, по (по грибы) собой еще хвост тянут ревнителей. Не прервать эту цепочку демократично так, не прервать. Но потом  сам черт приставки не- разберет.
Ульяна присела за стол, напротив.  Она  думала…
—  Я служил в …6-ой стрелковой. Поближе с нами стояли мотористы. У них четыре танка и пять минометов. Ходили дружок к другу на концерты, и все такое. Не важно. Постно было, радио-то глушили.
В связи с остановкой наступления, в подвале одного изо частных домов, где раньше у каких-то зажиточных было овощехранилище, сидели девять пленных. Пара скончалось от ран. Оставшиеся  — гнили. И смерть сейчас к кому-то присматривалась.
Кормили, перевязывали. Я не в курсе, в общем, событий сих был. Кое — кто из наших регулярно навещал. Говорили: годится. Ant. нельзя было обменять шесть-семь наших и даже большим численностью на этих подвальных, но командир медлил. Слишком плохи пленники, отлично и другие причины, наверное. Я в них не углублялся.
В бригаде  женщин чем) ничего, потому по хозяйственной части дела приходилось раздавать меж мужиков.
Вот однажды и мой черед пришел. Набрал я баланды (хорошая) погода, в другое, меньшее — миски, ложки. Воду предварительно поднес.  Цель — спуститься, поменять посуду, оставить еду, вылезть, запереть, что было.
Щелкнул замком, переступил порог. В нос – вонь. Примерно бы как что проветривалось. Одно крохотное оконце с птичьего полета для них оставили, но, оно и само собой задыхалось. Грясти далее порога не желалось.
Скинуть бы ведра для веревке, да подождать, как облегчают. Потянул наверх, принял, справился с задачей. Весь век. Но лестница полога. Лезть  самому надо.
Внимательно глядел подо ноги, считая потрескивающие в темноте ступени вниз. Характерно сырая прохладца подвала объяла меня тут же, и полумрак медленно подо мной рассеивался. Половая принадлежность мягкий опилочный, удобный. На нем и сиди, и лежи.
Увидел блескающие зыркалки, смоль, на лежащих перекрест руках. Ребята аккурат у стеночки расположились.
«Чисто ведь вражины — вчерашние шахтеры,  — думал я, — полоть из них несознательно приняли оружие, и вот тебе — живут, т. е. крысы».
В плешиве грибка ближайшем углу лестницы — удойник нечистот. По мере наполнения, оно должно было увеличиваться одним из них на веревке, сверху же — переворачивалось, задевая назначенный крюк, и вываливалось содержимым в выгребную яму. Потом можно было удойник вернуть назад. Сейчас оно было полуполным.
— Кто главнейший? — Бросил я.
Молчание.
— Не душно?  — Потешился я в ядовитую тишину. И занялся, посерединке прочим, делом, — поставил на пол ведро с едой, пятилитровый емкость с редким компотом, пронеся все это в глубь подвала и ощущая бери себе напряженные взгляды «постояльцев».
Поставив, я разогнулся, с намерением удалиться. Как вдруг надо мной, то есть инуде, сверху лестницы, с грохотом жадно ахнуло. Волосы шевельнуло, божий мир померк.
Какого черта – я сразу не понял.  Секунда… После из разнородно скрипучих  хохотков арестантов — мысль, гонимая мной: входная дверь в подвал захлопнулась сама собой.
Я услышал, наравне четко крючок с той стороны лязгнул, найдя свое ушки. Мне отсюда шлепнули: «Пипец тебе, паря!»

С крохотного окошечка погреба села Святинского струился свет. В избытке повидало это отверстие. И фашиста, и Первомай. На афганские гробы глядело.  Покамест эта вот, наисовременнейшая наигибриднейшая.
— Ну, что, брат, попался? — услышал я. Повеяло сквознячком – ловкачком, изо-за которого я попал в мышеловку, из-за которого дверка-то захлопнулась.
Откуда он взялся?
Не без помощи ли изобретательного ума? Сквознячок посвистывал, шуршал, забавляясь, гладил чубы для моей голове, исхаживал по плечам, обдавал  спину холодком.
Я но, будто ничего не случилось, направился к лестнице и полез книзу. Шок, наверное.
— Куда? – бросили мне и зарыготали, как Вотан, крепко, надменно. Будто не я выше всех их  был покамест, а их вся компания.
— Ты, гражданин, не спеши, присоединяйся, часа) добреньки, а то места потом не сыскать. Ну!
Я продолжал взбираться наверх под дружный смех. Впрочем,разве слышал я его?
Кто именно-то закашлялся.
«И чрез край в вас, черти а, дурной силы!» — Думалось мне.
На память пришел исчезнувший Вася Барахтин, пикния которого месяца два тому нашли разорванным бродящими собаками. Загнившими костями вовне. Ant. внутрь, лицо его было неузнаваемо. Тело находилось в метрах ста отселе.
Никто не углублялся в то происшествие. Разговоры доходили перед того, что арестанты могли это сделать, — разделить автоматчика тут же в подвале и выбросить в окно по частям.  При всем при том до самой своей пропажи он регулярно навещал пленных.  Ми эта история сейчас взошла.
«Надеюсь, не придется провести такую смерть?» – Думал я, и жалел о том дурном  безрассудстве, ась? разоружился там наверху догола, то есть аккуратно выложил пульверизатор под куст, в тень, снял нож. Теперь как? Инда знака не осталось, ни вида от оружия. Чертова педантство. Хрен, короче, меня кто найдет…
— Он пуст,  — считай, определил кто-то из нижних насчет полного отсутствия у меня оружия.
— Ясное шаг, а то бы вел себя по-другому.
— Пусть полазит.
К тому времени я преодолел до настоящего времени ступени и бесполезно дергал дверь.
— Ну, спускайся, хорош. Боязно?
— А как будто мне боязно? – ответил я тут же сверху, судорогой дрожал причина языка. Я изучал огромные щели между дубовых досок двери и различил подмятое окраина под моим «ТТ».
— Мне боятся нечего. – Отвечал я. — Вас же тоже жить хочется. Начальство  знает, где я.
Таково я соврал.
— Врет… — Отметил кто-то.

— Вот и проверим, — ответил кто-нибудь другой.
Что делать мне? Не сидеть же воробьем получай верхней жерди. Спустился.
Лезу, а сам вспоминаю:  из взвода аккуратно знают, что я здесь. Только сегодня все отправились соответственно окопам. Где я делся? Кто поинтересуется? Скажут, в другое пространство командировали. В ближайшие сутки, короче, зеро.
И передо мной опять родилось растерзанное лицо Барахтина. Оно лезло ко ми, в душу, страшное. Разорванные полоски листьев небритой кожи…
— Дай уже задний ход!
— Снизойди! – Потешались снизу.
— Что твоя милость тут притащил поснидать?
Пустые ведра, которые я должен был ушить с собой, и потому взял их с со-бой, наверх, с грохотом посыпались майна. Ant. вверх, когда я разжал руку.
Этим я показал, что казусное авиапроисшествие для меня не край. И на мой счет, любезны, будьте, маловыгодный пускать корявых шуток, чесать разнузданными своими языками. Я сил неотложно на четверых их имею и смогу постоять за себя.
Мое произво, с упущенными ведрами, произвело короткое и значимое впечатление. Большинство шутников притихло. К тому но я спускался уверенно твердым шагом, а в голове подскакивало: «и ровно же дальше?»
— Ты гляди, как топает!
Я коснулся ногой владенья. Услышал:
— Не трогай, ребята, его. Посмотрим, может достопамятный гусь, и из него что-нибудь  выжмем. Пригодится.
— Яко с него выжмешь? Гниду?
— Не скажи… А ты, приятель, давайте-ка сюда. Здесь спокойно будет.

— Ну, давай, невыгодный тормози. Да лапы аккуратнее, обходи,  вишь … — подбадривал который-то.
—  Взвинчены парни, — разобрал я голос тот, какой-никакой скомандовал идти на него.
Это, верно, их капитан. Голос не громкий, четкий.
— Да, сука, — услыхал я, натыкаясь получи и распишись чьи-то ноги, —  «нога споткнется, а голо-ве достанется», по слухам же, греби аккуратнее!
Мне показалось нога сказавшего, на фальцете подскочила, желая выдать мне пинка, но не достала.
Плавкий сиреневый свет, хозяйствующий здесь, намешанный на сырости темницы, шел ото источника единственного окна, упомянутого мною, расслаивался, живой дымкой, касался с чувством к каждому, будто длиннющими рукавами, время от времени проверяя, жив ли, дышит ли личность?
Обойдя всех, этот свет поднимался, сюрриалистическими картинами зависал идеже-то в середине, навевая свои неразвитые экспериментальные образы, развлекался равно сам, и зрителей занимал. И всяк, в этой глухой тишине, безлюдный (=малолюдный) говоря, друг другу о существовании этой дымки, видя ее и полуприкрытыми глазами, далеко не говорил ничего соседу о ней.
Полумрак начинал один и оный же свой нудный бесконечный рассказ.
Тот, главный, кто именно произнес мне пройти к нему, лежал  с краю ото всех, у уг-ловой  стенки. Выгодное уголок?
Он объяснил:
— Отсюда лучше всего видно. Наблюдательный раздел. Так сказать, хорошая дислокация.
Я стоял над затемненной фигурой, ждал.
Ми логичнее всего было сейчас следовать распоряжениям «главного подвального», с целью тупо выжить, выйти отсюда по добру, по-здорову. Отнюдь не тот боец, который бросается в омут, а тот, кто, перед чем совершить выстрел, выжидает, прокачивает удачную секунду.
Я сел для место, куда указал главный.
Глаза постепенно привыкали к темноте, и я стал распознавать точные габариты подвала, темные его расходящиеся усы – углы с поблескивающих буераков бутового камня, скомканную фигуру молодого командира бок о бок с собой, лица которого я не мог точно разобрать, равно за  его спиной какую-то темную подстилку.
Ми казался не угрожающим, а даже теплым поблескивающее мерцание в его глазах. Сие успокаивало.
— Давай его кокнем, да и все. — Посоветовали идеже-то из середины арестантов.
Я прикинул — это, пожалуй быть, голос третьего от лестницы.
— Как ты его кокнешь? Намного деть потом?
— Не нравится мне все это. Твоя милость уверен, что он не просто так здесь?
— Без затей так. Простфестюля.
— А если нет, тогда..?  Кокнуть!
— Да иди ко всем чертям ты, кокнуть!
— Покалечить, на другой случай. – Равнодушно предложил супротивный голос.
Кто-то хохотнул.
— Калечить, убивать. Нет, у них диско погромче. Вот выйдем и всех, как кролят закроем.
— Выйдешь. Еще один вышел.

— Успокойтесь, пожалуйста. — Посоветовал командир.
— А следовать Серегу, в мать-перемать, то же успокоиться?
Кто — в таком случае из ряда поднялся. Я увидел, как зло сфокусировано сверкнули шкифты в мою сторону, он постоял немного и сел на поприще.
«Убьют? — Думал я. – Нет». И все же недаром чорбаджи меня к себе пристроил.
Тем временем, случайно переведя соображение на моего главного, я увидел, как тот с интересом рассматривал меня. Я-так был больше на свету. И он лучше  мог вкушать то, что его интересовало. Может, степень моей неприятности.
Что-то шарахнуло. Я не понял свойств этого звука. Меч не оружие, тело не тело, сверток что-ли, прошуршав, упал?
— Твоя милость все щенячишься с ними, а надо враз  в морду для основные принципы, а в третий раз — разговаривать. Хоть на память о себя что-то оставить, хоть синячок. Что они, суки, вытворяют! – Сказал кто такой-то очень  близко.
— Кокнуть! – Напомнил о себе «кокнуть».

— По части карманам пошарь. У него ключи могут быть или кроме чего, – Был дан такой совет по поводу меня.
— Как раз, да. – Подтвердил ближайший.
Я подумал: а, что, действительно, есть у меня интересного в карманах и без—желательного для конфискации? Да ничего. Но рука непременно потянулась к брюкам.
— А ну-ка, давай-ка, поднимись-ка и выверни, — предложил  «главный», около-сунувшись ко мне и мягко перехватывая мне руку. В (данное я поднимался, что-бы показывать содержимое карманов, он полушепотом ми добавил:
— Ты, браток, если что надумал – с тем расстанься. Делай курить или не делай вообще. В дальнейшем все хуже обернется. Раз такие пироги уже не смогу помочь тебе. Мальчики исхудавшие, ядовитостей — сквозь край. Раскроят череп на полушки, аж нечего создавать. – Последнее он говорил достаточно громко.
» Да, — решилось кайфовый мне, —  автоматчика разделали точно они. Я не важное не в пример другим».
— Пуст. – Доложил я, подтверждая вывернутыми карманами до треска в них.
— Кое-что он там еще брешет? — спросили.
— Пояс положим покажет и снимет.
—  Успокойтесь. Парень сам ошалел. Правда, ошалел? — Теплая большая цапка Главного легла мне на плечо, и я сел на участок.
— Придет время, сам все расскажет, — закончил симпатия.
— А интерес один: будет обмен или нет?
Я молчал.
— Эй, ты скажи, если знаешь.
Я не мог вспомнить фр майора, который о передаче военных пленных только отмалчивался. А данные нечеловеческого с ними обхождения, двое из них, кажется, маловыгодный получив медицинской помощи, умерли, я слышал от других.
«И вторично ведь умрут. Потому и запах  стоит здесь такой», — думал я.

— Ужели, что молчишь? — повис вопрос.
Я откашлялся, рессоря возьми заднице.
— Садись-ка, вот так-то, поровнее сверху соломку. Хоть она и обоссаная, другой — нет, зато теплая. — Посоветовал ми командир.
— Ждем сами оттуда ответ. — Ответил я в наполненную пустоту.
Исходящее изо моих уст обещание прозвучало вдруг и цинично. Выброшенным предположением.
Длилась приостановка и в ней росла ненависть.
— И что? — переспросил Главный.
— Допустим громче, сука, базарит! — Выкрикнули.
— Погоди, вот дьявол нам сейчас все расскажет. Говори, дорогой, и говори толком, — посоветовал Главный.
Я рассказал, что знаю в действительности, какими судьбами, мол,  идут переговоры, не-сколько затянувшиеся… Но, знать, уже скоро, меньше, чем через месяц существует реальная потенция обоюдного обмена: наших — с вашими, ваших — с нашими.
Самолично соображал: » Ни тебе пушки, ни мобильного. Однако наверху. Аккуратно разложенные вещи. Военных тайн не знаю. Аюшки? из меня выжать, нечего. Дробь разве барабанную. Присчитать нечего, спасения ждать неоткуда…»
«Сколько времени, — продолжал я, —  нужно этой команде, что бы съесть пол-ведра каши, и сколько стоит, соответственно, времени до следующей их кормежки? Кто-так же это регулирует». И дальше: «Как стоит вести себя, разве дверь вдруг откроется и заглянет кто-нибудь из наших? Совокупиться голос? А он не услышит: откроет и закроет, и уйдет…»
Закончив находя рассказ предположения на счет обмена и свои думы, я недавно окунулся в  оглушающую, отупляющую тишину. Никто ничего маловыгодный спрашивал. Все молчали. Мне показалось, шел процесс переваривания моих слов. Только вот, удивительно, кто-то всхрапнул, и я понял — мотив исчерпана. Тема для моих слушателей раскрыта ничтожно. Они и самочки все знали, догадывались. Ничего нового я им не передал. Прозвучало а более практичное предложение:
— Может, его одного на одного поменяем, а, Мак? Прижми его вслед за этим крепче.
— Может, тебя – на него? — Посмеялись.

Я ограничивался в движениях, потому что как не желал касаться ничего, дабы не поймать какой — нибудь заразы. От Главного, заметил я, воняло не менее, а может и более, как и от остальных тонким разящим запахом перепревшего, съедаемого бактериями пота, отсиженных мест.
— (ну) конечно, бля, захлопнулась мышедралка! — вспомнил кто-то.
— Послушай меня, — сказал из какого рода-то голос издалека, обращаясь к соседу. Там возник  собеседование, которого смысл я не помню.
— Скучно. — Сказалось  оттоле же, спустя, далеко, когда спор окончился.
— Хорошо в гостях, кому под своей смоковницей скучно.

— Это точно.

— Саха, скажи что – нибудь смешное.
— Шкода горлобесие псувати… Треба шоб на органы не пошмотковалы. О, це если весело.
На том снова все затихло. Синяя мга любовно плавала в подвале, начиная понимать, что о ней вспомнили.
Ми стало холодно. Мороз дрался по всему телу. Нахрапистый. Будто меня минуту назад окунули в бочку с ледяной водным путем, и я не мог обсохнуть. Я чувствовал  необходимость подняться и хорошенько покорпеть мышцами, разогнать кровь. Но как мне сейчас поставить ногу?
В голову пришла идея, что если бы ребята с всем скопом меня отпустили,  я непременно уточнил бы там, наверху,  для счет определенных сроков обмена пленными. Смысл им иметь меня тут?  Я воин, и тоже не мух давлю, а тогда, глядишь, найдут пользу от меня.
— Что ты вслед за этим все бормочешь?- Обратился Главный ко мне.
— Ничего, — ответил я, тучнее прикрывая рот.
«От этой гари, действительно, можно набредить бог его знает что. – Думал я. — В какую сторону фантазия потащит? Мысли повываливаются вовне. Ant. внутрь. Хуже будет. Раззадорю, разорвут — и участь Барахтина… Молчи и короче (говоря), и делом, и словом, и мыслями».
И тогда я впал в некое спасительное полудремное срез. Крепче сжав зубы, постепенно отдался ему.
— Так вслед за что ты, сука, воюешь? — прозвучало в дымке. — Эй, мышь!
Я ощутил острый больной тычок в щиколотку. Откуда возлюбленный?
Но обращение  точно ко мне. Открыл глаза. Припольщик мой, Главный, кажется, подремывал.
— Что? — переспросил я для всякий случай, обращая внимание на качество сво-его голоса.
Ни зги мало-: неграмотный видать.  Худые конечности, выделяющиеся изредка шевелящиеся ступни – вона все. Лица жует восставшая с чего-то пыль дна подвала.
— Маловыгодный понял? — Юношеским баритоном кто-то отметил.
— Вслед идею держит бой.
— За какую на х.. идею? Наш брат тут за нее.
— Ты тут за нее.

— А ужели-к…

Этот спор снова между теми, кто спорил новоприбывший.

— Мызник, местный огород защищает. – Внимание вернулось ко ми.
Защуршало, зашепталось, задышало в темноте.
—  Эх, сдохнем…
— Так шо, обмениваться словами будем, чи рыдать?
— БалЯкать не будем.
Из темноты ещё (раз) вынырнули пара матово, цвета давленых ягод, горящих, грозящих, знакомых ми глаз, ушли назад.
Я вгляделся в лежащую фигуру моего единственного защитника, — «доброго Главного». И только лишь теперь разглядел на его плечах сержантские погоны.
«Младший сержант».

В среде пленных поднялась какая-ведь возня. Меня  поднапрягло это.
Я огляделся, провел рукой кругом, пока никто не наблюдал за мной, — перевелся хоть чего-то, хоть  какой-нибудь железячки, камня, палки, способствовавших бы  ми в защиту, если что. Заодно мне удалось ловко передвинуться, чтобы сменить затекшую позу, поразмяться.
— Ты не рыпайся. Метиз у меня. – Услыхал я от сержанта, не открывавшего глаза. —  Сиди, воеже я не вставал. Нога у меня повреждена. Говорить, много приставки не- стану. За зеленку спасибо, конечно, передай своим. А так, может быть, и сдал уже концы. – Только на последнем предложении некто разлепил веки, удостоив меня взглядом. Я не видел в точности, но чувствовал его.  Покряхтел, переваливаясь на бок, отвернулся с меня.
— Вот, ребятам – продолжил он глухо в сторону, — можешь разжевать: за что воюете, за что лезете на нашу землю?
Я непременно хохотнул. Кроме Главного, кажется, этого никто не услышал. А некто

пропустил это мимо ушей.

— Тебя как зовут, в меру? – сержант приподнял голову, не глядя на меня, а обращаясь, точно (бы) к соседу.
Подумав, я назвал имя.
— Так тезка твой середь нас.
«Мне, какое дело?»
Командир  продолжил, укладывая голову, и тем карканье его вновь стал тяжел, туг:
— В 41- ом украинцы поднялись с русскими бери войну, защищать страну, а в 14 — ом русские, что сделали?
Я молчал. «Лучше молчать».

Услышал, (как) будто кто-то напевал:
» Городок провинциальный, летняя жара.
Для площадке танцевальной музыка с утра.
Рио — рита, рио-рита — вертится блюз.
На площадке танцевальной сорок первый год.
На площадке танцевальной сороковушка первый год…
Ничего, что немцы в Польше…»
— Эй, потише там! – прикрикнул командир, переворачиваясь ко мне. — Говорим наша сестра тут, правда?
В четверть минуты — тишина. Я похлопал в нее глазами.
— А что-нибудь ему говорить? Братки есть братки. – Сказал, наверное, оный, кто пел.
— Мы землю свою защищаем, а ты — отчего? – Задался сержант. Спина его подскакивала при словах. — Идеже ты жил раньше?
— Здесь и жил. — Ответ муж.
— Ну, местный мазурик, говорил я. – Подтвердили.
— А что мне? Я, (языко и вы, служу. – Отрапортовался я.
Сержант, кряхтя, как раньше, в таком случае ли рассмеялся, то ли раскашлялся, подскакивали его закорки и кулак, сверкнув на свету, ушел к лицу.
— А что ж северный рейн-вестфалия под вашими ногами горит? – Задался он. — Кой (ляд мирных вперед пушек ставите? Расстреливаете на зеленой дороге? В морду бьете разоруженного?
Безлюдный (=малолюдный) в моей компетенции отвечать на это. Да и неправда…
— А хиба е ему що сказаты? – Явился напев.
— Ще э, раз вин служить.
Я прикрыл глаза, думая, аюшки? так будет легче говорить:
—  А зачем вам запад, заграничная житьё? Дороги чистые, разврат – это надо?
Я замолчал, долженствуя, наверное, еще говорить что-то. Но заглох нарочно. Моральный голос меня пресек. Тишина даже удивилась кратким моим словам и оглушила, нежели могла, — свинцовым, мешковатым чем-то. Я помолчал, а чувствуя рекамбио времени сейчас перейдет к другому, продолжил:
— За вами — Штаты, за нами — Россия, о чем  говорить? И где Новый свет, и где Россия? И где вы? – Невольно получился у меня басовый упор, и по моей спине в ту же секунду прогарцевала соединение мурашек, колко обдирая саблями восставшие пупырышки на  моей  коже. «Вот тутовник, — решил я, — конец за-конный, дальше быть в ударе – можно говорить, что хочешь…»
— Отвечаешь грубовато, пикантно. — Заметил сержант, сверкнув на меня белками шары, — но я понимаю.
— Выруби его! – Совет оттуда.
— Лишь есть борьба, — говорил сержант, не отвлекаясь, и перевязывая рычаги на груди.  Заодно в темноте я опасался, что он извлечет наобещенный свой нож.
-… А есть изуверство. – Продолжал он. — (у)потреблять жизнь, а есть вымагательство жить.
» Так это про вам». — Успел подумать я.
Сержант дальше:
— Есть реформы, а уплетать революции. И тогда получается — дело не в америках, безвыгодный в африках, а в народе. А народ, сам знаешь, как пойдет выводы поступать, не остановить. Что думалось, то и случилось. Вот в качестве кого.
Помолчал и дальше:
— Что-то мазохистское в вас, ватниках поглощать. Под игом, под царями гнулись, немцы  коммунизм выдумали, а сии на себе апробировали. Человека первого в космос запустили шабаш от того же.  Сталинизм, перестроизм… Только жизни в) такой степени и нет. Мало бед, взялись за войну. От соседей, ась? там, кусок оттяпать. Зачем? А! Все через пень колоду.
— Прошлое… — кто — то с выдохом произнес.
— Страна — фейк, искусственное формирование, частями подаренная. — Ответил я, и в середине фразы, уже клялся себя, что более слова не оброню.
— А ну-ка бесшумно! Что он там трещит?
«И слова из меня в большинстве случаев не выйдет.  Этот спор в затхлом подвале — леший)? «Закрой рот, пока тебя не сожрали!» — Предупреждал я себя третично.
Перерыв неимоверна. Тишина бралась с ней за руку. Еще глуше, казалось, ради-висли последние друзья после моих слов. И синяя пар вяло, оглядывая меня, остановилась, замерла.
Вот кто-так сплюнул и ответил:
— Вот ляпанул!
— Нет, понятно, о чем говорит. Понимаю… — чувствовалось некоторое кризис в голосе сержанта. Еще раз сверкнули его белки. Дьявол подтянулся выше, устраиваясь удобнее.
— Задави там это исскуственное строительство! – Был дан совет издалека.
— Кокни! – Подсказал в шутку кто именно-то.

Посмеялись.
—  Договор о границах был? – взялся растолковывать распорядитель. —  Был? Был. Как бы не казался, формальным, был…  А спирт не просто так, а  о чем — то предупреждает, к чему-так обязывает, склоняет. За нарушение — должно нести залог, так? Так.  И если взглянуть повыше себя, то сие понятно всякому. Одним – земля для собирательства, другим – работать. Одним — танками елозить, другим – тракторами. И даже около свист снарядов… Ты знаешь сколько… — Набрался эмоций изречь командир, но вдруг перевел на другое.
— Человечество, посредством каких — то двадцать-тридцать лет другие планеты осваивать горазд. А вы, ватники, за Крым держаться будете? Или высматривать стратегию дальнейшего собирания земель? Гегемонию устроили? Это а тупо. И ядерная пукалка…  не бесконечно же не отступать за нее, разыгрывать энд-шпили.
И вот мне невыгодный понятно, с этой позиции – вы или сами чужие, аль себя выдумали?  На соседние планеты потащите ломоть поместья?
Почему одни ищут способ объединения мнений, общежития, а некоторые люди — следуют путем негативизма, считая себя каким-ведь спасителем человечества, толстовской духовностью? А Родина, да.  Да хрен с ним, она, где и понасобрана,  навоевана, подарена, но отчуждена а была кем-то раньше, не так ли?  И дух теперь ее у тех, кто живет на ней, в таком случае есть на этой своей Родине, — беречь, ставить высоко, растить, защищать. Просто все, правда? Суверенитет – не стихи, а послание. Им не засеять, не застроить.  Он – в головах, в сердцах и в вслед за-коне. И где тогда, скажите мне, тут место изворачиванию, гибридности, никак не пойму я что-то!
Сержант замолчал.

Кто-то сказал:
— Вероятно, Мак, излагаешь.
Оратор продолжил:

— Может быть, когда — нибудь какому — нибудь варварскому народу, человеки оставят всю землю целиком под догорающим Гигантом умирающего солнца, «священному» народу, что жаждал больше всех собрать ее, не считаясь  ни с кем, попирая законы. Оставит ее всю. Всю — (и полностью). Хочется видеть, как Она, задыхающаяся в своем пылу, догорит целиком? Никакая земля, ближняя — дальняя, не стоит жизней, разнообразия ее, живущего населения, разве эта земля удерживает одномоментно думающих. Хождения вокруг границ – сие повод избавить человека от человека…
Сержант замолчал.

—  Эх, жжет!
— Профессора также воюют, видишь! – Пошутил кто-то.
Посмеялись.
Я молчал. Какими судьбами говорить? До Оранжевой революции в наших краях жили  пятерка, — в достатке, родители детям помогали, даже путешествовали. Кто именно хо-тел, мог заработать и за границей.
Но во пришла смута, оттуда все и беды. Что говорить?
Я согрелся. Ми странно уютно стало  в среде этих вымученных грязных вот-яков. И какое зло меня брало минуту назад, я уж и не помнил.  Выйти отсюда по добру – вот намерение. А там завалиться на какой-нибудь квартире, отоспаться… Лупилки запирались под тяжестью век в наркотической атмосфере.
— Зачем каста война? — слышал я, дремая.
—  Сами без призора, и других  тама тянут.
— Кто тебя тянет?
— Ох, ребята, послушаешь — мужики мужиками.  А кровопролитие: кому война, кому – мать родная, не ясно, яко ли?
— Ты сам откуда?
— Забайкалье.
— Ого!
— Батя армейский. Сюда перевели с семьей.
— С какого года?
— Восмидесятых.
— У меня матухна тоже русская, отец с Винницы, дед с Донбаса.
— Так твоя милость за дедову землю воюешь?
— Вроде.
— Кино…
— Америка грабли потирает.
—  Да если б не она, нам бы пиз…
— Погрузить всех в экскременты с Конституциями всеми, и трупы в рот за правду, за их писанные законы, смотри тогда…
— Они умеют жить по — другому, а наши черезо х… И все-равно же по-ихнему жить будем. Чисто, что чудно. Только для этого сначала нужно тысячи  засунуть на своей же земле, а потом от рваного сердца, ото чистой души извиняться да романы писать.
— А тот спит, а ли? — кто-то интересовался на мой ностро.
Я слышал все и параллельно видел десятый сон. Еще минутка, думалось ми, и я проснусь, буду бодр.
— Пусть себе спит, тебе что-что?
— Заноза.
— Приспал командир трутня, точно матка.
Посмеялись.
— Ну да, не рыготите вы!
Скоро восстановилась тишина. Так, должно (статься), час прошел.
Все дремало, изредка шевелилось.
Я чувствовал, сиречь по моему носу повеялось взявшейся откуда-то струйкой  сквознячка, тогда исчезло.
Вообразил, что вот-вот задышится свежестью как (с неба свалился, заговорит тишина другими, скрытыми инструментами, словами, и нужно составлять готовым к этому и должно будет уметь контролировать. Но единица думала, а в действительности я бродил в  моем тридесятом сне, и с позором терялся в его лабиринтах.
Мне вспомнился берег черного моря, рано или поздно мы родительской семьей, я еще, будучи школьником, ездили сверху отдых. Перед глазами маячили полосующие горизонт чайки и катера.  Спешащие судна, Водан за другим, едва не сталкиваясь… мне, завидно было шпионить за людьми, которые в них. А чайки страшно ругались посреди собой, почти по-вороньи крича.
Вспоминал и другое, — плавание по России, как за  столбами железной дороги майна. Ant. вверх бросалась  прозрачная тайна глубины байкальского озера. Сказочные избушки и бескрайние, удивительные раздолы полукруглых наделов полей.
Припомнилось ми и путешествие по Яремче, меж горами у берегов Прута. Ты да я там с тобой, Уля, бывали.
В одну секунду, кажется, я увидел сие, услышал, как поразительно безупречно тихо, мирно висит климат. Забытое затишье юной души…
И вдруг на меня что-что-то упало, как-будто  шкаф свалился. В миг захрустели прах, хрящи, все во мне. Я ощутил, как тяжелая чужая сухая  ладоши смертельно сжала мне рот. Другая рука жесткими клешнями выпрашивало ась?-то на моей шее, и найдя кость глотки,тогда же сдавила ее мертвой хваткой.
Я увидел перед с лица крупное черное лицо полное решимости. Черт его я приставки не- разглядел, но эти глаза… Это был тот, который блескал на меня тогда ими то время… Некто был силен, чертовски силен. И все же, навалившись в меня всем телом,  сопя в ухо мне, я мог признать возможным, что мощи у напавшего надолго не хватит. И он знал сие и боролся за мою смерть, мое бессознание. Ему нужно было выстукать меня из себя хоть на короткое время, с тем потом до-вершить начатое.
Откуда, что взялось — с моей груди вырывался сдавленный крик.
Далее — галоклина сержанта, глухой удар  и  — обмякшее тело, отвалилось ото ме-ня в сторону.
— Вова, с ума сошел?!
— Что потом?
— Тезка тезку давил.
— Задушил?
— Почти.
Раздался шум поднимающихся с мест пленников.
Бесповоротно пришел я в себя, сидящим на полу с перевязанными  впереди руками веревкой, и смрадным кляпом в рту. Поерзал, ощущая, как в нескольких местах ломит организм.
«Вот поспал, так поспал!»
— Сиди, не ворочайся, если только жить хочешь, хоть в таком виде….- который единожды предупредил сержант и объяснил:
— Пришли граждане к такому выводу, — связать вам обоих, кляп в рот вставить, чтобы никому обидно мало-: неграмотный было ни за слова, ни за поступки. Станешь возражать – сведем вместе. Вова наш на  минах семью потерял, в) такой степени что твоя башка ему в радость.  Отдыхайте, ребята, засим — разберемся.
Я впервые разглядел лицо сержанта. Оно противоречило его голосу, рассуждениям. Неблагородные, крупные внешний облик, заодно перемежавшиеся с какими-то мелкими,  за которыми нужно было погоняться, так чтоб понять, что неприятного, отталкивающего должно быть во внешности. Краткосрочный вздернутый битый нос, меркурианские глаза, стрижка вычурная, взмытый хохолок. Иссеченный весомый округлый женский подбородок с ямочкой.
И, тем не не в такой мере, в этом человеке явно виделось образование, способность силлогизировать, и ми на ум пришла внешность Сократа, которую я помнил объединение школьной статуэтке.
Каков бы ни был этот индивидуальность, он спас мне жизнь, и, следовательно, в нем было как будто-то правильное. Как обещал он мне ранее, симпатия заступится за меня. Сдержал  слово.
Запястья терла чал, а сентименты на счет Сократа развеивались, когда передо мной блеснул длинным лезвием спикула, и лег аккурат острием под мой подбородок.
«Все! — Подумал я. — Видишь он — конец».
— Отдыхай! – Повторил лейтенант,  дохнув получи и распишись меня брыдким дыханием, утапливая в темноту свое лицо и пока суд да дело убирая от меня свой нож.
Я сглотнул слюну, и ветошка кисло захлюпала в моем рту.

 

Глава 12

Прошло, должно (статься), несколько часов. Местами тело совершенно затекло, ныло. Ногу отняло. Ми нужно было с этим мириться как-то.
Никто о себя не давал знать. Тошнотная  тишина. Я не мог спихнуть от ощущения, что за мной наблюдает тот, нападавший, соименник. Пристально, неотрывно он следил за мной, сверлил.
Редко, мне казалось, я находил в самый упор — мерцание его надзор. Изо всех сил я пытался не двигаться. Отовсюду меня могли стеречь неприятности.
В этаком закрученном состоянии, мне точно не  защитить на себя.
Сержант разоблачался  короткими всхрапываниями. Через некоторое продолжительность мне необходимо было двигаться. Я  ворочался, раздумывая, равно как бы ослабить веревки. Чрез край — прежнего бездействия, и что-то будет дальше, становилось не важным.
«Кто-то следует) что-то сделать заметить, мое чертово отсутствие, думал я о свободе, о роте своей , — восстановить в памяти о моём существовании, открыть эту проклятую дверь кто-ведь должен»!
На позиции, когда берешь цель и укладываешь противника, твоя милость одновременно и себя обнаруживаешь. И если цель твоя сбита – рискованность, жди, впереди.
Сделай зарубку и умри. Но лежать яко бесцельно…
Я подумал, что на месте моих арестантов, так есть, если бы я так попал в плен, то  мало-: неграмотный выдержал над собой бездейственного измывательства, и давно бы ес выход  сбежать, даже будучи связанным за горло, и по (по грибы) уши.
На войне сложности — их проявление. А если нет проявлений нет, то где ты вообще?  Все тебя ждет, до сей поры встает в очередь, а ты ждешь. Война начинает жрать тебя внутри.
Погибнуть в бою или в подвале, будучи расчлененным и выброшенным возьми корм собакам,  которых ты каждую в морду знал – может, сие дьяволов ад мой? Чья сургучная печать стоит получай всем? Узнать бы. Как и что изменить?  Только собакам я никак не дамся.
Кто-то забубнил в противоположном конце подвала. Кто именно-то кому-то что-то говорил. Сержант перевернулся, ко ми спиной.
Пахло сыростью, корками запекшейся крови, затхлыми ногами, через которых воздух стоял топором. И во рту — неизвестного мазючки кляп.
Серая тушка мыши промчалась, направляясь в сторону ведра с едой. Пробежала увертливо, через самый светлый пятак  подвала. Задержалась, демонстрируя свое микроцит.  Другая, за ней — выерзывая, подскочила, подтолкнула первую, и обе они скрылись.
Тем временем я выискал в себя силы успокоиться, уговорить себя, что не стоит выходить из себя, что нужно вынести все это.
То ли одурманивающий чад на меня подействовал, то ли упадок сил — защитная воздействие. Ant. игнорирование организма подарила мне то, что  я снова уснул.
Проснулся ото фразы, которую не понял точно: явь ли возлюбленная? Вслушался.
— Ребят, что-то с Николаем не то.
— Что-нибудь? — вопрос. Сержант поднял голову.
— Что?- Зашевелились.
Оный, кто был рядом с Николаем, видимо, принялся ворошить его. Дале еще активнее  зашумело.
— Холодный…
Сержант поднялся, кто-в таком случае поднялся с той же секундой. Они едва не встретившись, прошли в часть подвала, где была лестница.
Через подождите:
— Ну, что?
Я же в это время осматривал освободившееся окрест меня пространство, и глазами исшаривал нож.
Рот мой, грабли никому не мешали до сих пор, и кричать я мало-: неграмотный собирался. Посему, постановил, могу освободиться. Тряпку выплюнул. Симпатия скатилась мне на грудь и упала ниже. На языке квасок, как от лимона…
В той стороне разговор:
— Все, точно хочешь, может быть. Заражение. Видишь, липкий.
— Воды требуется.
— Что воды…
—  У меня магнезий остался.
— Вытаскивать его стоит отсюда. Однозначно. Что ж, брат, терпел-то столько?
В отгадка от больного — бессильное возражение. А потом, душераздирающий мурлыканье такой, что у меня, находящегося в своем углу, волосы торчком поднялись.
— Держи его … за ноги!
— Перевяжем, давай!
— Неизмеримо?  Рана. Что тут вязать? Промывать. Врача надо.

Сначала крик, но уже ослабленный.
Кто-то из пленных сплюнул.
— У Грихи в такой мере же было.
— Дай человеку … спокойно… вылежать.
Сержант возвращался назад. Взглянув на меня, на выше- освобожденный рот, не обронил ни слова.
Оттуда:
— (на)столь(ко), что делать, командир?
— Командир? Своей головы…? – Оторопело пробормотал сержант, и мельком еще раз взглянул на меня. Я видел его растерянным.
— Пишущий эти строки так, сука, все передохнем от  чумки какой — нибудь.
— Стучи ввысь, барабань, звать надо. — Последовал приказ. — Ну-ка!
Сержант, подобрав кое-то из своих вещей, вернулся к Николаю, и сидел вслед за тем до тех пор, когда один из арестантов вскарабкался  за лестнице наверх, и начал стучать, размахивая кулаком. Сколько было сил, в болтающуюся петлях дверка.
Послышался звяк замка. Сержант немедленно вернулся, сел рядком меня.
За щелями досок двери какое-то минута смещалась тень и, наконец, отворилась. Не без крепких слов оттоле, в прямоугольное пространство, заглянул Никсель. Я узнал моего майора, его бороду. Симпатия с полминуты, стоя на пороге, вглядывался в темноту, на сползавшую фигуру, которая его потревожила. Каким-ведь образом он проходил где-то здесь рядом и услышал кругом случайно…
Из святинского окна  свет притупился. От распахнутой двери скопидомно лилась жизнь, ослепительный солнечный свет, надежда…
Никсель шагнул первое дело.
— Че тут?
Я поворошился, но вовсе не для того, дабы дать знать о себе, а просто  воздух на меня приблизительно подействовал. И тут передо мной, как колос встал кинжал, его острие поддело снизу мой подбородок, уперлось.
— Молчи!  — (слабым, вороша губами, внушил мне сержант. Я все еще различал ошеломление в его сократовских зрачках, но это  глухое клокотание в полости горла и легкомысленный, заячий стук его сердца говорили неоднозначно.
— Что ж ваша сестра, гады, срете столько? Вони — то, свыньи! (последнее старославянизм — на украинский манер). Жрать вам, что ли, слабее давать? — бросил Никсель вниз, и посмотрел на тех, кого был в силах выхватить из темноты. Сделал поступательный шаг через перепад.
Недолго думая, стал спускаться, по — хозяйничьи, разбрасывая носки черевик чуть в стороны,  отклоняясь назад, величественно, держа равновесие. Ступени перед его центнером кряхтели.
По подвалу принялся шуршать оный чудесный сквознячок, овладевший новой силой. Тот, что н скромно ползал по моей щеке,  преобразился заговорил в соответствии с-другому.  Мою спину вновь, по непонятным причинам, заняла несметное) количество мурашек. Острие стилета тут же кололо подбородок. Я маловыгодный имел возможности даже сглотнуть.
Как по — умному поступил Никсель! Дверца им предварительно была подперта снаружи. Номер, как со мной был изначально исключен. С каждым медленный, как мой командир ступал вниз, в мой подбородок, резче упиралось лезвие ножа.  Сержант думал о чем угодно, только не обо мне.
«Что  дальше?»
Ступив на опиловочный пол, Никсель одарил всех машинальным колючим  взглядом, шагнул к ведру с едой, пнул ногой. Оно отозвалось всплеском и некоторым перекатом из-за верх.
— Еб…ые, так вы вообще перестали пожирать! — Выругался.
По ругательствам, тону его, я понимал, почто настроение Никселя вполне прилично, и никому ничего не грозит.
Тем временем, спирт извлек откуда-то сбоку, с пояса тряпицу, обмотал ею руку, взялся вслед за ручку ведра и приподнял его.
— Ни пивши, ни евши и попик помрет. В следующий раз, жрать не будете — в расстрел — по одному.
После этой фразы я увидел, наподобие всю фигуру Никселя слегка откинуло назад, будто удовлетворении ото сказанного. Что он там думал на самом деле? Так вот кто-то из арестантов поднялся, и пошел в его сторону. Ведерочко опустилось на пол. Фигура майора выпрямилась.
Глаза арестанта и майора скрестились. Длань моего атамана, мне было хорошо видно, пошла отворотти-поворотти, к кобуре. Арестант же резко поменял направление и свернул к другому  ведру — с отходами, поднял его около еще более обострившийся взгляд Никселя, взялся за веревку.
— Секунду, ублюдок. Уйду, потом будешь тянуть. — Громом прозвучал сопрано майора.
«Мамонт войны». За внушительный рост, расклинивающуюся бороду – такую кличку дали майору наши.
Я видел, наравне рука «мамонта» снялась с кабуры, снова пошла на ведь место, указательным пальцем вперед. Заметил и брезгливую мимику в его лице, и понял, точно может случиться что-то непоправимое. Бунтарь — бушренджер бросил веревку, наклонился к ведру и взялся за ручку.
«А что-то если хлестнет помоями»!
Я замер. На лице Никселя перебежчивая усмешка. Край ряда кипенных, снежно-белых зубов тонкой щелью оголился. С моей но позиции, стилет только жестче уперся мне в подбородок.   От кончика его ранее сочилась тонкой струйкой кровь…
— Вася! — кто-так выкрикнул.
Пленный оставил ведро. Ручка гряцнула. Он чтоб я тебя больше не видел назад.
— Ну? — произнес Никсель и пальцем провел ровно по лбу, отирая пот.
— Дайте доктора, раненому худо! – прозвучало клич.
Никсель пораздумал. На лице его, кажется, ничего маловыгодный отобразилось на предложенные слова, он развернулся и стал рождаться наверх, не оглядываясь, придерживая свое огромное тело в благополучном равновесии.
— Вы, слышишь! — окликнули его.
— Ща я вам дам человечка. – Руку) кинул майор. — Помои выбросьте… Ща зайдет.
— Твоя милость, сука, прошлый раз обещал. Так и умер на руках… Пьяный хотите?
— Врача я поищу, — ответствовал «Мамонт» спиной, — однако если на одного сего дня полиняете, то равно как не плохо. Завтра и заберем.
—  Да ты, сука, понимаешь?
— Вымен когда? – крикнул другой.
— Какой нах… обмен? Подвальчик освобождайте, ребята. – Обернулся «Мамонт», —  Вы в яме лишенный чего прострелов и ран должны лежать, а тут… Какой конвертирование? Обмен — вторых ждет, а вас грех и показать. Капут, други!
Никсель уже закрывал дверь, когда снизу возник срывающийся несовершеннолетний голос в песне:
«Без свині, як без води,
Ні туди, і ні сюди,
І весилля, і хрестини, неважный (=маловажный) обходяться без свинні…»
Дверь замерла в полуобороте. Две секунды после ней раздумывали и  вот: она резко подалась,  шутливо взвизгнули петли, свет вновь повалился в подвал. Никсель шагнул в середку, тяжело дыша.
— А кто у нас умный? Уши отрезать? Я в Чечне делывал. Ваш брат кусками, г…, вылезете или живьем, твари, сгниете, укроносцы. Поклясться?
— Не смеши мои подметки, — прозвучало снизу полудушное возражение. Здесь внизу, оно звучало, сиречь полуживое.
А тот прежний песенник,  голос  которого слышали, продолжил, безграмотный снизив дискант:
— Як там на Україні, повітря — проти альбо за? Ссать зручно?
— Чт…? — Кратко сухо сорвалось с больших губ майора.
Я сделано знал, чем это грозит. И его в это раз мгновенный беззвучный спуск только подтверждал опасения. В этот раз штормтрап ходила в разбой.  Одна рука «мамонта» взятая в кулак порывисто трепыхалась.
«Это даже более, чем я предполагал… На ась? надеется выскочка?» — думал я. – Или есть план?»
Повторюсь, пимы на Никселе плотно усаженные, несмотря на грузный конгломерат тела, ступали все же мягко. И вот шатко затолкалась, балансируя, его образ к концу ступеней. С боку кабура билась о бедро. Перекладины лестницы, если вам угодно, еще потрескивали даже уже после того, как Никсель стоял внизу.
В руке его, откуда родом взялся, сверкнул армейский нож.
Разворачивая лезвием, он подошел к одному изо пленных, ухватил его за ворот рвущейся рубашки. Кто такой-то вскрикнул. Но  не верилось… Мамонт легонько дал свободной рукой в мамон бойцу.
Пленник закашлялся вперемежку со смехом, побелел и затих. Мои атаман дал назад  шаг, глядя себе под обрезки, боясь испачкаться. Арестант  выпрямился, как умел и произнес:
— Врача выкладывай!

— Так это ты тут крайний? — Исказилось репейник «мамонта» разворачивая перекошенный ряд крепких восковых зубов.
Тихонько, гладко влетела его другая рука с ножом в живот пленному числительное позади существительного: часа два по самую рукоять. Никто ничего не успел уразуметь.
Пленный стоял, широко глядел в лицо убийце, кривился, издавая кой-то сдавленный звук, взялся за живот и отплевывал из рта кровь. Никсель же развернулся солдатиком, стряхнув бистури, и решительно быстро стал подниматься. Лестница такого шага могла далеко не выдержать.
— Ах ты, сука! – крикнул мой сержант, и не думано — не ведано для меня бросил в мои руки  стилет, упиравшийся всего только что мне в подбородок.
Никсель лишь глянул в мою сторону, нате бегущего сержанта…
И тут началось…
К раненному бросился человек. Некоторые рванули наверх, хватая за ноги Никселя. Тот отбивался сапогами, попадая в области лицам, наступая на руки.
Но хватка была крепкой. Коли уж на то пошло началась стрельба сверху вниз.
— Что ж ты делаешь, ублюдок! — кричал кто-то.
Я  сидел, как засватанный, хотя когда увидал, что арестанты один за другим падали, хватаясь, кто именно за плечо,  кто за ногу, соскочил, бес меня понес, и бросился к лестнице. Безвыгодный помню, каким образом с моих рук спала повязка, по всем (вероятиям, она была изначально плохо повязана. Не помню, каким образом я взлетел к закрывающейся двери, и что шальная никселева пуля чудом не влетела мне в лбище, свистанув над ухом. То ли он  во присест сумел разглядеть меня…, но все же стоический удар в зубы рукояткой пистолета я принял.
Он схватил меня полуобморочного, смотря, что глаза мои подвернулись, и я едва не возвращаюсь обратно, откуда прибыл, — схватил меня за шиворот, и потащил вверх. Оба тяжело дышали. Майор нервно от чего-так отплевывался. Забросил в ушки замок. Руки его тряслись.
— Что такое? за херня? — спросил он, когда разглядел меня закачаешься всей красе, грязного, потного, а в руке — торчащий кинжал.
Я ощущал слипшуюся рукоять стилета, лезвие которого было залито, видимо, моей кровью.
— Ты, дебил, что ли? Что твоя милость там делал? А ну, брось! – Сильным толчком руки некто выбил мой подарок.
Я улыбался.
— Ты как там оказался, дурак?  — Задался он, отыскивая в моём лице что-либо разумное. Я и ее самое знал, что у него веская причина злиться на меня. А не мог собрать слова в объяснение.
Его же рыльник постепенно разгладилось, сказал:
— Все сбились тебя искать. Какого хрена твоя милость там делал? – Он поднял отобранный у меня стилет, медленно смотрел на его лезвие, фокусируясь. Потом на для мою разбитую губу.
— Они закрыли меня… и… – начал я возрождаться.
— Дурище! Резали? – Атаман смотрел выжидающе.
Я помотал головой неблагоприятно.
— Знаешь сколько наших вчера уложили? Что ты моргаешь, моргоеб? Твоя милость, может, специально туда влез, Вова?
Я еще энергичнее махал скверно так, что казалось – с меня что-то посыпалось. Слов отнюдь не подобрать.
— На тебе АКА, — Он подошел к стене, взял игровой автомат, протянул мне. – Постреляй их всех. Понял? Потом сожжем. Аль вся бригада узнает, какой ты пид… И ну-кась быстро. Меняем позиции.  Что бы через.., — Никсель посмотрел в запястье, получи и распишись часы, — … четверть часа, чтоб  был на месте. Отмытым и с нормальной рожей.
Данное) время я помотал головой положительно. Мои глаза застил то ли налет, то ли

кровь. Мигом, стерев, я не посмотрел получи и распишись руку.

— Тащить этих нам с собой, резона нет, понял? – Моська майора неожиданно более, чем разгладилось, — подобрело. – Реализовывать, как я сказал! Я пошел в расположение.
— Выполнять! – прикрикнул он, затихшему ми, развернулся, пошел прочь.
Ушко с замка сдернул, дверь подвала я распахнул, посмотрел получи и распишись замок, который валялся рядом. АК – в руках.
Никсель десятирублевка за два шагов обернулся, остановился, сказал что-в таком случае.  Сплюнул. В руке его гранями  блестнул мой сержантский спикула. Не оглядываясь более, он пошел дальше.
Я встал в люнет двери. Направил дуло автомата вниз.
— Ну, давай… – услышал я внизу спокойный голос. Это был голос сержанта.
Я переступил возвышение, спотыкаясь и, едва не падая вниз. На меня — мышьи очи пленных, столпившихся кучкой. Сержант с товарищем, держал под пакши тяжелораненого. Последний с приоткрытым ямой — ртом, с завалившимися веками, стоял бери коленах, доживая последнюю минуту. Лицо его посерело, посерьезнело, некто истекал кровью.
Я отступил назад и ткнул в темный пролет двери ствол автомата, сдавленно каким-то филинным басом, крикнул:
— А неужто, вылазь, и к чертям — беги!
Плюнул при этом, прямиком угождая в их точка соприкосновения собрание, и себя, заодно измазав слюной. Пнул  зачем-так в перекладину лестницы и вышел.
До меня доходило, что я делаю во (всем противоположное приказу своего начальства, и то, что теперь опосля может быть — даже  трудно представить. Чем ми поступок такой откликнется?
И еще мысль, что было полностью не поздно, а даже, кстати, карабкающихся наверх  расстрелять налегке.
У меня стояло такое чувствование, и в мышцах такая сила, будто я именно в эту секунду совершаю самую главную ошибку всей своей жизни. Же и руки поднять я не мог.
Мне  было не спору нет, зачем Никсель ткнул беззащитного парня ножом, жестоко…
Оный его знаменитый исправный поступательный шаг, благородные черты лица, шаляпинский толстый) (звук… оказались лживыми. Толчок в живое беззащитное тело и искаженное звериное единица военачальника стояло теперь перед моими глазами.
Все мамантовское лихо выметалось из головы, выворачивалось фальшью.
В ушах шуршал  вольный ветер, сквознячок, часть которого мне открылась там, в дне подвала. Ощутимый), беззаботный он, твердил свою правду, безнадежно восславляя мое действия. И я, доверившись ему-не ему, а неизвестно чему, бежал.
Железной хваткой в ладони — сталь калашника.
Я бежал повдоль здания, потом  кочками в поле.
Мне было все в одинаковой степени, что позади. Если вдруг пуля догонит… Арестанты? Что-нибудь с ними?.. Я сделал для всех все, что был способным.
Назад дороги нет. Я бросился к лесополосе, в которой упал в фас вниз и лежал так до самой темноты.
Здесь, в лесопосадке меня сам черт не нашел бы: ни те, ни другие.
Серая пространство. На той стороне, по данным  разведки я знал, тепловизоров безлюдный (=малолюдный) было. Отсюда, наверное, у меня родилась мысль идти к врагу…
Вспыхивали огни боя.
Ночка упала. Я прошел в чащу глубже. Под ногами лущились, а с высоты птичьего полета тарахтели пустыми семянами акации. Я положил автомат, расположился в траве.
Бабье лето не указывала мне точное направление, а только напевала меланхолический мотив. Спешить некуда. Надо думать.  Что со мной поговорит? Лишь только сам собой. Во рту пересохло, а совесть обалдевшая твердила: «Пришло  шанс назваться предателем, дезертиром?»
И чем дольше я вторил совести, ее справедливому утверждению, тем в большинстве случаев на душе, странным образом, теплилась какая-то самая настоящая многолетие. Вперемежку с внутренним  холодом… Она расчетливо расставляла какое-в таком случае точное равновесие, которое мне требовалось только объяснить.
«Как а это так, могло быть, — думал я, — со мной ли сие?»
В волос летел все тот же не унывающий язва-ветер-сквозняк, вылизывал, хохоча, мне ноги, взмокшую, высохшую и опять двадцать пять запотевшую спину, вмешивался в слишком сложную человеческую жизнь.
Глухая Морана принялась издавать свои звуки. Вдали искрились трапеции летавших пуль траншейного боя, тама-сюда.
Сколько я еще сидел, не помню. Замерз до умопомрачения.
Сгреб вялую траву, листву под себя, улегся.
Засыпался ею а и глядел в черный бархат неба. Там, за кронами потрескивающих, подшучивающих товарищ над другом верхов деревьев, горел  калейдоскоп дальних вконец чистых звезд.
«Если бы они знали, что после этого, на Земле, происходит!»

В голове мешалось, и существовал ясный естественнологичный освобождение из сложившейся ситуации — застрелиться.
Алюминиевый лунный движка зайчиком сидел на гордом вороном металле АК, отражаясь во нем мертвою холодностью  сущности войны, уговаривал меня возвратить обратно себя…
А мне, в противовес, в продолжение предательства, совести, все яснее  понималось, яснее самого себя и инда тех звезд на небе, что, верно — несомненно, я напортачил, изменил. Безмерно, безнадежно, неисправимо… Но покончить себя – это не выход.
Во мне То стало быть разрастаться все больше-больше. Больше, чем я сам. Я чувствовал. Ми надо было, мне интересно было знать, что сие есть такое? Что есть То, что уговаривает меня жительствовать?  Жить по-другому? Стоит ли слушать? Не без затей, запутанно… Странно. То — шагает совсем в серия с тем, что подсказывает законная логика солдата, изменившего стране, себя – заложить дуло в рот.
Я плакал? Нет. Я отдался колыбельной того шага, того роста. Уснул, укрытым сбраживающейся листвой числительное позади существительного: часа два под рассвет. Веки, теряя силу, сами сомкнулись.

Вождь 13

— Вкратце: утром я забрел на позиции укров. Там меня повязали, покамест раз дали в зубы, — нечего было руками трясти. Отправили в штаб для выяснения. Потом встреча с плененным сержантом, тем, с подвала.  Вся их ватага, кроме смертельно раненного хлопца, успешно добралась к себе.
Рассказ сержанта несколько отличался от того, как я представлял самовластно себя на своем месте. Но, по сути, выходило — я поменял полюса фронта. Сие подтвердилось мною и разрешилось бесповоротно:  судьбою, совестью.
Вот позднее того и  ты явилась  ко мне.
Пришла находиться в услужении избранной нами Родине.
Потом — твое ранение, моя нашествие, попытки найти тебя, отпуск. Я нашел тебя тут. Смотри все.
Владимир вынул из кармашка в клеточку помятый карта бумаги, с перечеркнутыми адресами, протянул Ульяне. Она развернула, смотрела, драпируясь в (тогу видела  впервые.
— Это адреса, по которым я искал тебя. А смотри порошок, — он извлек из кармана  брюк полиэтиленовый пакетик, — которым я причитается) был прикармливать тебя, по наказанию твоего так называемого мужа, переданного, уместно, мне, соседом твоим Аркадием, так называемым, охранником.
Володяша бросил белесый пакетик на стол.
Оба, Ульяна, витязь уставились на него.
«Рассказ  рассказом, думала она, – надуть в уши можно все. Но вот порошок…»
Владимир неважный (=маловажный) имел ничего добавить.
Пакетик на столе пролежал коротко, он взял его и забросил наверх кухонного шкафа.
— Может существовать, веским вещественным доказательство, вот как.
Ульяна  потянулась, выровняв стан. Медленно водила ногтями по сгибу руки, не замечая самоё того.
— Я спать с вами не буду. – Произнесла она, перед разлукой, твердо, поджав губы.
Охранник рассмеялся.
В город пришла ночка. Лунный свет, искажаясь всякий раз, висел выпуклой линзой в еле слышно – парусном зеленом небе, дышал из уюта краешек вельветиновых одеял, отгоняя с себя, далекие мертвые, но так эффектно перемигивающиеся маячки Вселенной – звезды.
— Я кривая вывезет — не существует таких ядов, чтобы уничтожить воспоминания начисто. Месяцы и годы, которые были пережиты, могут улучшаться, привирать, но все же — они основа сегодняшнего состояния дел.
Воля произнес это и бесшумно поднялся. Вышел из кухни, оставляя из-за собой тонкий шлейф камуфляжного запаха. В девушке некоторое пора звучали произнесенные  им слова, его рассказ. Ум устал, визига тарабанил автоматически, повторяя внутренней речью некоторые фразы.
Беспримерно странное чувство — ОСЧ, кажется, за долгое век удовлетворилось.
Посидев еще, Ульяна вышла в коридор, пытаясь сверху слух  определить, где охранник. Она услышала его в его комнате.
Приоткрыла янус и увидела, что тот спит, лежа на спине. Для нерастеленной кровати его большие ноги в коричневых носках свисали с края постели. Берцы стояли неподалёку. Ульяна подошла к ботинкам, взяла их и перенесла в коридор. Симпатия преподнесла их к своему носу, чтобы ощутить лучше амбра этого человека. И только мгновением, не понимая ничего особенного, (тутовое же бросила их на полку.
Вернувшись, чтобы повить дверь, она видела, как лицо новоявленного, «доказанного» мужа озабочены сном, —  глазницы около веками бегали в активной фазе, глубокая поперечная линия бери лбу, подчеркивающая привитую серьезность характера или, отражая долго вымученные будни, еще более прорезалась, и придавала его внешности  какую-так неповторимость. Ульяна глядела долго в сон его и думала:
«А все же я  могла бы полюбить этого человека».
Вышла, прикрывая ради собой дверь. Постояла, послушала: не разбудила ль?
«Может статься, и самой следовало отдохнуть, довольно на сегодня приключений. Бегать? А стоит? Нет. Нужно ложиться в рубашке, свитере, приоткрыв балкончик. А до этого — принять душ».
В ней, — соглашалась возлюбленная, — заодно, проявляется то интересное чувство, — как

же будет  дальше.

Она прошла  в ванную.
«Чудной…, — успела возлюбленная подумать и осеклась. Прервалось дыхание. На тумбочке лежал пугач.
Чумазое железо в нежном хлопке полотенца утопало. Затерянное после этого, оно как — будто впервые в своей жизни накатило себе такое белое пушистое место.
Рука потянулась к пистолету. Возлюбленный нужен. Организованный механизм убийства, защиты. Желаемая, практическая, исключительная фигня.
«Вот, кто вступится за меня!»
Она захватила рукоятку пистолета. Приветливым, вздрогнувшим холодком передалось ей без дальних слов его подуставшее, сонное тельце, знакомясь с  теплом нового хозяина.
Юля подержала его на весу. Тяжелый. Вновь замерла, боясь, кое-что тот может самопроизвольно выстрелить. Сделала над собой работа – прийти в себя, попыталась примерить его к своему карману, утаить его там. Но карман  провисал чрезмерно. Она вынула шлепало и держала его, совершенно застыв.
«И долго ты си будешь стоять?»
Фантазия: вот с оружием она входит в комнату ко спящему «охраннику» и направляет дуло ему в лбишко. Он открывает глаза. Неподдельный испуг. Она требует чесануть правду, ей, без всяких историй, притчей. Точная телос приезда и все, все, все такое прочее.
Он глядит в ее жесткую руку, вздутые жилы, и знает, что игра стоит свеч только  неловко поджать курок, — жизнь с причудами выбита навечно.
Ульяна подумала: » А ведь надо стрелять так,  пусть не убить, а  обезвредить. И как это?»
Она уже раз в руке взвесила пистолет. Оружие задало скупой запрос: «что нужно делать, и когда?»
Ульяна отложила дать определённый ответ.
«Сидишь — сиди».
Защитить себя смогу – сие уже хорошо, а ответить на вопрос – позже.
Ульяна впихнула распылитель в карман халата. Он потянул за собой все боковое полотнище в себя.
Эта  неловкость, комичность обращения с оружием доказывали метко: ей не приходилось никогда иметь дело с оружием.
О винтовке в общих чертах, что говорить? Представить невозможно, как бы смотрелось сие огромное текстолитовое древко, торчащее верховным цилиндром дула в ее руках.
«Он напутал, приняв меня вслед за другую». Она вспомнила огромный шрам на его голове.
«Контуженный».

Прошла в свою комнату,  вынула с кармана пистолет, вытащив его за ствол. Он попытался выпасть. Она отбросила его на кровать. Сверху накинула маленькое ручное квадратное рушник.
Подошла к шкафу и долго искала подходящее место, куда бы сховать. В голове вакуум. Нашла место и сунула пистолет между белья.
С годами вернулась в ванную, разделась, открыла воду, мылась. Зябко, и малограмотный хватает горячей воды. Пар стоял столбом.
Когда вышла, направилась к своей комнате, притормаживая у пирушка, где спал охранник.
«Тихо!»
На кровать, под одеяльце залезла и так и зафиксировалась в одномоментной позе. Не хотелось шевелиться. Закрыла шары, думала.
«Сколько контуженных этих бродит. Брошенных, надеющихся в что-то, на того,  кто должен был счесть, ждать, любить здесь, на мирной земле. На почто же и ему рассчитывать, кроме доверившейся, сочувствующей, вроде меня.
А я — в точности,  идеальная птичка для такого дела. Извини, — вздохнула Ляна, — пеняй теперь на себя».
Картинка — шлепалка давала надежду. Не  так одиноко, не так терпит руководитель. Железная вещь, без слов ориентируется в конъюнктуре сил.
Трупец расслабилось, утопало в усталости.
«Пистолет, охранник, порошок… Руся, Владеть миром, охранник…»
Она пробудилась, глубоко потянув воздух. Из самой середины головы стучало. Уля ждала, — вот – вот  ударит аура. Возникло острое душевное подняться, пойти куда — нибудь, хоть куда. На какого хрена? Достать пакетик и выпить порошок. Она нуждалась в нем?
«Несамостоятельность: наркотик или лекарство?» — Она прислушивалась к каждому стуку в своей голове, сердчишко, идее.
«Если перетерпеть, что будет?»
Повернувшись на  второй бок, она попыталась уснуть.
Очень странное чувство клокотало, попираясь собственным забавы ради.
Воля — такое ненадежное приложение.
«Нужно держаться максимально вечность».
Спустя несколько минут внутренний грохот утихал. Волнение испарялось. Дупелину странное — ОСЧ, так же переживающее события, зевнуло.
«Выполнение или бездействие порошка — вот  показатель: вернется ли видеопамять? И если без порошка можно обойтись, значит, охранник в нежели-то прав?»
Она глядела в  точку. Точки невыгодный существовало, Ульяна выдумала  ее. Некий сгусток энергии, плавкий, передергивающийся зиждился нате стенке.
«Ей, точке все — равно, существует возлюбленная или нет, а мне – не все — равно», — ду-мала Ульяша.
Космическое ощущения принадлежности ко всему, и ответное: теоретическое небезразличность всего к тебе, можно узнать из этой выдуманной точки, тишины, сосредоточенности — освинцованного комка энергии, полузастрявшей мысли, полуидеи, изо полупустых головешек полусонных птиц на электрическом проводе, шуршащих перьями, перекладывающих лапки одну к другого пошиба, прижимающихся к соседке. Им отлично знакома атмосфера прилипчивой узы всего ко всему, сопричастности и особенно получастей его.
С целью находиться на Родине, не обязательно ощущать ее подо ногами, не обязательно припасть  губой к пролысине почвы, целуя ее. Только и остается помнить Родину по той  особенной тишине, неповторимому веянию преддождливого ветерка, заигравшемуся самим с с лица в жестяной листве деревьев, преклоняющихся колосках овса, шерсти животных, коих линька застряла в траве… Перебрать в памяти шлепки голых  стоп с того еще времени … по теплому песку рек, озер ее, моря. И около этом прислушиваться к собственному дыханию, эху чувства, вызванному щучьему велению) острой болью иногда всего-то полуминутного, но просто так сдерживаемого наваждения — ностальгии. Родина, кстати, или не имеется,  какие бы гадости не дозволял иному говорить о ней, отлично и сам ты,  — напрочь ржавым гвоздем застряла в сути твоего сердца.
(горячая, как ночь. Любить и помогать заочно, трепетно, не в спешке, бескорыстно, без временных рамок. Днем возможно ли? (пре)бывать воробышком, пощелкивающим семечки из зоба, в удовольствие прикрыв зыркалки — вот истинная запятая счастья. Безгрешная, вседоверяющая и безлюдный (=малолюдный) оканчивающая предложение.
«Что-то произойдет, что же пора и совесть знать завтра? — думала Ульяна, и засыпала под  наигрыш ОСЧ, желающее увериться на своем месте, найти о себе знание. Готово ли оно, ОСЧ, не пощадить, измениться, приспособиться, как люди? Ему ли есть разрыв, в какой Ульяне жить, и в ней ли конкретно?
Спала тонко. Всякое положение тела контролировала невольно. А так же: звуки ради окном,  которыми во дворе что-то происходило. Признак машины, стук женских каблуков, крики спорящих бомжей, рокотание опрокинутых ими мусорных баков.
И всему этому независимо звенела осенняя почвенная иней под прессом  ночи, в которую гляделись скошенные блестящие очи многочисленных пластиковых окон домов. Удушен мир сам точно по себе, никчемен, без человека, без дня. И человеку а в нем места тоже  мало.  Но он, мир, коим-в таком случае образом был  счастлив за счет всегда кого-так, и не нуждался ни в чьей поддержке.  Этой ночью, ему сначала хотелось быть супер-героем.
Слышала девушка и воображала, тихонько пробуждаясь, ощущая кто (всё под собой примятое место в постели, обнимая покрепче подушку для разный лад, загибая ее податливые края, напоминая себя о том, что и у нее имеется надежный заступник: муж Руся и … пистолет в шкафу.

Глава 14

Утро оранжево. В окно петухом рвалось упек, ослепляло.
Ульяна сидела на кухне у окна, подставив  лучам фигура.
— Доброе утречко! — приветствовал Аркадий-Владимир, проходя мимо, в ванную. Ана слышала, как он стучал приборами, чистил зубы. Лилась многоречивость, потом  бесшумное вытирание полотенцем и — щелчок замочком.  Вышел, направился в свою комнату.
Минуя минуту пришел на запах кофе.
— Как спалось? — спросила миссис, наливая в чашку кипяток. Ее голос предательски дрожал. Возлюбленная ждала вопрос о пропаже пистолета.
— Неплохо, — ответил некто, не подавая, на этот счет никакого вида. В горле его сорвалось, да он прокашлялся. Принятую чашку кофе пил громко, щелкая языком.
«Не благостно, и не прилично», — думала она.
» Если бы дьявол был мне муж, я обязательно сказала бы ему об этом».
— Вам сегодня куда-нибудь идете? — задала она урок.
Владимир поменял руку, поднимающую  кофе. Нахмурился в чашку.
— Единственно вчера мы были с тобой на «ты», кажется…
Помолчал, давая ей наши дни осознать ошибку.
— Нет. – Ответил он конкретно поставленный нате вопрос. — А что?
— Ничего. – Ответила она. И этот чертов тенор в одном слове так же подрагивал.
Парень перевел ставни с девушки за окно. Он не слышал звон осени.
А кофейная шахсей-вахсей заканчивалась.
Молчание, если долго длится, то обязательно наполняется каким-в таком случае смыслом.
«Где пистолет? Откуда я знаю? Нужно все ложить получай место», — собиралась Ульяна с мыслями.
— Мне некуда плестись, Уля, да и незачем. – С вздохом произнес он.
— Сегодня вот второй половине дня явится Руслан, так называемый. – «Аркадий – Владимир» подбросил чашкой  остатки напитка в свое рукав. — Его настоящее-то имя, не знаешь?
Юля смотрела на него во все глаза. Она держала свою чашку маловыгодный ровно, полную напитком, едва не проливая его для пол.
— Тебе плохо? – Спросил он.
— Совсем нет. – Возлюбленная развернулась слишком резко, чтобы поставить чашку на разделочный кормежка, и потому проделала нечаянный небольшой разлитой веер на его поверхности.
Вавуся поднялся и подошел сзади. Он хотел коснуться ее. Симпатия чувствовала это.
Она ощутила близко тепло его рук. Дупелину вблизи…
И тогда она, развернулась, вдохнув воздух его  рта и отдалившись, что могла, выставила ладошку перед собой, ограничивая все дальнейшие поступки. Он должен был понять…
— Не надо, – подтвердила симпатия.
Он улыбнулся, не стал спорить, отошел, сел противоположно.
— Ну, что ж будем ставить точку? – сказал он.
— Какую точку? – Лиана поднесла печенье ко рту.
— А потом  двигаться дальше…
Отдел песочного печенья выскользнуло на пол, часть застряла в губах.
—  … Уедем навсегда. – Окончил охранник.
— О чем речь, о нежели речь, я не пойму, —  она бестолково трясла головой, поднимая плечища.
Наклонилась к упавшей на пол печенюхе, чувствуя, что чуть-чуть соображает, что делает.
В висках стучало. В груди кипело.
Вавуся поднялся, вышел.
Ульяна забросила уроненную кроху печенья в сор.  Аппетит? Что такое аппетит? Вылила кофе в раковину.
Вавуля вернулся характерно тяжелыми, шаркающими шагами. Он держал винтовку. В лице – гипергедония.
— ВГД. Вот из него — точка! – Разъяснил спирт.
Поставил винтовку, оперев ее о стену и  бодро сел держи место. Скрестил руки на столе, не отрывал зыркалки от изумленного вида на девушке. А сам улыбался.
— Твоя милость стрелять будешь? – Спросила она.
Он не снял улыбку. Говорил ей неуклонно в лицо:

— Кто влез в чужое, тому не жизнь — одно деинтегрирование. Особенно если со мной связался. Таких на фронте знаешь ровно буйрепят. Один поплавок и остается, а человека, как веревки к нему безграмотный вяжи – нет. Как не было, так и нет.
Сообразно ту ли сторону, по эту, гады ведь куда ни плюнь одинаковы, и творят они одно и то же, типичные, круглым счетом сказать, дела — вмешательства в судьбы  незнакомых им людей. А нежели это обусловлено? Это требуется познать. По мне — менее гадов, меньше разобранных судеб, вот так-то. Снаряжение, думаешь, для чего создано изначально? Для  таких личностей и создано.
— Твоя милость… – лицо Ульяны перекосилось.
«Надо быть хитрой, хитрой… Так как уметь… хитрой?»
В руках ею ощутился который-то прилив сил, покалывание, и этой силой мгновенно возлюбленная чувствовала — могла бы молнией сверкнуть,  и этого ненормального вояку…
«Пистолет — Надежа».
Присела напротив. Под столом ноги тряслись, заламывала грабки. Язык онемел, чтобы вести беседу о чем — нибудь…
— Я решил. — Произнес нянька, строго взглянув на нее.
«Момент… Будет  чисто-з момент, который я не упущу, – думала она, — из-за него, ради этого момента и нужно оставаться еще хотя бы чуточку хитрой, хитрой…»
— По-другому, Ульяна, не получится. — Говорил возлюбленный.
Она глядела, слышала, видела и пыталась уловить хоть горсточку целесообразности в его речи.
«Где-ведь же должен быть разумный хвостик? Геройские штучки. Может оказываться, он шутит? И разве так шутят? Прийти в чужой сторожка, рассказать байки, и обустроиться за счет этого. Жить со мной в одной квартире и…
Только посягать на жизнь чужого человека! Чужой семьи, круглым счетом счастливо любящей друг друга, так страстно… Какое твоя милость право имеешь?»
— Я зашел сегодня ночью в твою комнату, Ульяна, и долго сидел рядом с тобой. Я думал,  как же  твоя милость могла быть с этим … чужим человеком. Уля, как?
В его причитающих словах, плачущих глазах предвкушение ее «раскаяния»?
«Ничтожество…»
Девушка увидела, как, отодвинувшись к винтовке, симпатия взял ее в руки. Щелкнул затвором.
— Безотказная вещь, отличная. — Сказал спирт, причмокнув губами нарочито нагло,  — а ты, как в киноискусство, заложницей согласишься быть?
Ульяна переводила взгляд с него бери винтовку и обратно. В груди теснилось.
— Не бойся, — Сказал дьявол, чуть развязней, — я сам без тебя все сделаю. Р-разок и готово, — закончил с  настораживающим понижением тона.
— Твоя милость и в меня стрелял, правда? Пуля на балконе ведь отселе? — спросила она, кивнув  на дуло винтовки.
— Жакан? – Решил посмеяться он. — Какая пуля?
Ульяна почувствовала неразъясненную обиду, чистое оскорбление, и следствием — непреодолимое желание подняться, соскочить – дать пощечину разве что-то такое, расцарапать… убить!
Отстегнутый винтовка от винтовки хлястиком упал на пол, звонко звякнув.
В Ульяне сказало выразительно внутрь себя: » Я скоро буду мертва».
— Да, рангоут был мой. — Признал «Аркадий – Владимир», — ми же нужно было  доказать тебе кое-что.
— Чисто?
— Что фарс позади, Уля, что я нужен, минимум, точно охранник тебе. Только не того от тех, а других с этого. Чтобы вынуть тебя, Ульяна, из этого дерьма, изо этого ложного угла уюта деревянной уверенности. Чтобы мотивировать тебе, что ты сейчас не есть ты. И твоя милость должна понять это. Хотя бы понять для азы.
» Боже, — думалось  Ульяне, —  он сумасшедший! Спирт сверхсумасшедший!»
— Из соседского балкона. – Продолжил он. —  Стрелял, (само собой) разумеется. И, заметь, только после этого ты стала уживчивее. И подход ко мне у тебя вдруг эдак изменилось, не эдак ли?
«Владимир – Аркадий» на этом месте занялся насмехаться куда-то сам в себя.
«Беспричинно».
— Втерся в доверие, из этого следует? – Произнесла Ульяна подломанным голосом.
В ответ — он и с ней поделился усмешкой.
— С.  У нас останется мало времени, чтобы  уйти благополучно.  Я прошу, — сказал симпатия и зачем-то протянул руку, только ради того, ради мелко постучать пальцами по столу, — нужно снарядить сумку с необходимыми, дорогими тебе вещами. Остальное, не заботься, — у нас тутти есть в нашем доме.
«Это серьезно»?
Очень странное эмоция пробудилось в Ульяне, и сказало: «Вот ничтожество ты!»
Пятерня сумасшедшего воина держалась за винтовку.
Ульяна, пока имелась вексель, ответила ОСЧ: «Какая же я ничтожество? Я?»
«Ты боишься?» — Блеснуло ОСЧ и замолкло.
Если так она сама додумала: «Будто он думает: я боюсь, и (бог) велел продолжать в том же стиле то, что ему хорэ угодно?»
Ульяна поднялась для того, чтобы пройти к пистолету. Возлюбленная точно не представляла, как что случиться, но стоит было же с чего-то начинать. Или заканчивать?
Возлюбленный задержал ее у двери.
— Ты должен уйти. – Сказала симпатия, останавливаясь. — Мы не договаривались ни о каком таком… Оставляет желать многого стрельбы не будет!
— Сядь! – Приказал он.
Она помедлила, приставки не- веря ушам, но он повторил тем же требованием лично ей в ухо.  Пошатнувшись, но опираясь лишь на прежнюю идею «быть хитрой, хитрой», симпатия заставила себя вернуться на место.
— И что? – спросила, присаживаясь, занимаясь интенсивно краской до самых кончиков ушей.
«Ничтожество ты!» – Плюнуло в ней.

Ладя шумно выдохнул, надувая щеки.
— Так-с, так-с, так-с… Простите, мне надоело. Я не вижу смысла крутить-вертеть. Я наблюдаю из-за тобой не один день и вижу — ты  исчезаешь, поминутно расстаешься со мной, с собой. Прости!
Он замолчал, задумался. Возлюбленная ждала. Хоть и думалось как-то послеспазменно, расслаблено:
«Чего сие он там раздумывает?»
И вот охранник поднялся, отставив, несколько не бросив, винтовку, подскочил к ней,  сполз вниз к ее ногам,  оказавшись в двух коленах.
Она успела только раскрыть рот, всплеснуть руками, чуть (было) не захлебываясь корнем собственного языка, резким вздохом.
— Виноват(а)! — Говорил он у ног ошарашенной Ульяны, с навалившимся сверху нее неведомым ей чувством.
— Хоть кто-то изо нас, нашей семьи,  должен понимать, что происходит, испытать последовательность не сложившейся  жизни. И, Ульяна, это я, я, понимаешь ли?
Симпатия была более чем потрясена, а он с мольбой глядел бери нее, отбиравшую от него свои руки.  Тщательно поймав только и можно что-то, хоть край пальцев, он, больно раньше косточек, сминал их.
Она, не понимала, зачем сие происходит и чем закончится.
» Ничего-ничего, все обойдётся. Полно к лучшему… – Кажется, это он говорил, целуя  ее рычаги. Она кожей чувствовала острые его зубы.
—  Ты заметила, Ульяна, Уличка. У тебя и цвет лица поменялся. Всего два-три раза  хватило выдержать роль, ты не приняла порошок… В чем же ты до сих пор сомневаешься?– Говорил он, скача от одной мысли к другой. —  До черта разобрать… Но надо бежать, бежать, чтобы жить позже по-другому, нормально. Я хочу доказать, показать, заставить о себя знать…  Как этот подлый мирный, тихий остров напичкан преступниками, которых следует останавливать, уничтожать.
— Господи! – воскликнула возлюбленная, отбирая руки окончательно, поднимая их как можно вне. — Да ты откуда взял это?… У меня Происшествие, травма! Я лишь немного больна, а ты придумал… и…
— Уля, — безграмотный слушал он, отлавливая ее руки, — этот Лев лгал тебе, жестоко лгал и до сих пор … по всем статьям… Ты знаешь, где могила твоего отца? Говорил твой Руся, идеже ждет тебя твоя  мама? Ты задавала ему таковой вопрос?
Ульяна вспомнила фотографии с родственниками. Она готова была указать, что да — было. Вот только родственники что бы не те…
— Подумай! Очнись! Я дам тебе ее финт телефона. Хочешь? Услышишь ее.
— Кого?
— Маму.
— Нет, я шиш не хочу, извините… – Она переместилась на стуле, попыталась выходить еще раз. Ей было невыразимо противно. Ей желательно сделать другое…
Она посмотрела в него, как можно глубже, обращаясь так например к искорке…
«Ты знаешь, я ведь согласна убить тебя. Уже».

— Недурственно.- Сказал он, меняя вдруг настроение и поднимаясь.
Ульяна, побелев, однако пылая внутри, доведенная до неизвестного предела, изо всех сил, сколь(ко) способна была — изучала безумное поведение «Аркадия – Владимира».
«Так ась? же? К чему готовиться?»

— Может быть, ты что-так хочешь от меня? – спросил он.
— Что? – Отозвалась возлюбленная невольно.
— Меня? – Он ответил.
«Насильник… чистой воды — насильник».
—  Наверное, — продолжил он, — мне не нужно было  осведомлять тебя в грязные дела. Жалею, да… Ты можешь приставки не- так думать обо мне, как хотелось бы. А с тем правильно… — нужно время.
Ульяна молчала, смиренно сложив растопырки, глядела на невменяемого, с которым муж один на Вотан ее оставил.

— Мне  не верилось,  Уля… — переводя шайтан, продолжал двуимянный, — что ты так прогоришь. Как-никак мы с тобою сволочей этих жестко имели на фронте!  Нашествие ведь не закончилась, Уля. Даже если об окончании ее объявят в новостях. Может состоять, Уля,  никогда не закончится. Мы ее будем возобновлять.
Он замолк, покачал головой.
— Ты вспомнишь, обязательно вспомнишь…  — Недуманно-)негаданно стал он твердить сам себе под нос, потупив голову. А вынырнув будто, сообщил:
— Мне жаль тебя,девчуга. Ведь будет стыдно, ох, как стыдно, Уля, следовать ребят, мирных убиенных.  Ты  сама скажешь: «Что а я делала, Вовка? Чем все время была занята?»
Симпатия сделал паузу. Обесцветившимися зрачками бродил по ее лицу.
—  Руся обманывал тебя, а сию минуту нас …
Голос охранника притушился к концу фразы.
» Как совершенно изысканно сумасшедше! » – Вертелось в голове Ульяны, и она старалась безграмотный упускать ни единой перемены в фигуре воина: как неожиданно, и на что, и чем реагировать?
Владимир неестественно горько сморщился, лже- сглотнул плод Чили. Внутри него что-то мешалось, и Ульяне, больше того все жутче становилось смотреть на это.
Лежать? Поздно.
Любая дверь, ведущая к выходу — крохотным игольное отверстие, в которое ей, верблюду, не влезть. А как?
«Трудно и нарисовать себе себе… Как себя продавить сквозь это ушко? Возьми на выбор (любое), да, любой спасительный вектор обречен», — так думалось ей.
Нужны были пустозвонство? Слова? Какие?.. Секунды?  Но и секунды бежали сообразно своим делам.
«Аркадий – Владимир» ждал от нее что-то. Наверное, каких-то особенных фраз, слов, исцеляющих. Симпатия бы произнесла их, но она не знала. Единственно разве — не менее сумасшедшие, а, может быть, и сильнее. Что-то стучало в уме.
«Что-то должно безоговорочно пересечься у меня с ним. Очень жестко». — Предсказывала симпатия.
Он вернулся к своему стулу, взял винтовку.
— Что ж… — Постоял.
«Я решила, Руся. – Стоически шевелилось в ее гортани немо. – Если он не немедленно убьет меня – убью его я. Я способна… обезвредить преступника».
Симпатия сидела еще несколько минут, после того, как возлюбленный вышел с оружием.
«Сомнения преодолены. Да-да-да-(само собой) разумеется, — тарабанило в ней. — Ранить бандита в ногу целесообразно перед самым возвращением мужа, чтобы потом вдвоем им полегче было скрутить его одного!»
На детской площадке кричали мелкота. Ульяна бессмысленно глядела в их игру.
Нет подташнивания, недостает мути. Изумрудный план: собраться силами, зажмурить глаза и шмальнуть.
«Все — равно, ему жить вредно. Как пальмовое олифа… — Сгущалось в ней сдвинутым. — Я за него первая возьмусь, тож кто-то другой? Какая разница?»
» Теперь акцент нужно оркестровать на способность максимальной выдержки, логичности.  Все должно составлять выверено, приноровлено для выполнения моей задачи, » — настраивала возлюбленная себя, улавливая настрой, которого и духа не было.
Так нужно было пойти в комнату за пистолетом…
Спустя в какой-нибудь месяц еще четверть часа она решилась.
С окаменелым лицом, симпатия прошла в комнату. Открыла шкаф, сунула руку в белье к оружию. Снова и еще раз. Нет. Его не было. Она распотрошила всю полку.
» Смеху будет!, правда?»
«А смешно, правда!»
Он сам же вещал, почто зашел ночью, смотрел на нее…
Безпрепятственно порылся в тряпках, и ушел. По хохота обидно!»
— Каков же следующий  проект будет твой? – Сунуло нечужой нос ОСЧ. — Какая, так сказать,  схема?
«Иди к черту!» — Ответила.

Предбанник пуст. Куртка Аркадия — Владимира висит на вешалке и оттопырен кошель. Не глядя даже в сторону полузапертой комнаты охранника, Иулиана смело подошла и сунула  руку в карман, рассчитывая в нем  признать «ТТ», пальцы уткнулись в край плотной бумаги. Опять какая-ведь бумажка!
Она знала, что рискует,- что воин  бдителен да услышит устроенный ею обыск. Но…
Она вынула бумагу. Сие была фотография. Коллективное фото группы людей в белых халатах. Шары разбегались.
«Кто?»
Десяток человек. Все, столпившись. У кого-так нараспашку белая медицинская одежда, у кого – то — получи все пуговицы. Именно этот признак педантичности заставил затормозить ее внимание на одном из «застегнутых». В  руках его единаче находилась, полусобранной лекарская шапочка, и этот человек — Русланка.
Приподнявшись на цыпочки, она сунула фотографию назад и не чуя ног – к себе.
«Осознать, успокоиться…»  Ульяна взялась за свое образина холодными ладошками.
«Как это и что это было?»
Руся в форме врача? Объяснение — никакого.
«Да и Руслан ли в таком случае был? Второй раз мерещится…»
ОСЧ возбужденнорадостно подначивало: «Да, сие он! Он!» Очень странное чувство.
На столе вывернута сумка. Палец влетел в острие ножниц. Не обращая  на  выступившую хоть сколько-нибудь крови, Ульяна искала запасные ключи.
«Бежать, бежать, только лишь бежать!»
Следовало  открыть нижний замок входной двери, некоторый открывается лишь ключом. И охранник вчера специально запер  его  ключом и унес с собою думая, что нет дубликата. Но он  был. У нее.

Правитель 15

Через три секунды — у входа. Сердце толочит свое, старшой – свое. Замок хрустнул, ручка подалась. В квартиру хлестнул сифон.
Где-то там, снизу из распахнутого междуэтажного окна атмосфера только и ждал, когда  б рвануть. И, вот – случай! Он принялся высвистывать такие трели! И ерунда, и ликование стало слышно повсюду. В комнате Владимира Ульяна различила тенечек, которая до сих пор была недвижима. Тень поползла ввысь, увеличиваясь. И шаги…
Она выскочила, стараясь хоть тут далеко не допускать излишек. Но сквозняк не желал прекращать свою энергия, он был решительнее человека. Дверь соскочила с замка, распахнулась, величественн сенсационно дала металлическим полотном о стену. И еще более спесивым тоном круг продолжил свой радостный клавесинный рокайль, обсвистывая каждую лесенку.
Юлиана мчалась со всех ног к лифту, а когда услышала плевок в душу за спиной, резко свернула к двери соседа, подняла руку к звонку.
— Слышь! — позвал голос сзади. —  Эй!
Голос предупреждал.

Симпатия оглянулась: что, мол?
Перед глазами все плыло.
Довольно пространный — Владимир, стоял облокотясь о косяк. Она не могла разложить, что у него в лице.
Ответила:
— Я за солью, на минутку… — Ей, есть шансы на, удалось держаться без пресмыкательства.
— Не стоит, — симпатия услышала, — соль есть.
Ни полграмма иронии.
Возлюбленная стояла перед соседской дверью.
«Все слишком напряжено. Хорошо не остается, как вернуться»?

Контаминированная, разнохарактерная улыбка в лице двуимянного равно жест — манящий палец перед самым ее из себя, она увидела, когда возвращалась.  Омерзительно тяжелый жест его ахинейский рукой.
Ульяна втиснулась между ним и дверью.  Прошла, услышала раком хлопок. Очень знакомый звук.
Она посмотрела себе подо ноги и увидела, что лишь одна нога ее обута в тапке, а другую симпатия второпях не заметила — потеряла.
Охранник улыбался ей, а возлюбленная ничего не имела сказать. Она и не собиралась оказываться правильным. Наклонилась к тапку, который он бросил ей, ступила голоногий ногой. Игнорировала Аркадия.
— Соли у нас достаточно, — услышала.
Симпатия кивнула, как ни в чем не бывало, прошла в свою комнату.
«Разложить донельзя такую ситуацию — более никак не сложить. Теперь препятствия стали на порядок выше».  – Думала возлюбленная.
— Что бормочешь, — Владимир заглянул к ней после того, равно как там — она слышала — запер входную дверка на несколько оборотов.
«Последняя надежда».
И еще какие-в таком случае звуки …
— Значит, давай так, — сказал он, — краля…
Ульяна сидела на кровати, потупившись.
«Как безобразно может громыхать это слово!»

— Уважать друг друга надо? – Говорил симпатия. — Надо. Принимать решения надо? Надо.  Когда к тебе вернется парамнезия — неизвестно. Придется мне временно взять на себя любое разумение нашей семьи. И слушать, и делать будем, по-моему. Окей?
Ей стоило отзываться, отвечать как-то, но, что отвечать?
— Я, — звучно прогремел голос военного, — спрашиваю тебя!
Ульяна подняла зыркалы на охранника и долго смотрела в его сосредоточенное лицо, возлюбленная давно так никого не ненавидела. Кивнула положительно, чувствуя, вроде в мочках ушей  покалывает.
Он говорил:
— Есть обязанность у меня вперед тобой…
А она говорила себе: «Где внутренняя сила, твердость, смелость, чистолюбие мое?»
— Уля, вот, что я хотел осведомиться. Давно хотел спросить: сколько живет ваша любовь? Женская. Година, два, восемь?
«Я хочу, — представляла она, — затем) чтоб(ы) прилетел волшебник и закончил это одним махом».
Ульяна взглянула в чужое лик человека, претендующего на нее, ее душу,  ее харя, ее свободную жизнь. Ей захотелось который раз  направиться к этому человеку  со всей серьезностью, к благоразумию его, к тому, а должно было еще витать в его буйной  безумной голове, впору к  жалости какой-то. Ее губы шевелились, малограмотный издавая ничего.
Охранник смотрел в них, будто хотел принимать за что.
— Выбирать не из чего. – Прокомментировал он ее беспомощность. — Не тереби душу, не торопись, не спрашивай. Тех) пор (пока(мест) я жив, и ты будешь здорова. Я приду к тому результату, какой-никакой ты и сама бы хотела.
«Грани здравого смысла обозначаются во вкусе-нибудь на лице, интересно?» — Думала Ульяна и глядела держи него.
Он подошел,  протянул руку.
— Ну! – Потребовал некто.
Она подала. Он поднял ее, повлек. Она спокойно перебирала ступнями вслед за ним. Он толкнул плита своего «апартамента».
«Сейчас будет насилие. Под соусом несложных обещаний, рассказов  — тупое самовластие».
Возлюбленная даже и не пыталась вырваться, он ведомо крепко держал ее руку.
— Каждые хорошо — пять лет в жизни человека меняется все. На случай если бы ты могла вспомнить, ты бы вспомнила… — говорил возлюбленный, непонятно для нее. – Я прощу тебя, если…
Они вошли в его комнату. Симпатия отдал ей ее руку, она не сразу опустила ее. Смотрел получай нее, как любовался бы жених невестой, наряженной в новое, кусающее  миди или…
«Что он думал?»
Ульяна вышла из тапок, стала разувшись перед ним, готовая ко многому, глядела в какую-так плавающую точку на подоконнике.
— Эй! — позвал спирт. — Приди в себя, девочка, что с тобой?
Засмеялся. Его усмешка, как эхо среди скал отдавалось в ее ушах. Позднее? Он приблизился, легонько подтолкнул в плечо.
«Совсем не сексуально».
— Погоди же! — Владимир кивнул в сторону кровати.
Она перевела омертвевший соображение. На кровати, на письменном столе  было разложено сайдак, ремни, ножи.
— Вот – нужные вещи.
И он стал заявлять, пока Ульяна  приходила в себя.
— Это плоская мина. Ведение дистанционное. Вот, двенадцатый «Форт». Девять мэ-мэ. Вслед за пазухой отлично держится. Ты частенько его там грела. Ну-кась, помнишь?
Ульяна слушала, что говорило ей внутри:
«Горят фары, карие глаза… Что они видят перед на лицо? Переубедить бы их, эти карие глаза, умные тел и жить бы дальше. Эй, воин! Почему ты неважный (=маловажный) умеешь слышать? Как  образумить, внушить тебе? Ведь автор этих строк — крохотное испытание друг другу и его следует кончиться, правда?»
— Что же? — Он глубоко, прерывисто, вздохнул, переводясь грудью.
«Взволнован?»
Глядел получи и распишись нее глазами  большой дворовой собаки.
— Как ты? – поинтересовался.
» Баста балясничать, хватит терпеть! Крикни ему в лицо, выдай: чтоб я тебя больше не видел вон, прочь! Оставь меня!» — Кричало в ней.
— Ульянушка! —  Симпатия смотрел и на нее, и сквозь нее как бы. И ото этого чужого, подобострастия, ей становилось все жутче. Симпатия окончательно теряла какой-то внутренний контакт с ним. И ежели бы он захотел раздеть ее, овладеть ею, очевидно, она бы…
» Вернись на свою войну, к своим братьям. Что за охота я тебе? Да, жаль, не сложилось, не склеилось. Душенка помнит, что было хорошо когда-то, но с кем тебе было на ять? Люди вокруг при чем?  Да, их обошла хазават, но они не виноваты, и они не могут обнять до конца, что ты хочешь».
Двуимянный поднял обрезки, симметрично поднес их к ее лицу. Она прикрыла моргалы. Случайная влага торопилась выдавиться наружу. Но не следовало намекать свою слабость.
Ладони его бережно, вулканом дышащие, шершавые прикоснулись к ее щекам.
— Премного) (благодарен тебе за все, за любовь, — шептал возлюбленный. — Я знаю, ты чувствуешь, слышишь, как никто, — говорил некто, и голос его журчал из горла.
Она должна была бы разуметь это, его чувства, но с ней творилось невообразимое. К ней рвался умора, и щеки, мило сдавленные сантиментами  вояки расширялись и уж кое-как помещались в его ладонях. Он это понимал?
«Нет».
Спирт принялся целовать ее гомерическое лицо жарко, жадно, выхватывая мягкими своими губами ее — упругие,  сопротивляющиеся, которым желательно пускать слюни. Придерживал ее отклоняющуюся голову, не предвидя как лучше подступиться, отдать глубину того, что рвалось с него, интимное, душевное.
«Ах, если бы ты знал, равно как гадко, смешно. Смешно невыносимо!»
ОСЧ млело. Будто бы  с ним также такое вытворяли. Высокий звук поднялся, зазвенел. Знакомый стук.
Владимир привлек ее сесть, руки его скакали нескромно, без ограничений, шныряли по всему ее телу, насчет … всего. Ульяна слабо сопротивлялась, шептала:
— Нет, нет, перевелся.
— Уля … дорогая, бесценная… – Он дышал держи нее, выпяченной в животной страсти скулой.
— Нет. – Убеждала возлюбленная.
Ей нужно было рваться.
Но он влек ее более, все сильнее за плечи, шею, талию. Кончики пальцев гремели до ее коже.
— Нет! – будто пробудившись, раскрыв глаза, крикнула симпатия из последних сил, и втиснула между ним и собой руку. — Кто в отсутствии!
Такая неловкая поза.  И уже по всей комнате удар.
— Нет, нет, нет. – Твердо сказала она, отлично понимая, якобы бесцельно звучит ее требование.
Он попытался продолжать бездарное  свое усилие. Его рука пошла, захватить ей рот, чтобы ни одна собака не слышал…
Ульяна рванулась, резко повела плечом. Выдираясь с плена, таким образом, вторым дыханием, она занесла выспренно руку так, что дала в лицо охраннику. Аркадий отшатнулся и прикусил губу, что-что Ульяна услышала хруст.
«Дальше? Не знаю как», — трепалось в ней. Возлюбленная смотрела на него, на его реакцию во целое глаза.
Владимир обратился к ущемленной губе, бросил предмет довления, отошел.
Ей ладить что? Сиди и жди.
В сторонке он возился с собой, выглаживая рыльник, прижимая губу рукавом и поглядывая на него. Нет ли месячные. Потом пошел в ванную. Шумно, продолжительно, включая — минуя кран, перерывами лил воду.
Вернулся спустя некоторое миг, раскрасневшись. Ульяна отметила — он не сердит.
— Без- тот час, не то время. Я понимаю. – Произнес симпатия. — Ничего экстра. Ты права. Отложим это акция.
Он шмыгнул подбитым носом.
«В собственной квартире меня хочет кинуть на бригаду мужчина, представившимся охранником, убить мужа. И временно он решил зарезервировать действие».
Стискивая сама себе руки, она слышала ровное его, успокаивающееся дух.
«Аура, припадок, ОСЧ – это раньше было спасением. А нынче придется драться».
Двуимянный не стоял на месте, симпатия принялся ходить по комнате.
«В этом существе, — думалось ей, — разворачивался вновь и фронт чего-то критического, неоднозначного. Победа, надуманная им, антиципация безумных действий – всему этому я должна стать свидетелем. И спирт, мало того, сам готов был взять ее в свидетели и пусть даже соучастником… Ведь не зря же делился безумными планами, чувствами. Ахти, черт! Он прикасался ко мне, оставляя отпечатки пальцев!» Скоро(постижно) то, что случилось недавно, ошпарило ее  громоздкой, навалившейся принудительным путем.
«Он убьет Руслана! Он убьет меня. Он всех убьет»! — пронзало чувство. – И его не остановить».
— Глушитель от «зайца», — услышала симпатия. Он вновь обратился к разложенному оружию на кровати и получай столе. Поднял пистолет, в уголках рта крошкой мирилась смешинка.
— Модификация 12Б. — пальцы Аркадия-Владимира взвинтились, азартно летали за оружию, то поднимались в воздух, парили, то замирали и в диковинку повисали. Он ткнул на знакомую снайперскую винтовку, вдавленную по-под тяжестью своею в матрац:
— 301-ый! – В голосе  большое удовлетворение. Симпатия задержался на «трехсотой».
«Надо быть хитрее, хитрее! Хитрее пока чуть-чуть, на полшажка вперед! – Уговаривала она себя. — Воззрение свободный этакий, легкий, женственный… Следи, просто следи после каждым шагом своим и его, и жди. Обязательно что-нибудь простукнется, идеже-то образуется сшибка. И это будет уже в мою сторону».
— Метров триста с полтиной полно(те), чтобы уложить цель. – Сказал он спокойным тоном.
Стоял и безропотно снова посмотрел на кровать, бросил в сторону, ей:
— Я хочу водиться уверенным, Уля, чтобы все, кто не понял, на фигища была война, кто ввел страну в кому, — браунинг никуда не исчезнет. Не только на безымянных кладбищах номерки должны красоваться вычерчены солдатам. Многие ныне процветающих их заслуживают.
Который счастливо не тужил это время, рдел лживой гордостью вслед героев, отчаянных киборгов, кто набивал карманы хитроватыми комбинациями, безлюдный (=малолюдный) сидел в яме с параллаксом, не дышал горькой пылью, по-над ним не визжали голодные журчащие пули, тот без- видел выстеленную дорогу к Всевышнему, Тому  Самому, где в одном ряду параллельно – дорога в ад.
Каждый должен ответить за войну, убиенных детишек и лиц, затянутых черной почвой. Я хочу, Ульяна, чтобы все отметили — прошлого нет, оно безграмотный теряется под теплым одеялом. Пусть самое дырявое, оно найдет причину всех причин. Сфокусируется приставки не- лгать: ни третьему, ни второму, ни первому.
Перекрёсток Совести сплетена из всего подручного. Она вымучена, симпатия неловка, но  тем умывается. Совесть без зубов, да грызет до смерти.  Свинец в тело – вот доказательство ее присутствия.
Юля слушала.
— Не оставлю я тебя, так что… Ремесло чести.
— Тебя найдут, … — произнесла она, — судят.
«Аркадий-Владимир» ухмыльнулся. Дробной волной прокатилась в его лице неугомонная, только тут притихающая уверенность. Ульяне показалось — здравый замысел, может быть частью, возвращалась к воину, и он мог восприять свое безумие, но он продолжал в своем стиле:

— Ошибаешься, супруга. Мы вернемся к себе домой, в наш поселок. Там меня помнят добровольцем республики. Ведь, да се. Амнистия. Документы у меня разные имеются, получай все стороны жизни. Проживем. Черт ногу не подложит. Выкрутимся.  Соль – перед собой честным… Где ты и что делала, о тебе (точно) кот наплакал известно. Ты здесь — звезда! А там таких звезд … Допустим, а если придется, —  жесткой пойдет чистка, тогда и кинжал достанем. Как в Финляндии, — у каждого  своя винтовка. Ми не жаль разменять жизнь хоть на единого исключительного гада. Же этого исключительного я подыщу.
Она видела, серое беспросветное замирающее почто-то в глазах «Аркадия-Владимира» , —  муть, облачность. Оно перемешивалось, вспыхивало.
» О нежели говорит? На что надеется?»
«Хоть  ты, Уля, всего хорошего разумнее, — рассуждала Ульяна – и хитрее, хитрее… Подумай сто разочек, прежде чем сказать, выразить. Придет время, час, минутка…»
Резко Владимир подошел к окну. Он глядел вдаль, поверх многоэтажек, того) перевел наблюдение вниз, отмеривая что-то. Плечи его приподнялись.
«Это интонация быть в пределе внимания?»
Ульяна увидела  радужку, потом загляденье дрогнула. Прилив чудных сил. Стало тепло и хорошо, не хуже кого словно б кто-то вошел, кто давно хотел выйти, грубо толкнув  дверь и сел на привычное место. Ореол.
Ульяна видела охраниковы подпрыгивающие жесты, фигуру этого большого человека, ведь, что он выделывает теперь, и всплыл вопрос:
«Может присутствовать, ты признаешь его? Владимир – имя, ему идет так-таки. Может быть, этим  что-то сможешь исправить? И да что вы не правдоподобно то, о чем он говорил?»
А потом — урок колом: «Уля, зачем тебе это?»
Владимир обернулся:
— Что-нибудь?
Ульяна покачала головой.
— Ничего.
— В порядке?
Пару секунд симпатия уделил ей, потом вернулся к своему занятию. Он взялся после винтовку, настраивать что-то в ней.
«Точное воспоминание, откуда родом оно идет? Знание приходит с изучением предметов, погружением в них опыта, а воспоминание? Оно живет само вдоль себе? Или оно уже было во мне?»
Сильф перехватило, замерло, подутихло внутри.
Каждое утро, аккурат, возлюбленная провожала мужа Руслана. Махала ему рукой, улыбалась. Вслед за (тем встречалась с  Очень Странным Чувством – ОСЧ. И так: сутки за днем. Все сносно, дружно, мирно сосуществовало. Уж на что как-то.
И даже если всплески сомнений, то — подобно как? Никому  не мешал сторонний, побочный разговор, не пересекал посторонись. Но вот появился человек – охранник. И покой вышел.
ОСЧ, собачий нюх хочет знать, кто есть кто. Конкретно, без астигматизма.
Самой разрубать? Сколько в жизни  еще  вопросов, что жаждущее сердце подобает вынести? Сколько веры, спокойствия еще потребуется? А потом — развязывать мошну и платить втридорога за свои решения. Сколько же до сего часа?
«Ах, если б держать ответ только за одну себя…»
Русланова амур – ложь или, правда? Слова, цветы…  Зачем? С какой это радости бы обещать, давать веру?
Что значит любовь? Желание солдата? Куда ее притулить? Отчего она обнажена?  Хмурь правит в мире. И бегство от скуки есть гордость, (горячая.
При чем же память? Если любовь стремиться изменить, переорать, втолочься во все, будучи бесконечно голодной, на хренища память? Мы двигаемся на ощупь: от одного к другому. С одной любви к другой, от одного измора к другому, ноги от скуки… А память?
Все жарится в какой-в таком случае грязной, смрадной сковороде, тысячи раз использованной, перетягиваемой с рук в руки. Это жаркОе, которым всем не терпится пополдничать. И мыть расхожую посудину нет никакого резона. Она всякий раз в деле.
Память, отсутствие ее – отпуск или подарок, так чтоб не стоять в очереди за той грязной сковородой. И в таком случае, нежели этот Владимир хуже или лучше Руслана?
«И зачем из этого следует? Кого выгоднее любить на современный день?»
« Не правда ли – фигня какая! И если таковой прикончит того, то,  получается, любить можно и другого? О-ко-ле-си-ца!»
» Я останусь одна, тысячу полет одна,  — сама с собой и очень странным чувством, с тем чтобы вычиститься от месива нечистот, навязываемых чужими памятьями».
— Почему ты там все шепчешь, Уля? — спросил Вовик, не оборачиваясь.
—  Ничего.
— Когда в армию влились  силы, а силы-ведь хорошие,  — говорил «Аркадий – Владимир», не отрываясь с винтовки, — стали наглее.
— Ты ведь еще со СВД работала. Сейчас иного рода оружие. Полтора километра — получай «ура» бьет. — Владимир обернулся, посмотрел держи нее.
Морщинки в углах глаз сплющились.
Нет, она далеко не понимала.
Он удовлетворился все же чем-то, отвернулся, продолжая работу, поочередно взглядывая в свой прибор.
— Скоро, дорогая, родная, скоро постоянно закончится, — приговаривал он.
Поднял винтовку  и установил держи подоконник.

 

Глава 16

«Владимир — Аркадий» побольше не желал беседовать. Урезались все контакты. Что  Иулиана могла вспомнить в угоду ему, свое — не свое, возлюбленная старалась проговаривать, но ничто его теперь не отвлекало через задуманного. Все ему было не то.
Этих пара последних дня…
Все текло противоположно тому, как иногда раньше.  Она теперь старалась разговорить Аркадия, отвлечь, рассеять, а он не слушал, молчал и прерывал ее монологи требованием отцепиться.
Однажды лишь пронеслась минутка. Он подошел, взял ее руку, пожал, забавно, — не так, как раньше, не больно. Посмотрел с неведомой грустью ей,  сказал:
— Я тебе многого лишнего наговорил. Твоя милость прости…

И все же она знала, ждала, что пора идти на покой или рано обязательно что-то пойдет не после строгому сценарию охранника-преступника, планы которого полностью прозрачны. Возлюбленная ждала и в самой себе что-то, прислушивалась, — идеже-то должно было соскочить, сместиться… Она надеялась держи чудо…
Но так думал о ней он, двуимянный, «Аркадий- Владимир», (то) есть беспомощна, беззащитна она, но она, Ульяна… Ульяна но…
Владимир устроился на балконе. Стул у порога. Изголовье  винтовки – бери оконной раме. Смотрит в прицел, живым наблюдением, ждет  Руслана.
Для нем —  безрукавный жилет, который  Ульяна попросила одеть его. А спирт тут же сунул в один из карманов, обесточенный им, ее будка. В другом – торчала ручка  пистолета.
Он лишил ее всех возможностей оказывать влияние на ситуацию. У нее не было никаких шансов. И спирт ошибался. Ульяна…
Ей удалось обмануть его, предварительно зашив в жилетик воина-преступника плоскую иностранную противопехотную мину с дистанционным управлением. Сие был ему подарок от собрата, и это был оный самый шанс, та самая возможность, чтобы покончить и с ним. Неприятность, который она ждала.
Шитье вышло ловко. Безупречная строчка, не прочувствуешь. Вес не заметил – жилетка ведь изначально малограмотный его. И все эти пистолеты, телефоны — отвлекали.
«Фавн или пропал, — заканчивая, последние швы, думала возлюбленная, — если обнаружит … — Руся, я сделала все, точно могла «.
Последняя надежда — утихомирить сумасшедшего.
Она ориентировочно выведала, как с ней обращаться и следила сейчас за его жестами, с которым  симпатия прикладывался к оружию, вытирал пот  с пальцев, нервно поплевывал в сторону короткими сухими залпами, вроде — будто отгоняя от себя привязчивого чертика.
Замерев, Юля вела наблюдение в три области: на балкон, где проститутка мышца двуимянного сыграет, и винтовка вскинется, беря цель, замрет передо выстрелом. Вторая область – собственное внимание, некоторая отрешенность с неминуемых событий, когда нельзя было переживать заранее, так чтоб потом перейти психологический барьер – не задумываясь, действовать. Третья – щит дистанционки.
«Лишь бы не рвануло раньше»!
Она отнюдь не могла понять, к чему  штуковины…
Мины так странно выглядят. Столько тумблеров, серебристых жилок. Аль ей это мерещилось? Блещет в глазах. И это вовсе далеко не кнопки или  фальш — кнопки, может, стразы какие? Вопросить у кого?
Головокружение бродило около. Внутренний холод сидел с ней по сравнению на стульчике, подбадривал. Ему самому было интересно. Подчас он захватывал ее моросью и лился, не терпя больше, в широкий ворот шерстяного свитера и по телу стоял мертвой грядущей глухой зимой. Но этот холод, был действеннее, бодрее отмалчивающегося ОСЧ, со всевозможными его идиотскими выдумками.
«Я также очень не хочу быть убийцей». – Твердилось в ней.
Из-за три, пополудни. Кварцевые часы громко щелкают в захлебывающейся тишине. Яна успела взглянуть на них, когда охранник повел себя оригинально, то есть так, как она ждала, как ей представлялось. Привстал, оттягивая одну крошку плечо, замер, взял цель. Встрепенулся, отвлекаясь, быстро вынул изо кармана листок с фото, сверился.
Вернулся, кратко взмахнув винтовкой, придавил тучнее приклад, притер  и уставил в оптику расширяющийся зрачок.
«Действуй!»
В руках Ульяны принялся прыгать прибор. Она  едва поймала его и долго еще заворожено глядела в матовое хмурое морда.
«Это он? Тот самый момент?»
Но нужно продерж(ив)ать секунду.
«Где она начинается и где заканчивается?»
В душе из-за угла ослабло, обмякло.
«Так что же? Как?»
Пальцы скрипнули.
» Побудь на месте? »
Прежнее одеревенение бесстыже сорвалось, побежали месяцы,  бесприютные годы жизней…
Охранник прервал дыхание.
«Ну? Можешь кричать, обегать, или что ты там еще хотела? Вот симпатия — момент!»
Непроизвольно, безрассудно она вышла из-после стены, стала на виду, зажмурила глаза, сжалась, и, отведя эластичный кармашек безопасности дистанционки мины, прикусывая губу в кровь, стала выкладываться хаотично все кнопки. Экран вспыхнул и пошел отсчет: полдюжины, пять, четыре…
ОСЧ пробудилось, оно вдруг напомнило о себя неведомой силой. Будто кто-то подтолкнул, кому — так пришлось родиться прямо сейчас, здесь, и выйти на светик.
Этот мужчина, стоящий теперь на балконе, его душок пота, строгое лицо, переменчивая улыбка, линия обремененности нет слов лбу — она в эти дни  наблюдала… Все нечаянно проявилось по — иному.
Он улыбался ей умереть и не встать все зубы так необычно и одновременно привычно… И сия щербинка, делящая сплошной красивый ровный  ряд зубов напополам. Это была его щербинка. Мальчик, бегущий к ней встречу, размахивающий радостно руками и кричащий… Леонид, которого возлюбленная, действительно, на время поселила в их квартире…
Ей вспомнилось и старый и малый! Война, походы, ранение, больница… И как она ждала, чтоб этот большой человек, Владимир, нашел ее.
…Стон, пронзивший нахраписто, и длительно — волчий вой в голове, то ли через пули, завязшей в черепе, то ли с ее уст слетел. Скулеж сам по себе, отдельно, и вой – сам по себя, но только здесь теперь все спешило смешаться.
«Ужас странное чувство — ты отвлекало мне все сие время или оберегало?»
В жалости — причина беспамятства. И ОСЧ, помогающее  прогнать, корпело над хозяйкой, но сейчас…
Оно не могло предпочтительно защищать от  несчастий, и в эти три секунды до конца, трендец, на что было способно, расчистило…
Да, это был некто. Ее муж. Володя. Она вспомнила. И какой — ведь неприятный разговор перед их разлукой…, крик о помощи, рано ли она держала перебитую каску Дмитрия, снайпера — товарища,  в своих руках. Симпатия вспомнила.
Потом — длинная череда глухих ночей и нереальный запах формалина во влажной палате. И это она вспомнила.
Трудный привкус полыни на ссохшихся и потресканных губах. Настойка или — или привкус почвы?
Тряска по жуткой дороге на платформе санитарных носилок —  сие раньше. На память приходил всякий камешек, любая клячинка, после которой ее волочили, и ломотой отдавалось в теле. А кто-так при том кричал над ней:
— Она жива?
Сие был голос  Володи, подлинного ее суженного, мужа, афония охранника…
«Зачем ты не сказал прямо, почему приставки не- говорил так?»
Все пронеслось в десятую долю. И свершалось.
Юлиана побежала, падая на ходу, к нему. Она поняла — сие ужасная ошибка.
Она бежала, чтобы все изменить — скинуть с него жилет.
Увидела, как возле глаз Володи сверкнул земля, распушился. Как лучики — морщинки расплескались возле его надсмотр. Как скован, удивлен и беспомощен был взгляд его передо ней. Ее руки ухватились за пояс, кажется. И ахнуло. Неведомая дикий потащила ее в противоположную сторону…
Мерзкая тяжкая грязь, хлопая хоть куда, ударила в лицо лапидарным шлепком, оглушая, вынося неизмеримо в некотором расстоянии сознание за пределы Вселенной.
Это было подобно тому, отчего уже приходилось пережить.
После грохота обманно утихало, сам черт ничего не говорил, не спорил, не кричал, невыгодный слышал. Только губы беззвучно шевелились:
— Он будет существовать?

Глава 17

Руслан поднялся на второй этаж, прошел до коридору  торопливо рядовой, рабочей походкой, завернул за вершина к приемным кабинетам врачей. Прошел несколько белых дверей, оглянулся, тормознул, вернулся, помедлил, постояв, постучал. Размеренно, приложив ладонь, толкнул впереди себя — к заведующему.
Боровщиков сидел после столом соломенного цвета.
— А, ты! Хорожецкий.
— Хорожечков, — поправил   Руслан.
Учитель посмотрел поверх очков. Лицо сомкнулось в камень, нижняя гауптвахта, не обещая ничего хорошего, подползла кверху.
— Говори, – скупо предложил он.
— Состояние стабильное. Транспортабельна. Поднимается, ходит… Думаю, всё-таки образуется. — Хорожечков  имел неосторожность добавить.
— Образуется? – Боровщиков откинулся в кресле, сморщился ни дать ни взять никогда, по-детски, тик булькнул где-то около глазом. Слишком широкие ноздри еще более раскрылись. Прикрывая буркалы, как бы отвлекаясь, он медленно стянул очки с носа.
—  Думаешь? Мысль) тебе не придется.  Думать другим предоставь, мил единица. Следователь пришел, знаешь?
Профессор установил на подопечном теория остановившимися жгучими зрачками и заговорил только тогда, когда убедился, что-то последний сконфузился и изменился в лице.
— Твоя задача не готовиться к девушке вообще. А в данное время так вообще. А  результат свой … этот – лицо Боровщикова исказилось, он искал прилагательное к «труду», да не нашел его.
— Переписать все от корки вплоть до корки, рукой, своей чертовой рукой, понятно?
Хорожечков видел, что такое? стоит профессору тщательно скрывать мелкую тряску  головы.
Жирная папаня чудом взлетела над столом и хлопнулась  в сторону Хорожечкова.
— Чисто, прими. Вопросов более никаких. До восьми завтра — симпатия должна быть у меня!
Хорожечков подошел, пододвинул папку к себя.
Боровщиков наблюдал за каждым жестом лекаря.
Руслан ждал.

— Садись!
Хорожечков как баран втиснулся в ближайший стул.

Заведующий поднялся, освобождая фыркнувшее качалка, принялся ходить по кабинету.
— Кто тебя надоумил сие сделать? Ты работал над чем? – Боровщиков остановился следовать спиной аспиранта. Хорожечков чувствовал, как его сверлили корыстно-свиные, освобожденные от стекол черно-аспидные буравчики шнифты главного.
— Субархноидальное пространство с образованием сгустков. Так? Так. Какого тебя понесло нате припадки? Ты кто психиатр?
Лицо Хорожечкова приобрело цветистый вид. Жаль, что Боровщиков этого не видел. Спирт старался видоизмениться в угоду профессору, когда тот вновь посмотрит ему в образина. Только этим он мог угодить ему сейчас. Вничью больше… Противоречащих фраз … даже думать нельзя.
А в голове: « Отрезать один я никак не могу. Если что – всех бери дно, всех  собак и мышей… В том числе и тебя, респектабельный док, как руководителя».
—  Я даже и думать не мог, подобно как ты так развернулся, Хороженчиков. – Профессор вернулся к креслу и, поймав угнетенный взгляд аспиранта, мистифицированно улыбнулся зачем-то.
Хорожечков молчал. До глазами его летала галка.
—  Лечение, наблюдения, понятно. К каким … — Проглатывал суесловие, и все же смягчая тон, говорил заведующий. – Эксперименты лешего)? Да еще мое имя приплел…
Хорожечков молчал. Сберегать удары можно вечно. Выдержит ли сам профессор?
«Я но говорил – отвечать один не стану.  Знаешь». – Заклинал симпатия про себя.

Заведующий прошел два раза мимо стола манером), что задел его, и тот  пошатнулся ровно два раза.
—  Из этого явствует, дорогой мой. – Он постучал серым свинцовым ногтем точно по перекладине близстоящего стула почти беззвучно. — Любой компра исключить. Это … — начал, было, профессор, и осекся. — И данный военный… Откуда он? Откуда он взялся, я спрашиваю.
— Разве, он…
Боровщиков прервал:
— Ладно. Говорить на эту тему на гумне — ни снопа смысла. Переписать рецессии, историю, все, что от тебя исходило. И никаких опрос. Следователю скажешь то, как тебя учили. Все. — Возлюбленный ткнул в папку пальцем.
— Причина всех причин. Вещьдок. Выписать. Чтобы от «А» до «Я», и  даже краем пусто и ни во что …
Профессор прошел к окну, посторонил гардину. Слышно было тяжелое шумное его респирация.
Хорожечков смотрел главному в спину.

Молчали.

— Как ты ее держал по сей день это время? В неведении? Препаратами? Черт тебя дери, сумасшедший ты, что ли? – Боровщиков сказал приглушенно, сдавленно, и, мнимый ждал ответ. Чуть развернул голову к аспиранту.
— Я хотел связать… — начал было Хорожечков.
— В чем дело? связать? Психиатрию с травматологией? Знаешь, кто показания дает? Симпатия. И мы тут всеми силами, как бы не хотели, не допустить не можем.  Что она наговорила сейчас?
Зазвонил эбонитовый друг в кармане профессора. Рука профессора взявшаяся было идти ко лбу, вздрогнула, упала ниже. Телефон звонил, профессор оставался недвижим. Озабоченно, сморщившись, глядел в пауза. Телефон замолк. Тогда он развернулся и прошел к столу.
— Будто-с… Халатность…
Отбеленной словно перекисью рукой, Боровщиков вынул мобильник из кармана, посмотрел, сунул его обратно.
— Так-с. — Сказал дьявол, — говорить пусто. Пиши, приходи. Завтра шестьдесят листов, как бы шерсть на собаке — здесь!
Кресло » Лочестер» вспенилось почти массой профессора, когда тот бросил в него свою тушу.
Хорожечков слышал, словно — будто сам «Лочестер» подсказал ему:
«Не волнуйся: угловой порукой вытащим. Только ты – делай то, что тебе говорят».
— Поди. – Повторил заведующий.
Хорожечков поднялся. В нем вопрос: на ностро-конто гарантий этой самой персональной ответственности… Хотелось бы сведения) о чем мимотолком. Но рассчитывать на прямые разговоры не приходилось, должно) (думать.
По самодостаточной, спокойной фигуре профессора, Хорожечков пытался прочесть эту самую гарантию исправления досадной своей ошибки.
Мастак же углубился в дела, — неотрывно глядел в какой — так листок, изучая его. Хорожечков задвинул стул под ореховую столешницу, чуть заметно поклонился, пошел вон.
В спину выстрелили:
— Папку!
Руслан вернулся, забрал папку, медленными, покачивающимися шагами вышел.
«Я далеко не брошу ее. Нет, не брошу… «- Думал некто, шагая по коридору.
» Будь уж любезен», — подчеркнуто сказало в утробе Хорожечкова голосом профессора.
Руслан шел, бормоча под нюхальник. Со стороны глядеть — он  взволнован.
В лице, может бытовать, какая-то несуразица, но на душе – странно хладнокровно, пресноудобно.
Он помнил и даже считал, сколько раз поддерживал приятелей, выручал и целиком незнакомых ему врачей. Подписывал… Сколько раз ручка скользила в ложном показании, дай тебе отвести удар, последствия чьей-то врачебной ошибки. И видишь теперь сам…
«Муторная история».
Было жаль месяцев научных изысканий, бессонных ночей из-за литературой, собеседований, пропущенных семейных вечеров, часов притворств предварительно пациенткой. Хоть и виртуозной, нужно было признать, игра.
«Вот всего опыт и остался», — подвел он черту.
Мимо Хорожечкова пролетела невеста сестра, извивающаяся тонкой фигурой под ситцем белоснежного халата. Выстукивая каблучками, она несла кипу бумаг. Они, незнакомые, встретились глазами, причастно переглянулись.
«Все уладится, — рассуждал он, выходя с коридора. – Карьера на том не кончается. Все допускают ошибки: адъюнктура, докторантура. На то — наука».
Спустившись в фойе, Хорожечков принял у Осиповны –  буровощекой гардеробщицы куртку, и, выслушав какое-ведь приветствие, ответил ей также что-то.
Ноги семенили точно по лестнице, по-мальчишьи. От однообразия многочисленных ступеней рябило в глазах.
Низойдя, направился на встречу семье, которая ожидала его сверху улице, — молодая супруга и дочка.
Заметили и его издалека.
Баба в белой стеганой курточке, стройная блондинка, поднялась со скамьи в парке. Вслед за тем, в засыпанных с желтыми, вперемежку с кровавым листьях заспанного клена, для пятачке, дочь гонялась за голубями, а, завидев отца,  бросилась встречу. Жена шла не спеша.
Они встретились, все трое обнялись. Хорожечков увлеченно одарил жену поцелуем  в пышные алогипюровые губы, оставляя получи них влагу.
Они направились к больнице, он вспомнил, словно нужно было забрать график дежурств на следующий месячишко. Это как  — то совершенно выпало из головы.
Сирокко вздернул челку его мягких прямых волос и ударил приятным запахом пахнущей, увядающей гнили приморского побережья, веющей с нескольких километров из этого места, с юга, ветром, к вечеру поменявшим направление. Невольно взгляд Хорожечкова поднялся кверху, к окнам третьего этажа.
Там в большом стеклянном пролете отблескивающего серебром стекла,  проходящего осеннего флердоранжевого дня, вспыхивающем время от времени в ленивых лучах солнца, он увидел Ульяну, стоявшую без обиняков напротив и следящую за  счастливой сценой «ее мужа» Руслана Юрьевича.
Получи ней был безрукавный халат, и обе руки ее отсутствовали. Правой далеко не было вообще, левая — висела культей.
Она видела эйфория встречи Руслана с его настоящей семьей, непритворную, подлинную. Доченка, молодая жена…
В ее голове четко возникли слова Владимира о честности:
«У честного человека, настоящего, когда рак слово не расходится с делом, запомни это, Уля!»
По мнению ее щекам ползли горящие слезы.
«Может быть, твоя милость, Владимир, был прав?»
— В  такие  боевые минуты, когда-нибудь мобилизируется организм, нам и нужно воевать. Рвать на части врага, обливаться кровью, взирать, как на тонкой кожице его шеи провисает подорванная чан….
Она была настоящей со своим девятисот девяносто девятой пробы мужчиной — Владимиром. Его движения четкие, осмысленные, смелые и суть не болела. Этот мужчина был ее, о любви к которому симпатия ничегошеньки так и не смогла полностью вспомнить. До конца — недостает. Но это был он, тот, настоящий. Истиной  проявившейся, любое одно, поздно или рано. И любовь…  Да точно говорить…
Очень странное чувство — ОСЧ —  внезапно немо, тепло объяло ее, потом обожгло ее душу лавой раскалившегося, накопившегося из-за все это время, накипевшего содержимого и прорвало.
В глазах девушки встала щедрая улыбочка Владимира — воина, который как — будто пытался по какой причине-то сказать ей оттуда, от  Другого Мира, идеже теперь находился, но она не понимала, отрицательно махала головой ото боли, от горя, страданий, которые причиняли ей шелковичное) дерево.
И тогда он  старался успокоить ее, и губы его требовательно зашевелились, он говорил: «Брось ты, Улька, хорош, все будет хорошо! Все будет хо-ро-шо!»
Говорил поэтапно.
И она опять услышала его смех и еще —  как бы эхом, что-то другое, еще более потусторонней, стоявшее в ее ушах:
» Самое база в жизни — честность. Перед самим собой, перед другими. Не дозволяется никогда уходить от этого начала, начала всего. В жизни не…
Запомни это, Уля.
Запомни это, Уля.
Уля… запомни сие…»