Около 10 часов вечера Хозяйка клоаки услышала зависящий от чего сигнал: один длинный звонок и два коротких.

– Кого вслед за этим черти несут? – пьяно проворчал ее сын Толян, возлежа получи и распишись широкой двуспальной кровати. – Вечно шляются среди ночи, покоя ото них нет. Поздно уже, скажи, пусть завтра приходят.

Спальня, в которой находился Толян, походила на некий склад, либо, лучше сказать, на лавку древностей. И хотя она была конец обширна, свободного места в ней почти не оставалось.

Клеймящий по обстановке, тетя Роза отдавала предпочтение эклектическому стилю.

Допотопные подсвечник с выцветшими тряпичными абажурами, ламповые радиоприемники, выпускавшиеся, как поди, еще во времена Маркони и Попова соседствовали со всевозможными вазочками, горшочками, подсвечниками, статуэтками с керамики и гипса, а также неисправными телевизорами и рулонами ковров. В своих художественных предпочтениях тетя Заля тяготела ко всему подержанному, бывшему многие годы в употреблении – ко всему тому, ась? иные простаки попросту выбрасывают на свалку.

Продравшись вследствие завешанные чехлами диваны, кресла и прочие раритеты, тетя Розуля оказалась на веранде.

Это помещение, бывшее, в своем роде, прихожей, являло внешне яркий контраст с только что описанной нами комнатой – оно навевало мысли о строгом спартанском образе жизни.

Голые стены, загрязненный стол, колченогие стулья, кровать с пружинным матрацем и старыми тюфяками – весь это, по глубокому замыслу тети Розы, долженствовало утверждать) (под присягой) о крайней бедности обитателей сего жилища,  а возможно, инда и об их нищете.

Выйдя во дворик, тетя Розуля приблизилась к калитке и негромко спросила:

– Хто тама?

– Шницель,– отозвался гнусный мужской голос.

Хозяйка клоаки отодвинула засов, и во дурбар, озираясь по сторонам, бесшумно нырнул, словно щука в омуточек, какой-то человек.

В тусклом свете от желтых окон веранды, имеется возможность было различить черты того, кто назвал себя Шницелем.

Некто был чуть ниже среднего роста, сутул, с плоской, в качестве кого искореженная доска, фигурой. Лицо – острое, мрачное, землистого оттенка, заросшее насыщенный темной щетиной. Особенно выделялись на нем, наводящие как нехорошо своей мертвящей пустотой, мутно-желтые рыбьи глаза. Такого типа типаж, без сомненья, мог бы стать великолепной находкой к кинематографа на роль какого-нибудь гнусного злодея в фильме ужасов. Довершали парсуна этого исчадия серая куртка с капюшоном, являвшая собой довлеет чему что точное подобие тех балахонов, что носили некогда руки-ноги тайной расистской организации Ку-клукс-клан.

Тетя Розуля произнесла шепотом:

– Ну, шо?

Шницель поднес палец к губам:

– Ни слова…

За пазухой он держал какой-то сверток, поддерживая его прижатой к животу левой рукой.

– Тетя Розуля,– очень тихим голосом сообщил Шницель, – я вам принес такое… – некто похлопал по выпиравшему из-под куртки свертку. – Закачаетесь!

Глазоньки Хозяйки клоаки алчно блеснули:

– Шо тама?

– Пойдемте, покажу.

Они направились к ее дому. Тетя Роза шла впереди. Ее ночной гость следовал за ней. Дьявол двигался той поразительной пьяной походкой, которая изумляла всех, который наблюдал ее впервые. Корпус Шницеля был наклонен неизвестно зачем низко, что казалось, будто он, как планер, скользит получи и распишись бреющем полете над самой землей. При этом его уходим петляли, семеня и спотыкаясь; летчика то и дело забрасывало в неравные стороны и, тем не менее, он умудрялся, вопреки по всем статьям законам физики, каким-то чудом устоять на ногах.

Ни дать ни взять только тетя Роза вошла в дом, ее ночной гостенек, продемонст­рировав фигуры высшего пилотажа,  вписался, следом после ней, прямо в дверной проем.

На веранде Шницель, с таинственным видом, извлек с-за пазухи сверток. Он развернул его и поставил получай стол семь слоников из слоновой кости. Все слоники были разной величины, и Блюдо выстроил их по ранжиру. 

– Ну, шо? – с торжествующим видом осведомился Толстяк. – Хороши, а? И за всю эту красоту я прошу всего не более чем 15 рублей и три пузыря самогона!

– Шо-о? – раздался фраппированный возглас.

Это из потайной комнаты тети Розы вышел ее сынишка Толян.  У Толяна – опухшее заспанное лицо. Он в трусах и майке, и получай его татуированных руках, в тех местах, где врачи и наркоманы делают уколы в вены, видны остатки от многочисленных шрамов. Объяснялось это тем, что Толян баснословно любил, пребывая в длительных запоях, резать себе вены бритвой. И там, разбрызгивая кровь, бродить по всему дому, или ломиться в дворы ближайших соседей, с горькими слезами сетуя бери свою злосчастную судьбу. Если ему удавалось привлечь к себя внимание публики и разжалобить ее  – хорошо. Если но нет – он хватался за нож и гонялся с ним вслед своей матерью, угрожая убить ее за то, в чем дело? она породила его на белый свет, и тогда тетя Заля находила спасение в бегстве.

– Шо ты сказал? А ну повтори! – тяжко возвысил голос Толян. – Пятнадцать рублей за это обманщик? Да еще три пляшки? Да ты чо, мальчуган, рехнулся?

Толян подошел к столу и стал рассматривать слоников с видом большого ценителя искусства. Возлюбленный поскреб их ногтем и даже попробовал на зуб…

– Настоящая слоновая грудина! – воскликнул Шницель, расхваливая свой товар. – Из Индии моряки привезли! Целесообразно дороже золота!

– Не гони пургу! – вступил в торг Толян. – Какая костища? Ты чо, пацан, за придурков нас держишь? Собачья сие кость, а не слоновая.

– Да ты чо? Ты чо, в натуре? – заторговался и Толстяк, выговаривая слова в нос, почти как настоящий француз. – Сие же настоящее произведение искусства! Ты по-ол!* Им а в музее стоять надо! По-ол? В Третьяковской галерее! А то как же если я сейчас отнесу их настоящим меценатам – они а у меня, их с руками и ногами, оторвут! Дадут мне из-за них сто рублей без всякого базара! И еще бутылку коньяка поставят! А вслед за тем сами толканут за триста. Ведь это же Рубенс! Числом-ол? Рубенс и Айвазовский! А ты тут мне гонишь! И вслед за всю эту бижутерию я прошу всего лишь десять рублей и пара пузыря.

– Давай, гуляй, Вася! – сказал Толян, прекрасно понимая, а Витьку сейчас требуется «добавить», а потому можно легко сманить цену.

Тетя Роза, тонко прочувствовав ситуацию, тотчас подыграла сыну:

– И для шо они мне нужны, эти слоны? – она, с недоуменным видом, пожала плечами. – Якобы раз недоставало такого хлама.

– Да вы шо, тетя Розуля? Вы шо? Ведь это же Рубенс! Поленов!

– Неужели и шо, шо Поленов?

– Как шо? Как это шо? Поставите у себя в комоде, и будете любоваться.

– Слышь, братан. Ты нам (в пургу не гони. Ты лучше скажи, где твоя милость взял этих слонов?

– Братан из Германии прислал.

– Который братан?

– Двоюродный.

– Да ты чо гонишь? Чо твоя милость гонишь? Нет у тебя никакого двоюродного брата. Да вдобавок и в Германии.

– Есть,– сказал Шницель.

– И где он там живет?

– В Глазго.

– Ну-ка, ты, братан, совсем конченный. У тебя, сколько в школе согласно географии было? Глазго – это ж в Италии.

– В какой Италии? Твоя милость чо, ваа-бще географию забыл? Возьми глобус и постойте на глобусе.

– В гробу я видал твой глобус. 10 рублей ради каких-то сраных слонов! Да еще две пляшки самогона! Твоя милость чо, совсем сбрендил?

– Да ты чо, братуха? Твоя милость ва-абще в искусстве что-нибудь бычишь? Да твоя милость хоть знаешь, сколько тянут среди коллекционеров эти слоны? Несомненно ведь это же шедевры древнего русского искусства! У тебя, их всякий иностранец за тысячу баксов заберет, без базара!

– А а же ты тут нам только что втирал, какими судьбами эти слоны из Германии?

– Ну, из Германии.

– А пока гонишь, что это шедевры русского искусства.

– Когда сие я гнал?

– Да только что!

– Почисть уши, слышь, братуха. Твоя милость хоть уши по утрам моешь? Тетя Роза, скажите ему, так чтоб он уши по утрам мыл. Я же тебе русским языком, барану, толкую: ми этих слонов сестра из Италии прислала. Она с годами замужем за французским дипломатом, по-ол? За дипломатом, кроткий ты такой, а не за ассенизатором! Они же позднее по своим дипломатическим каналам по всему свету шастают – сегодняшнее он в Египте, завтра в Индии, а послезавтра в Анголе, по-ол? Правда он там с самим Арафатом за ручку здоровкается! А твоя милость мне тут трешь… Да он мне, если бы я как его попросил, не только слонов, но и ракету Государство-Воздух прислал бы.

– Ну, пусть пришлет. Ракету я куплю,– сказал Толян.

– Ну-кася и пришлет. Ты думаешь, что не пришлет? А вот я напишу ему – симпатия мне ее и пришлет. Вместе с танком.

– Заметано. Будет космолет с танком – заходи. Тогда будет базар.

– Короче! – с блатным проносом выставил щипанцы в веер Витек. – Сегодня у моей мамки день рождения, в области-ол? И я хочу сделать ей подарок  – купить пуховую юродство за 250 рублей! А то у нее что-то соответственно вечерам плечи зябнуть стали. И мне на  глупость как раз недостает 10 рэ. Только поэтому я и сдаю, чуть было не что задаром, этих великолепных слоников, а так бы себя оставил. 

– Ну, так и оставь. Подаришь маманьке, в обмен. Ant. наряду с пуховой шали. Поставишь на комод – и будете с ней засматриваться ими до упора.

– Ну, ты и жила… Ладно, приближенно и быть! Уступлю по-соседски! Только из уважения к тете Розов. Отдаю за пятерку! Только чтобы маманьке ко дню рождения подарочек сделать.

– Слышь, ты, Попандопуло. Давай, забирай своих сраных слонов и катись колбасой отсюда, пока я тебе рыло не намылил!

– Ну, твоя милость и жмот! Ладно! Где наша не пропадала! – великодушно воскликнул Витек. – Скажем и быть, уболтал! Вот тебе еще и часы в придачу,– возлюбленный достал из кармана шаровар наручные часы. – Ради мамкиного календа рождения! Держи! Братан, мне на память, вместе со слонами изо Швейцарии прислал. Забирай все гамузом за пятнадцать рублей, и три пузыря самогона!

 Толян взял часишки у продавца, послушал, как они идут и осмотрел.

– Слышь, твоя милость, Айвазовский. Это же наши часы. «Победа». Что твоя милость тут нам втираешь, будто  тебе их брательник с-за бугра прислал?

– Так это же экспортный видоизменение, по-ол?! У них там сейчас за бугром хана только в наших часах и ходят.

– Ладно, Айвазян. Ты меня достал. Пляшка самогона – и делай сматываем удочки.

– Две.

– Пляшка, я сказал!

– Две.

– Забирай своих сраных слонов совокупно с часами и чеши отсюда, понял?

– А! Наливай!

Таким образом, фрахтование была заключена: продавец слонов выручил у тети Розы после свой товар бутылку самогона. Получив его, он внезапно воскликнул:

– И стакана на посошок!

– Ну, ты достал сделано, Достоевский,– вздохнул Толян, но, зная, как непросто перестаньте отвязаться от Шницеля, сказал. – Ма, налей ему стакана.

Блюдо выпил самогон. Когда он выходил во двор, с летней кухни вышла проснувшаяся Рюмочка.

– Ба! – обрадовано воскликнул Блюдо. – Рюмочка! Моя ты лапочка! Моя ты куколка!

Спирт вскинул руки, как летучая мышь крылья и, покачиваясь, взял полветра на Рюмочку. Демонстрируя «бочки», «мертвые петли» и прочие фигуры высшего пилотажа,  Толстяк врезался головой в твердую, как доска, грудь своей куколки. К счастью, по (по грибы) спиной Рюмочки оказалась закрытая дверь, благодаря которой симпатия и устояла на ногах, и ночной пилот заключил ее в приманка объятия. Похлопав куколку по тощему заду, он растянул пьяную улыбку получи раскрасневшемся лице  чуть ли не до ушей и сорвал с ее холодных сизых уст протяжный поцелуй. Польщенная вниманием своего кавалера, Рюмочка жеманно хохотнула:

– Хо-хо! Твоя милость прямо как Отелло!

– А ты – как Джульета! – Шницель с важным видом достал изо-за пазухи бутылку самогона. – Так что, оттянемся, моя Джульета?! Теперича у меня – великий праздник:  маманьке исполнилось ровно 70 полет!

– А как же иначе? – заулыбалась Рюмочка. – Оттянемся клево!

После их спиной раздался полный сарказма голос Толяна:

– Эй, братан, я чой-то никак не возьму в толк. У тебя маманька чисто, молодеть стала, что ли? Ты же на прошлой неделе справлял ей 80 планирование?

— Ты чо пургу гонишь, слышь? Каких восемьдесят полет? Прочисть уши, братуха. На той неделе мы отмечали ей 69 планирование, по-ол? А сегодня ей стукнуло ровно 70!

Когда Котлета с Рюмочкой выходили за калитку, у Храпков, живших неподалеку, наравне раз разгоралась гулянка. Было слышно, как играла мотет, и какой-то мужчина томным ностальгическим голосом пел:

 

Ахти, какая женщина,

Какая женщина,

Мне б такую…

 

6

Тор было неимоверно тяжелым, а голова, казалось, вросла в землю. Как-нибуд Старик пошевелил ей, он увидел ошеломляющую картину.

С его виска отделилась какая-то диковинная тварь. Симпатия лениво прошлась по воздуху, как по тропе, и растворилась нет слов мраке. Странность происходящего заключалась в том, что Старик отнюдь не открывал глаз. И, тем не менее, он прекрасно разглядел сие загадочное существо. Было оно похоже на крупного кота, и шагало до воздушной тропе, растягиваясь при этом, как меха гармони. Поярок у зверя росла не вдоль туловища, а вниз. Она была изрядно густа, стального цвета, прямая и жесткая, почти в мизинец длиной. Мордаха у зверя была тупая, лапы короткие и мощные, а уши – маленькие. В сравнении с земным котом, сия тварь выглядела очень грубой и угловатой, но впрочем, такого склада же независимой и важной.

Поразило Старика и еще одно событие: «кот» был слит с ним воедино. Но едва Хрен пошевелил головой,  как «кот», с весьма недовольным видом, восстал с его виска. Старику как-то сразу упало бери ум, что эта тварь высасывала из него жизненные силы.

Отупело глядел Санек, как эта диковинная котяра шагает числом воздуху и, когда она, прямо на его глазах, скрылась в стене мрака, симпатия подумал о том, что отныне ему следует меньше до (ай-ай-ай.

Тяжко застонав, Старик перевалился с бока на спину. И тута случилось новое чудо: земля заколебалась, и он почувствовал де, как при землетрясении, толчок. Ноги его задрались, и земная земля, раскалываясь, затрещала. Старик с ужасом понял, что соскальзывает, к устью головой, в разверзшуюся бездну. Сердце его замерло. В страшном испуге возлюбленный подался всем телом назад, пытаясь удержаться, не осесть и… поднялся на ноги.

Со всех сторон он был окутан, подобно как простыней, молочной пеленой. Старик выставил руки, раздвинул вуаль и замер от неожиданности.

Густой сиреневый туман упал ему бери лицо.

Мрачно густели лиловые сумерки. Насколько охватывал сторона, повсюду расстилалась безмолвная долина. Косматые тучи клубились надо его головой. Было одиноко и пусто.

Небо было с плоским, слегка вогнутым вовнутрь. Словно сквозь кварцевые стекла, лениво сочились кроваво-красные лучи, изламываясь в небесах, как в стоячей воде, придавая всему пейзажу грозно ирреальный вид. В воздухе стояли зловонные испарения. Тут и с годами виднелись кочки, и на их макушках произрастали пучки жухлой чахлой травы. Края этой унылой местности загибались в высоту где-то вдали, у низких сизых небес, словно стенки блюдца либо — либо неглубокой чаши. Ни малейшего дуновения ветерка, ни жужжания насекомых малограмотный было в этом мире.

Санек поднял ногу и сделал нестандартный первый шаг по этой безмолвной долине.

Хлюпнула, продавившись меж пальцев ступни, острог грязь, и его нога мягко вошла в бурую жижу.

Айда были налиты неимоверной тяжестью. Старик покачивался. Сердце сдавила безысход­ная минорное настроение. В душе что-то рушилось и ускользало. Ее жгла преступление перед кем-то непостижимым, вечным. Чувство обреченн­ости, раскаяния в каких-так мерзких делах, совершен­ных не здесь, но  что бы в неком сне, охватило Старика. И тоска, мучительная трабл по высокому, утраченному миру овладела им.

Каждый новешенький шаг давался ему с титаническим трудом. С каждым шагом бездыханное тело, подобно некой патоке, стекало в грязь, но тут а, непостижимым образом, вновь обновлялось.

Вместе с тоской, с болью и раскаянием, в нем начинало (на)рождаться. Ant. подавляться и что-то совершенно новое – нечто хрупкое, мимо­лет­ное, ровно-то такое, что невозможно обозначить словами.

И уже малограмотный было сил идти! И хотелось упасть, упасть и забыть об всем на свете!

И, тем не менее, он шел.

Несравненно? Зачем?

Внезапно над его головой загрохотало. Казалось, кто такой-то невидимый покатил по небу огромные костяные гляделки. Санек поднял голову  с плотно сомкнутыми очами. Словно бы в чаше с водой, в небе кипели и лопались красноватые пенящиеся пузырьки. По (волшебству все стихло, и долина погрузилась в непроницаемую тьму. Закосил малый занудливый дождь.

Старик приподнял руки ладонями вверх, точно бы держал в них свое больное истерзанное сердце.

Чьи-так лохматые тени заскользили за стеной дождя в чернильной пустоте, и каньон наполнилась их скорбными мурлыкающими голосами.

Чьи это были тени? Маловыгодный был ли Санек одним из них? Какой принудительным путем он был поднят из белого кокона, и с какой целью брошен в оный парадоксальный мир?

Куда он брел и зачем? Было ли у него старое и есть ли будущее?

Ничего этого он не знал.

Дьявол не знал, существовал ли прежде, и что было с ним встарину.

Некие смутные образы, впрочем, уже толпились в его сознании. Саньку чудилось, личиной он слышит шум прибоя… и различает чьи-то тихие пустозвонство…

Всплывает солнце. Ясное, торжественное солнце!

И девочка прыгает сверх скакалку… Отчего так сжалось и зарыдало его сердце? А взрослые, лучистые глаза смотрят на него из-под черных крылатых бровей…

И получи и распишись солнце блестит река, и по реке движется белый плавучий отель…

А по небу, как шары по плоской жестяной крыше, гуляют громы, и сечет осадки, и хлюпает под ногами грязь, и всхлипывают во тьме чьи-ведь тени. И огоньки желтых глаз светятся из-за гиетный пелены.

 

7

На скамье, у каменной стены, сидело малую толику старых, уродливых баб. Одна из них, в длинном черном платьице, приятно выделялась среди прочих уродин своими  крупными женственными формами, и ее смуглое рыло еще носило следы былой красоты. Тут же сидели какие-ведь худосочные дети – девочки и мальчики. У многих тела и лица  были обезображены страшными шрамами. После их спинами, в тусклых отсветах керосиновой лампы, сочилась вдоль камням вода, и по темной стене лениво ползали толстые слизняки. Для земляном полу шевелились странные существа – скользкие, маслянистые, не отличишь на каких-то белесых полупрозрачных змей с короткими толстыми лапками.

Семя за столом были пьяны и, судя по всему, сие было их естественное состояние. Лысый дедок в косоворотке растянул живое золото баяна, с надрывом запел:

 

Наши души бесценные

И мечты сокровенные

Были нами загублены

В свете ясного дня.

 

И покамест мы заброшены,

В мир могильный, непрошеный…

 

– Цыц! – прикрикнул бери него татуированный, но дедок продолжал гнусаво тянуть:

 

… В круги холодный, безрадостный

Без любви и огня…

 

– Заткни зев! – сурово оборвал певца человек с татуировками. – Надоел уже со своей  тягомотиной. Дай с человеком поболтать.

– А чего с ним толковать,– сказал певец, сдвигая меха баяна. – Чисто поселится у нас – тогда и потолкуем.

– Рано ему еще,– сказал татуированный. – Чтоб сперва дело справит, а потом приходит в нашу хату.

– Да что вы сколько ж можно болтаться? – насмешливо возразил какой-то горбатистый карлик. – И так загулял на белом свете. А тут даже если в шашки поиграть не с кем! Вон, и квартира ему сделано приготовлена!

Он указал вглубь подвала, и Кощей увидел затем черный гроб без крышки.

– А я говорю – рано! – вскричал татуированный и злобно грохнул кулаком сообразно столу. – Пусть приведет с собой и остальных! Ведь обещал а? Так пусть ответит за свой базар.

Карлик колко усмехнулся:

– А, куда они денутся! И так все наши.

У него был неограниченный нос уточкой и озорные смешливые глаза. Под глазами, получай красном, воспаленном лице, лежали лиловые пятна.

– Ну, (ну) конечно! Конечно! – язвительно сказал татуирован­ный,– они там ходят, солнцем, травкой любуются, суки! Птичек слушают! А автор тут торчим!

– Да ничем они не любуются,– возразил пигмей. – Живут в угаре.

– А ну, как вырвутся? – сказал татуированный. – Щучьему велению), с Божьей помощью, увидят в небе звезды! Об этом твоя милость подумал?

– Никуда не денутся,– хихикнул карлик. – Свои а ребята…

– А я говорю, нехай возьмет топор и вырубит всю свою взяв семь раз под корень! – закричал татуированный. – Крови хочу! Понял? Месяцы! Свежей, горячей, дымящейся человеческой крови! Я тащусь от нее, твоя милость понял? Я от нее просто балдею!

– Уймись, Барон,– сказал народа огромного роста, в черных трусах.

Он похлопал Кощея объединение плечу тяжелой и мягкой, как сырой блин, ладонью:

– Сделает и старый и малый как надо. Верно, сынок?

У гиганта было дряблое студенистое лакк на худых рахитических ножках. Потухшие глаза казались упрятанными в глубокие бездонные колодцы. Дышал спирт поверхностно и неровно, как больной астмой.

– Ну, так шо, сделаешь, сынок? Неважный (=маловажный) подкачаешь? – великан тяжело дохнул перегаром в ухо Кощею. – Ты да я тут все на тебя рассчитываем.

– Сделаю,– пообещал Худой.

– Вот это по-нашему! Молодец! – одобрил гигант и сказал татуированному хриплым булькающим голосом, протягивая кружку. – Плесни-ка нам а ещё.

– А может быть, тебе уже хватит, Кузя? – тотчас отреагировала баба в черном платье. – Смотри, чтобы тебе потом плохо неважный (=маловажный) стало.

– Кузя знает свою норму,– проворчал гигант и забулькал в шкура так, словно в груди у него кипела смола. – Кузя вовеки пьян не бывает! И ума никогда не теряет! Поперек. Ant. прямо, чем больше Кузя пьет – тем он ясней соображает!

– Да что ты, тогда давай и мне,– сказал карлик, протягивая кружку. – Чтоб и у меня в голове прояснилось.

– А твоя милость дернешь? – спросил татуированный у своего гостя.

– А чего ж,– сказал Сухофрукт. – Дерну, раз угощаете.

– Но учти, это тебе наперед,– строго сказал татуи­ро­ван­ный. – За работу. За кровь, которую твоя милость пустишь своей родне! Усек?

– Да понял он постоянно, понял,– сказал старичок в косоворотке. – Сколько талдычить можно.

Всхлипнули мягкая рухлядь баяна, лысый запел:

 

Наши души бесценные

И мечты сокровенные…

 

Татуированный разлил смесь в кружки. Карлик весело забалагурил:

 – Пей, куме, тута, бо на том свете,– он поднял палец кверху,– не дадут. Ну, а если и дадут – то пей, куме, и шелковичное) дерево.

Он захихикал, довольный своей прибауткой. В чертах его лица было какими судьбами-то неуловимо близкое от гиганта и женщины в черном платьице.

– Ну, дай черт, чтоб не последняя,– сказал гигант, поднимая кружку.

Кощей выпил зелье, и его нутро обдало жгучим адским пламенем. По малом времени он заметил, что тела его собутыльников начинают что-то странно трансформироваться, оплывая и сглаживаясь. Странным показалось ему и так, что в обликах шевелящихся на полу студенистых тварей симпатия вдруг приметил как бы нечто человеческое.

Между тем татуированный стукнул маловажный кружкой об стол и сказал:

– Так вот, пора тебе поуже, старина, грохнуть своего брательника вместе с маманькой. Замочить их, подлюк. Понял? С тем чтобы больше и не смердели на том свете.

– Э, кишка у него тонка,– стал ехидствовать карлик. – Это ж он только по соседям мастак шлепать, хвастать, что порубает всю семью. А взять в руки чекмарь и разобраться по-деловому – слабо.

– Не, в натуре,– сказал баянист. – Твоя милость чо, мужик? Тебе же и так и так кранты. Твоя милость ж не жилец на белом свете, у тебя ж белокровие. Таково хоть уйди красиво! Возьми в руки топор, и порубай их, гадов!

– И в общих чертах, слышь, чувак,– сказал татуированный. –  Ты ж ведь сидел! Тебя но люди уважали. Ты вместе с Зубом всю зону в руках держал! А в данное время ходишь по дворам, попрошайничаешь. Ждешь, когда тебе соседи изо милости миску супа дадут!

– А маманька то, между прочим, работает уборщицей в школе! – вставил фитюлька.– И получает 65 рэ! Это ж, сколько бабла у нее свойственный, а?! Не один ящик водки  купить можно!!! Могла бы, наверное, и позаботиться о своем старшем сыночке. Так нет же, до сей поры ему, все своему любимому, ненаглядному Витечке! А на тебя, держи первенца своего, ей наплевать!

– А и брательник тоже хорош! – вставил оголенный баянист с пьяной длинной усмешкой. – На той неделе с Булей и Лохматым хатку подломили, взяли добра столько, кое-что целую неделю галясали, не просыхая. И что, отломилось тебе к примеру сказ что-нибудь? Поставил он тебе магарыч? Ни фу-ты-га.

– Зато рыло набил! – хохотнул карлик. – Разукрасил рожу в такой мере, что любо дорого посмотреть!

– Не уважает он тебя! Ох, безграмотный уважает,– укоризненно покачал головой татуированный. – На кого руку посмел вызвать, падла?! На старшего брата! И что, ты и это будешь смолчать?

– Ну, чего раскудахтались, как куры,– прохрипел гигант. – И си все ясно. Замочить их – и делу конец. Так и постановили. И занесли в документ. Верно, я толкую, братва?

– Нема базару,– сказал татуированный.

– Выходит так,– сказал гигант. – Сперва направишь к нам Шницеля, братуху своего, перестаньте ему уже топтаться на белом свете. А потом займешься и мамкой. Усек? А напротив мы тебе житья не дадим.

– Будем так шеромыжничать, что мало не покажется,– пригрозил Барон.

– Сделаю,– пообещал Мощи. – Всех порубаю, гадов. Они меня попомнят.

– О! – сказал голиаф. – Вот это – слова не мальчика, но мужа! – некто тяжко дохнул перегаром Кощею в лицо: – Ну, давай-ка всё ещё накатим по соточке – и байки бай.

Они выпили сообразно кружке адского зелья, и гигант обмяк, стал сползать со стула какой-никакой-то студенистой массой. Вслед за ним начали проползать и другие участники застолья. Кощей почувствовал, что и его сморил каторжный черный сон.

Но теперь он был почему-ведь совершенно голым.

Он лежал в зловонной грязи, и неожиданно почувствовал, наподобие к нему сзади пристраивается татуированный. Он начал ласкать Кощея, прижимаясь к нему всегда плотней. Кощей попытался отодвинуться от него, но был отнюдь не в силах даже шелохнуться.

 

8

На высоте 7 метров однотонно вращаются печи обжига клинкера. Они представляют собой огромные трубы, наклоненные к земле около небольшим углом, в которые мог бы свободно войти венец творения среднего роста. За печами желтеет на солнце солидный бассейн, наполненный вязким, как сметана, шламом. Чуть в стороне через этого резервуара расположена насосная станция.

Шлам – это руда, взятое от земли,  известняк и глина. Он непрерывно перемешивается в бассейне, потом возносится на 10-ти метровую высоту, и оттуда попадет в печи. Начинается оборот его преображения. Главные составляющие этого цикла – Время и Зажигательность. Опаленный пламенем, то падая вниз, то взмывая к верховью, он непрерывно движется по трубе, направляемый неведомой ему по согласию. Затем новорожденное вещество ссыпается на землю в виде твердых спеченных гранул.

Приставки не- так ли и человек проходит некий цикл на этой Земле? Без- суждено ли ему, быть опаленным бедами, страстями, переболеть сердце взлеты и падения, чтобы, в конце своего пути, приобрести делимость и твердость неких гранул?

У насосной станции завода, под сенью хилого пыльного деревца, сидели пара молодых мужчин в робах. Олег – рослый, смуглолицый, похожий нате цыгана, сцепил руки за спиной и непринужденно откинулся в спинку скамьи, вытянув перед собой длинные ноги. Валер сидел, понурив голову, и чертил на земле заостренным концом ветки какие-так знаки. Он был чем-то подавлен и, по всей видимости, пребывал нет слов власти мрачных неотвязных дум. Наконец из его мужские груди вырвался безрадостный вздох, и он сказал своему приятелю:

– Эй, Олежек… Я смотаюсь домой на часик-другой, а ты тогда присмотри пока за моим хозяйством. Надо детей напитать и отвязать Лиду.

– Как это – отвязать Лиду? – изумился кент.

– А так… – с горечью молвил Валерий. – Я ведь теперь, когда ухожу с дому, привязываю ее к стулу и запираю на ключ. Неравно она только отвяжется и выйдет из дома – значит, хоть тресни где-нибудь напьется и будет буянить на глазах у детей.

Нынешний разговор происходил около часу дня, за несколько планирование до того хмурого утра, с которого начался наш траурный рассказ.

Монотонно жужжали насосы, подавая по трубопроводам полупродукт для печей. Июльское солнце палило нещадно, и чахлая крона деревца, под которым расположились наши приятели, не могла (быть им защитой от жарких лучей.

– Да-а… – сочувственно протянул Олегушка. – Однако…

Он прекрасно знал, что Рюмина пустилась умереть и не встать все тяжкие, но чтобы его друг начал развязывать ее к стулу…

Между тем Валерий продолжал водить кончиком ветки числом земле, не отрывая от нее сосредоточенного взгляда. У него было весть тяжело на душе, и он чувствовал потребность поделиться с товарищем своими горькими мыслями.

– Твоя милость знаешь, у меня дурное предчувствие,– тихим, сдавленным голосом сказал Леруша, избегая смотреть на приятеля. – Мне кажется, что-ведь должно случиться.

– Да что же может случиться? – веселым тоном сказал Олеся, желая приободрить друга. – Не падай духом, старина, а падай брюхом!

– Отсутствует, Олежек. Я чувствую это. Я знаю, что-то обязатель­но произойдет. И шелковичное) дерево уж ничего не поделаешь. Ведь это – роковая тетя.

Приятель с наигранной веселостью хохотнул:

– Кто? Это твоя Лидка, чего ль, роковая женщина? Ну, ты даешь, старина! И чего же в ней такого рокового?

– Вот ты тут радуешься, а ми не до смеха,– самым серьезным тоном сказал Валеша.– Вспомни, сколько из-за нее хороших хлопцев пострадало! Что, и мне на роду написано из-за нее принять смерть.

– Ну, брось ты это, Валь. Не бери дурного в голову, а тяжелого в грабли, и проживешь тысячу лет.

Валерий как-то странно усмехнулся и паки принялся чертить веточкой на земле непонятные знаки. У него было узкое худощавое физи(ономи)я, волосы зачесаны набок, как у школьника. Ясные серые зеницы невольно притягивали к себе взоры всех, с кем он общался.

– Твоя милость знаешь, я много думал об этом,– наконец задумчиво проговорил Леруня. – И вот смотри, что получается. Она еще девчонкой была – и поуже всех к себе чем-то притягивала. У нас все хлопцы были в нее влюблены. А возлюбленная взяла и втюрилась, по самые уши, в Коника. Нигде ему проходу безвыгодный давала. Липла к нему, на шею вешалась, пока возлюбленный не уважил ее по пьянке, и не сделал женщиной. И вслед за (тем, бедный, не знал, куда от нее деваться. А симпатия все приставала к нему, устраивала сцены, закатывала истерики… И нежели все кончилось? Получил из-за нее бедный Саврас перо в бочину и теперь лежит на кладбище. Вот после этого этого-то она и пошла по рукам. Потом ее подобрал Жорка Журавель, купно с ребенком. Он в нее еще с третьего класса влюблен был. И почему же? Через неделю после свадьбы Жорка оказался в психушке. Выписался, пожил с ней месячишко – и опять-таки попал в Степановку. Опять вышел – а она все пьет, шабаш страдает, льет слезы за своим милым Коником. Дядя не выдержал и повесился. И теперь вот я.

– Что ты?

– Настал и муж черед. Не знаю, чем она меня приворожила. Живу не хуже кого в тумане. Прямо наваждение какое-то. И бросить ее безлюдный (=малолюдный) могу. Ведь ты же, Олежек, меня знаешь. Безграмотный пью. Не скандалю. Все в хату, все для семьи. Взял а ее с двумя детьми – от Коника и от Жорки. Ушел с прежней работы, устроился ежесменно, только чтобы присматривать за ней и за малыми. Хотя, видно, все напрасно…

– Так брось ее,– сказал не разлей вода.

– Не могу,– сказал Валерий. – Она – мой крест.

– Который-нибудь еще крест? – приятель искривил губы в усмешке. – Выдумал, как и.

– Олежек, ты только не смейся, ладно? Ты знаешь, я подолгу размышлял над нашей жизнью. И вот смотри, к чему я пришел: в этом мире Создатель дает каждому из нас свой крест. Мой крестик – моя беспутная жена и наши дети. Если я брошу их – будто с ними станет? Она и так уже в яме, и без моей помощи ей ни после что не выбраться. А дети? Чем они провинились на пороге Богом? Что с ними будет, если я разведусь с ней?

Кореш, усмехаясь, отмахнулся:

– Ничего, Валя. Уж такой грех отец небесный тебе отпустит!

– Что отпустит? – Валентин вскинул на друга ясные зырки, освещавшие его лицо, словно божественной лампой. – Мое иудин поцелуй?

– О чем ты?

– А разве я не давал обещания заботиться о ней в болезни и в горестях, эпизодически женился на ней? А ведь она больна. Она пивица, Олежка. И не в состоянии сама справиться с болезнью. Теперь о детях. Возможно ли я за них не в ответе? Что будет с ними, делать что они останутся с такой мамочкой? Какое их ожидает будущие времена?

– А тебя? Какое будущее ожидает тебя с такой женой?

– Божественная Сущнос ей судья,– сказал Валентин. – Все мы тут странники. У каждого изо нас свой путь на этой Земле. И мой сделано подходит к концу.

– Ну вот, опять заладил! Здоровый, сексуальный мужик во цвете лет – а в голове такие мысли.

Здоровый вздохнул:

– Был вещий сон, Олежек…

– Плюнь на него. И разотри,– посоветовал друг.

– Чудненько, поеду я, пока меня не забрал водяной.

Олег с удивлением округлил зыркалки:

– Какой водяной?

Валентин отмахнулся:

– Неважно. Присмотри тут, я одно мгновение смотаюсь.

Он вошел в помещение насосной станции, вывел аквапед и поехал, медленно крутя педали, по пыльной дорожке.

 

9

Хрен открыл глаза, и увидел перед собой покосившийся вагон вне колес. Он подошел к нему, открыл дверь и попал в чистую, опрятную комнату с желтыми занавесками нате окнах. В углу стоял диван, покрытый накидкой с цветочными узорами. Держи столе, застеленном белой скатертью, пыхтел блестящий самовар. В красивых хрустальных вазочках лежали конфеты и пампушка, а напротив чайных приборов, с каждого края стола, были поставлены стулья с прямыми высокими спинками.

Сомнительно Старик вошел сюда – как сразу же почувствовал, подобно ((тому) как) в его бедное заблудшее сердце вливаются нежные волны животворящего света. Нежели-то от смутных детских грез, от светлых мальчишеских сновидений обдавало из этой комнаты. Бедное сердце его сжала мучительная сонномушье по чему-то драгоценному и безвозвратно утерянному. Ему лишних) подумалось, что сейчас сюда, в эту комнату, войдут дорогие ему слуги, что они где-то тут, рядом, надо только лишь их поискать.

Он подошел к окну и раздвинул занавески, с тем чтоб дать комнате побольше света, но за окном лежала густая лазурь, а по серым стеклам тянулись вверх стебли каких-в таком случае неведомых растений, похожих на лианы. За спиной спирт ощутил чье-то присутствие. Он обернулся и увидел контуры уже немолодой женщины, мелькнувший в дверном проеме. Было в ее облике фигли-то до боли родное и очень доброе – нечто такое, зачем и не выразишь словами, и отчего сердце Санька зарыдало, обливаясь слезами.

В преклонном возрасте) поспешил за женщиной. Он торопливо миновал комнату и вошел в калитка, за которой скрылась женская фигура. Крутая винтовая стремянка уводила вниз. Он торопливо сбежал по ее ступенькам и очутился в экий-то как бы котельной. У закопченной стены стояла железная плитка, и возле нее возвышалась куча угля. Обнаженный по оби мужчина с черной козлиной бородкой крутил штурвал, назначения которого Санек расчухать не мог. Еще один человек забрасывал в топку антрацит. Из раскаленной печи вырывались языки пламени, пыхало жаром, и через отблесков огня, плясавших на лице и на широкой мускулистой женские молочные железы кочегара, он казался облитым жидкой медью.

Машинист, крутя колесо и всматриваясь в какой-то прибор, вдруг выкрикнул паническим голосом:

– Без дальних слов рванет!

– Колосники прогорают!  – воскликнул кочегар, бросая лопату.

Сильный пол кинулись наутек.

Печь оглушительно треснула и развалилась. Из-по-под ее разломов вылетели раскаленные шары, и земля дрожала подо ногами.

Маленькие, раскаленные существа стали выпрыгивать из-по-под напластований шлака. Одно из них схватило кочегара и увлекло с собой в шлаковые дюны. Другое очутилось возле бородача, весело расставило на пороге ним короткие огненно-красные руки и, обняв свою жертву, скрылось с ней в разверзшемся шлаке.

С-под земли, совсем рядом с Саньком, выскочил еще Водан красный боец. Он ухарски заломил шапку набок, и в духе-то по-родственному раскрыл навстречу ему свои объятия.

Старичина отпрянул и бросился бежать.

Он влетел в какой-то малокультурный коридор. Со стен и потолка на него стали плясать лохматые пауки, и беглец помчался по коридору, брезгливо смахивая омерзительных насекомых, так тут его схватили чьи-то мягкие руки. Они попытались унять его, не дать уйти, и он отрывал их через себя, отчаянно сопротивляясь, но руки вновь и вновь хватались вслед него.

С бешено колотящимся сердцем, Старик оглянулся. За ним звездной россыпью катились красные карлики. С ужасом подумал Леопёрд о своей близкой кончине и… увидел в полумраке небольшую дверь.

Удерживаемый мягкими полупрозрачными руками, Санек все на свете же продрался в эту дверь, и руки посыпались к его ногам, вроде порванные цепи. Он очутился в тусклой коморке.

Из полумрака не проронив ни звука выплыла женщина. Она держала за жабры большую хищную рыбу, и ее толстуха хвост касался пола.

Женщина была обнажена. Пустые глазницы зияли бери ее темном неподвижном лице, как бы укутанные тенью с черной грозовой тучи. Она заговорила со стариком глухим печальным голосом.

– Который это здесь? Ты, Санек?

– Да,– сказал Старик. – Я.

Цицька сдавило. Сердце зарыдало. Ему стало невыразимо жаль себя, своей неразумной бедовой головушки.

– И при царе горохе ( ты тут?

– Только что… пришел… – губы Старика дрожали, чисто у маленького обиженного ребенка.

– А я вот решила деткам уху сварить… – с убитым видом сообщила женщина.

Старик внимательнее пригляделся к ней. Ее особа было исполнено печали, а пустые глазницы – черны как ночка. Саньку захотелось припасть к ее груди, ища утешения.

– Идеже мы? – спросил Старик. – Во сне?

– Нет,– сказала барышня. – Это наш мир.

В коридоре послышался шум и чей-в таком случае громкий голос закричал:

– Э-гей! Он здесь! Держи! Хватай!

– Беги,– сказала женщина. – Даст Бог, увидимся.

– Но идеже?

– В лесу.

В каком лесу?

– Беги! А то поймают.

И снова спирт бежал по каким-то мрачным лабиринтам, и за ним гнались раскаленные человечки, и какие-в таком случае типы со зловещими рожами хотели зарезать его длинными ножницами. Ошалелый, с беспредельно горящим взором, он оказался припертым к стене.

«Ох,  мамочка! Идеже я? Почему ты не уберегла меня от этого кошмара?»

С темноты выплыл огненный шар. Разбрызгивая дрожащий свет, спирт поплыл по воздуху к Старику.

«Ну, все! — обдала его горячей волной тоскливая течение. – Теперь все! Кранты!»

Но ему не хотелось быть при (последнем издыхании!

Ах, если бы Господь Бог дал ему пока один шанс на спасение! – сверкнула молнией последняя течение. – Возможно, он и сумел бы найти выход!

И тут произошло невероятное.

В ушах у Санька засвистело и, неизвестно как, он был перенесен в часть края.

Тихо шелестел дождь. На фоне серого неба членораздельно виднелись черные ветви деревьев. Он стоял на пригорке. Внизу раздался свисток, и гриб увидел, как в свете рубиновых фонарей движется поезд. Железнодорожный поезд огибал подошву холма. Царапаясь о кустарник, Санек побежал к поезду и, ухватившись из-за поручни, запрыгнул на подножку последнего вагона. Дверь оказалась открытой, и дьявол вошел в тамбур.

 

Настил из рифленого металла покачивался подина ногами старика. Было слышно, как лязгают автосцепки и грохочут тачка. Небо было мглистым. Мимо проплывали черные контуры деревьев.

Кощей смежил веки. Ему захотелось курить, но сигарет мало-: неграмотный было, и он стоял в покачивающемся тамбуре с закрытыми глазами. В приоткрытую дверца дул прохладный ветерок, и в какой-то миг Старик почувствовал благорастворенный аромат табака. Не размыкая глаз, он напряг прицел и увидел усеянное звездами небо. И, быть может, впервые ради всю свою непутевую жизнь, вдруг осознал, какое сие великое счастье – видеть звезды в небе!

Постояв в тамбуре, некто вошел в вагон, освещенный тусклым матовым светом. В нем безграмотный было ни души. Откуда-то лилась приятная медляк. Поезд набирал ход. Раздался свисток; промелькнули красные огоньки шлагбаума… В преклонном возрасте) подошел к окну с белыми занавесками. Сверху, в открытую створку, врывался равнодушный ветер, и Старик, ухватившись за скобу рамы, закрыл окнище. Он сел на скамью у столика. На стене краснел огонек софита. Подо монотонный перестук колес старик задремал.

Уже засыпая, возлюбленный услышал, как в купе вошла женщина с чемоданом и села ради столик напротив него.

– Сашенька, сынок,– сказала она. – Камо ты едешь?

Ему почудилось, что этой женщиной была его матуничка, но у него уже не было сил для разговора.

Дьявол уснул, и ему приснились его дружки: Бабася, Цилиндр и Лейба.

Весь они были уже мертвы. Бабася умер еще сызмальства, в тюрьме. Цилиндра, по пьяной лавочке, зарезала жена, а Лейба повесился. Изо всей их «старой гвардии» остались лишь он, (вот) так Рюмочка с Кощеем. И вот теперь его мертвые дружки приснились ему.

Изумительный сне они были молоды и красивы.

Лейба только как демобилизовался из армии и вел себя по отношению к другой братии свысока, как оно и подобало такому важному гусю.

Некто сидел на завалинке своего дома, с обнаженным торсом, держи котором рельефно бугрились мышцы; время от времени купидон Лейба промачивал горло из бутылки глотком-другим винца и, бренча нате семиструнной гитаре, пел густым тягучим баритоном:

 

Плюнь в ставни тому, кто упрекает

Нас с тобою в пьянке и разврате.

Спирт или дурак, или не знает, просто,

Что такое юница в кровати.

 

А потом старик приснился сам себе маленьким мальчиком. Спирт с сестренкой наряжал новогоднюю елочку, и они все гадали, что-нибудь же им подарит на новогоднюю ночь дед Колотун?

Старик заплакал, обливаясь во сне горючими слезами, и проснулся с острой болью в тити. Женщины уже не было – вероятно, она сошла для какой-то остановке. Светало. Поезд мчался в заснеженной степи.

 

10

Впереди показалась дочь. Потянулись какие-то строения, склады, коммуникации… Описывая широкую уклонную дугу, порожняк приближался к вокзалу.

Город, судя по всему, находился идеже-то в центральной полосе России. Санек догадался об этом точно по тому, как падал крупными хлопьями снег, как ходили ровно по перрону люди в тулупах; на него как-то (в пахнуло чем-то близким, родным. Казалось, он прожил после этого всю свою жизнь.

У перрона поезд замедлил ход, и старец спрыгнул с подножки вагона. Он прошел по платформе и вошел в конюшня вокзала. Несмотря на раннее утро, около касс еще хвостились сонные очереди. В зале ожидания дремали на скамьях умаявшиеся пассажиры. Номады-цыгане, расстелив одеяла на грязном заплеванном полу, спали с комфортом, ровно у себя дома.

Выйдя из вокзала, Санек попал получи и распишись привокзальную площадь и, миновав ее, оказался на широкой улице с длинными рядами мрачных каменных домов. Один-два магазинов, пельменная, кафе с изломанными, как меха гармони, витринами, показались Саньку нежели-то неуловимо знакомыми. Около рюмочной уходили под бейерлит ступени подземного перехода, и проезжая часть улицы была отделена ото тротуара трубчатыми ограждения­ми, похожими на судовые леера. Изо перехода густым потоком валили горожане. Все они были возьми одно лицо. Казалось, эти люди еще не стряхнули с себя сонного оцепенения, и сообща с тем их уже давили мелочно-бескрылые заботы.

Значительная горожан спешило к автобусной остановке, и Санек, не долго думая, вошел в густую безликую толпу.

Падал волглый желтоватый снег. Асфальт был грязным. На тротуаре чернела большая болото, и пешеходы обходили ее с разных сторон.

Санек тоже обогнул лужу и вышел возьми остановку.

Город лежал в полудреме, как старый ленивый женолюб. Явственно слышались все уличные звуки: разнобойный гул машин, хрип автомобильных покрышек на влажном асфальте, звонкий перестук капели – было так неповторимое время, когда ночь еще держит в сонных объятиях пробуждающийся починок.

К остановке подкатил автобус, и толпа ринулась на штурм дверей. Сыны) Адама гроздьями свисали с подножек, пытаясь втиснуться внутрь. Долгое старинны годы двери закрыть не удавалось, но, в конце концов, их створки сдвинулись, и библиобус тронулся с места.

Санек оказался в самой гуще штурмующей двери орды, и его внесло в салончик, словно подхваченную волной щепку. Несколько остановок он проехал, тесный людскими телами, но возле какого-то завода сбор схлынула, стало свободнее, и Санек сел на освободившееся уголок.

Автобус трясло на ухабах. За окном лежали лиловые полусумрак. Старик смежил веки.

Когда он проснулся,  получи и распишись нем был плащ из болоньи цвета морской волны.

Приносить такие плащи в дни его молодости считалось большим шиком. Ему нравилось гулять в нем по городу, расстегнув пуговицы, так, чтобы домино развевался и был виден его белый свитер с красивым желтым узором возьми груди.

Как-то раз, подвыпив с дружками, он утюжил клешем городские кварталы, яростно покачивая плечами и картинно зажав меж пальцев дымящуюся сигарету. Плащ-палатка с шуршаньем развевался при каждом шаге, и Санек  отрадно ловил на себе отнюдь не равнодушные взгляды девчонок. А, возвратясь домой, он обнаружил на поле плаща несколько маленьких дырочек, прожженных сигаретой. Коли так это огорчило его. Но ненадолго – ведь впереди лежала целая питание!

На одной из остановок молодого человека точно нежели-то кольнуло, и он соскочил на мокрый тротуар.

Моросил косохлест… Горели уличные фонари, и красные огни ламп отбрасывали в гиетный сети длинные красочные ореолы.

Молодой человек торопливо шагал по части мокрой булыжной мостовой. Улица плавно уходила вверх, и в вечерней тишине были издали слышны его быстрые упругие шаги.

У одного из домов возлюбленный остановился.

Он стоял в тени каштана и смотрел на освещенные окна следовать ситцевыми занавесками, испытывая странную щемящую грусть. Что-в таком случае тянуло его к этим окнам… Он двинулся к дому и, пройдя соответственно коридору, замер у двери…

Молодой человек не знал, ровно там, за этой дверью, но это было собственно то место на Земле, к которому стремилась его дух.

Он толкнул дверь.

Жена сидела у детской коляски и тихонько покачивала Руслана. Некто улыбнулся ей, и она приставила палец к губам.

Молодой из (людей на цыпочках прокрался к жене.

 

Продолжение 2 на сайте «Астероид Писателей»