Весь день спирт скрывался в одной из лощин, выжидая, пока стемнеет. Порой же стало смеркаться, он прокрался обратно в сарай и тихонько постучал соответственно бидону:

– Служивый! Ты здесь?

За его спиной послышался шелест. Рыцарь стремительно обернулся, обнажая меч.

– Тсс! Это я,– раздался едва слышный голос из завалов инвентаря, и вслед за тем от того места выполз солдат.

– Ты мечом-то шибко не маши! – предостерег дьявол Конфеткина. – А то еще мне, ненароком, ус мне отрубишь.

Крестоносец вложил меч в ножны. Солдат встал на ноги, отряхнулся и протянул рыцарю руку:

– Ужели, што, давай знакомиться, что ли? Иван.

– Витя,– сказал светозарный воин, пожимая крепкую, шершавую ладонь Ивана.

– А по фамилии во вкусе будешь?

– Конфеткин. 

Служивый окинул его улыбчивым взглядом:

– Точно ж, фамилия добрая… И откуда ты только такой взялся , сослуживец?

– Какой такой?

Солдат почесал затылок:

– А я знаю? Чудной кой-то… Ну, да откуда б ты ни был – а совершенно равно спасибочки. Ослобонил меня от этой проклятущей бабы.

– А как бы же ты к ней угодил?

Иван усмехнулся:

– Долго открыть кому свою душу.

От его плечистой, кряжистой фигуры веяло богатырской принудительным путем. Простоватое, широкоскулое лицо Ивана вызывало у Конфеткина симпатию. Прожектора светились юмором и добротой. Несмотря на кажущуюся грубоватость, некто вызывал к себе доверие – такой не выдаст!

– Ну, этак и что, что долго? – сказал Конфеткин. – Время у нас глотать – великаны улягутся спать еще не скоро. Выйти от этого места мы все равно пока не можем. Да и готовить нам нечего. Так что, коль есть охота, расскажи ми, как ты очутился в этих местах. Авось вместе и надумаем, во вкусе быть дальше.

– Ладно,– сказал Иван. – Ты, как я посмотрим, парень свойский, смекалистый. Слушай, да мотай на усишко. Узнаешь, какие дивные дела творятся на белом свете!

Вер, он тоже с первого взгляда признал в Конфеткине своего.

Середь всевозможного хлама валялось несколько колод. Солдат кивнул возьми одну из них:

– Сидай. В ногах правды нет.

Они уселись сверху обрубки бревен и заговорили вполголоса – так, чтобы их, неважный (=маловажный) дай Бог, не услышали великаны.

– В брюхе урчит, что у скаженной собаки,– посетовал Иван. – Может, сперва перекусим что?

– Да чего же мы перекусим-то?

Иван причудливо подмигнул Конфеткину и, со словами: «Есть тут у меня одна нычка!» опустил руку в карман мундира. Он вынул оттуда рол и развернул его. В нем оказалась краюха хлеба. Солдат преломил доходы и протянул добрый кус своему товарищу:

– Держи.

Хлеб был бездушный, давнишний – видать, служивый берег его на крайний происшествие. Тьма сгустилась, и теперь они сидели почти в полной темноте.

– Слыхал насчет такое местечко: Ясные зори?

– Не-а,– сказал Конфеткин, с аппетитом уминая сухой хлеб.

– Так вот, я с тех краев. Село у нас богатое, зажиточное. Очищать в нашем краю все – и пшеница, и гречка, и просо и всяческая зверье. И даже мёд! А посреди селения растет чудо-яблоня.

– Ну да ну! – сказал светлый рыцарь с едва заметной иронией. – И нежели же это она такая чудесная?

– А вот тем и чудесная,– произнес Ивасик строгим тоном. – Ствол у нее такой, что не обхватишь и вместе. А ветви выше облаков растут! И яблоки-то на ней неважный (=маловажный) простые! Как съешь яблочко – так никакая хворь тебя и приставки не- возьмет, и будешь ты во всех своих делах удачлив.

– И твоя милость те яблоки ел?

– А то!

– И как же ты тут-то в ошейник к великанам угодил? – сказал Конфеткин. – А говоришь – удачлив!

– Ай, неважный (=маловажный) скажи! – возразил ему солдат. – Ты-то меня ослобонил?

– Ослобонил.

– Умереть и не встать! Видишь! В краю титанов, у самого, не к ночи будь сказано, стык на куличках – а таки нашелся добрый молодец, выручил меня изо беды! Выходит, удача улыбнулась мне. И, значит, не задаром я ел волшебные яблочки!

С его словами трудно было мало-: неграмотный согласиться. Похоже, Иван не унывал ни при каких обстоятельствах. Возлюбленный был не из тех, кто носится со своими бедами, как бы курица с яйцом.

– А что? Пожалуй, ты и прав,– сказал Шоколадка.

– Ага! Так слушай дальше. Яблоки на этом дереве такие – что такое? и описать их тебе невозможно, так и тают во рту! И нежели выше они растут – тем вкуснее. А уж аромат каковой от них стоит – за версту слышно! И что самое чудное: неравно человек какой глуп или, положим, выжига какой-нибудь, в таком случае, отведав этих самых яблочек, тотчас становится разумным, и (в же отрекается от всякого своего зла и всякой лжи. И, сказывают, кто именно постоянно эти яблоки ест, тот обретает такую силу и постижение всех тайн небесных, что даже и вообразить невозможно. И живет некто себе поживает, как у Бога за пазухой, да добрым людям помогает вот всех их благих начинаниях и защищает от всяческой нечисти. И приставки не- подумай, брат ты мой, что эти яблоки нужно купить! Куда там! Приходи, бери задаром – была бы твоя желание!

– И что, берут?

– А то! Хотя, конечно,– негде правды (за)девать – есть и такие, что все им недосуг! То, знаешь, погода плохая стоит, то дела по хозяйству маловыгодный отпускают, или неможется там, или же просто леность идти. А как припечет, да как прищучит беда какая – приблизительно и побегут к яблоне, в любую непогоду, позабыв все свои состояние и свою лень. И начинают тогда умолять: «Ах, яблонька, милая, помоги ми, век тебя помнить буду!» А как дело-то в поправку пошло – так многие тут же и забудут для чудо-яблоню. Вот так-то, брат ты выше-…

Солдат помолчал, размышляя о чем-то своем, несказанном, и розовый рыцарь почувствовал, что он как будто даже и дышат с ним одинаково; и аюшки? и думают, и чувствуют они тоже сходно. И уже в самом молчании Ивана была заключена некая притягательная лесной – так, кажется, и сидел бы с ним на этой колоде целую бессмертность.

– Ай, есть и такие, что отродясь и в рот не брали сих яблок,– нарушил тишину Иван. – Дрянной народец, доложу я тебе, покровец ты мой – злобный, коварный. Спит и видит, как бы нафигачить пакость добрым людям. Но эти, правда, уже ради канавкой живут.

– Какой канавкой?

– Э! Есть такая канавка,– приман пошевелился, устраиваясь на колоде поудобней. – Вот послушай. Сказывают старые личный состав, что яблоню посадил еще наш предок, Горисвет. И с праздник поры все село у нас Горисветы. В какую хату без- зайди – ты кто? Горисвет! Да. Так вот, пращур-то наш – вечная память ему! – и посадил это восьмое чудо света-дерево, а вокруг него и провел борозду. И с той поры стали сыны) Адама селиться внутри очерченного бороздой круга. И уж так традиция, что кто более разумен да беззлобен – тот ближе к яблоне селился. А оный, кто меньше разумом наделен – уже за ними. И что-то около – аж до самой канавы. А за канавкой – уже разный народец пошел, другое племя, не из наших. Повально Бирюки, да Лизоблюдовы, да Чернобаевы, да Лиходеевы – тьфу твоя милость, пропасть! Чур, им! 

– И что, они к вам вслед канавку не ходят?

– Иной раз захаживают. А некоторые – приблизительно даже пробуют селиться. Да только вот не приживаются сокровища). Других они корней, другой породы, понимаешь? И – как отнюдь не прикидываются путными людьми – а все одно, глядишь, натуру-так свою шакалью и проявят. Иль украдут что-нибудь идеже, или же порчу соседу из зависти наведут. Ой ли?, громада их тогда опять за канавку-то и вытурит.

Миннезингер задумался.

– А вот эта яблоня-то…

– Ну?

– Она фактически для всех плодоносит?

– А то! И никогда, брат ты муж, ее урожай не оскудевает. Приходи к ней в любой минута, поклонись в пояс – и принимай с зеленых ветвей заветные яблочки. А коли сам дотянуться не в силах – так на то добры молодцы наворачивать. Во всякое время на ее ветвях сидят, да что вы в котомки чудо-плоды собирают, а потом, кому следует, их получи и распишись веревках и опускают. А иные уж так пообвыкли на ее ветвях тереться, что уже вниз и слазить не хотят – так приятно им там да сладостно. Живут себе, поживают, подобно как птицы небесные, и ни о чем не тужат. А самые рьяные-ведь – так те и до самой верхушки добираются, а потом ради облака уходят. И, сказывают старики, сияют они оттуда добрым людям, наподобие будто живые солнца.

– Ну, а коли так,– в простоте своего сердца промолвил Конфеткин,– так отчего бы всем этим Лиходеевым да Бирюкам безлюдный (=малолюдный) отведать волшебных яблочек? И не стать добрыми людьми?

– А противны они им. Яблоню нашу они тридесятой обходным путем обходят, чураются ее, как черт ладана. Им, видишь, подавай что-нибудь вонючее, гадкое – такое, на яко доброму человеку и взглянуть тошно. А наипаче они обожают самодурство-траву.

– Дурь-траву? А это что такое?

– Ой-ёй! Да что ты ты, паря, как я погляжу, уж, не с луны ли свалился? Ужель и точно ничего не слыхивал об этом проклятущем зелье?

– Малограмотный-а.

– Ну, и везет же людям! Так слушай. К западу через наших краев, коли все время шагать на заходка солнца, лежат страна Бастардов. Гиблые места, доложу я тебе! Всякая свинство, всяческое лихо плывет к нам оттуда. Уж и не поймешь, кое-что за народец мерзопакостный там обитает? На иного глянешь: делать за скольких будто и в штанах ходит, и папиросу шмалит так, что (пусть) даже дым из ушей валит, а приглядишься – баба! А другой, эй, напялит на себя платье поцветастей, морду размалюет стоить зря, и плывет, задницей туда-сюда вертит. Фу-твоя милость, ну-ты, подумаешь, и что это за фифочка такая нарисовалась? Очеса протрешь. Батюшки-светы! Да это ж мужик!

– Гей, что же ли?

– Уж и не знаю, как их там кличут – может, петух, а может, и брадобрей. Да только сволочной народец: наглый, сонный, заносчивый. Родительских заветов не чтит, обычаев древних маловыгодный соблюдает. Вот землю-то и прогневили… И теперь не родит возлюбленная им ни пшеницы, ни ржи, и никаких плодов добрых безграмотный приносит – все у них там одна волчья ягода, а как же дурь-трава, да гриб поганка, с чертополохом и перекати-полем. И места аминь глухие, негожие. Сколько народу уж там сгинуло – (как!

За сараем послышался шорох. Возможно, коты? Солдат измерение, прислушиваясь к ночным звукам. Конфеткин тоже напряг слух. Же шорохи уже прекратились.

– И названия-то у них все бедовые, мало-: неграмотный нашенские, так что даже гадко и вымолвить,– снова повел филиппика солдат, понизив голос. – Череп-гора! Чёртов глаз! Островок мертвяков! Тьфу ты, пакость! Вот в этих-то треклятых местах с лишним всего этой дурь-травы и растет. Ягодка у нее, знаешь, такая красная, сиречь кровь. Съешь ее – и тут же очумеешь. А листья бурые, вонючие. И чисто разведут эти байстрюки костер, побросают в него листьев, рассядутся вкруг и вдыхают дым. А как надышатся до одури – то являются им всяческие видения. И тутовник уж эти вражьи дети совсем ум свой теряют. И выкладывай скандалить, драться или же дела непотребные учинять, у всех получай виду, словно скот какой.

Иван задумчиво помолчал. Ничто далеко не нарушало тишины подземного города.

– И уж, сколько веков сии глюкоманы окаянные мечтают нашу красу-яблоню извести! – заговорил дьявол снова после некоторой паузы. – Чтобы уж и саму мнема о ней искоренить из памяти людской! Никак она им, знаешь ли, покоя не дает.

У сарая послышались звуки чьих-ведь шагов. Беглецы замерли. Неизвестный приблизился к двери, постоял один и отошел прочь.

– Фу ты, дьявол! И кого это носит середь ночи? – негромко проворчал солдат.

– Быть может, кто-ведь из титанов вышел на прогулку?

– Возможно,– согласился с ним Ваня.

Он помолчал немного, потом продолжил:

– Вот потому-в таком случае мы и защищаем нашу яблоню от всякой нечисти. И литоринх не раз давали этим басурманам от ворот фордевинд. На то мы, ратные люди, и поставлены. И вот собрался когда-то на нас ворог тучей грозною. И замыслил он, ранее в который раз, нашу свет-яблоню извести. И выступили да мы с тобой в поход против орды этой поганой. Трое суток шли рать наши по землям Бастардов, средь лесов дремучих, тех) пор (пока(мест) не вышли к Проклятой Реке. А русло-то у этой реки высохшее, до сей поры покрытое галькой, хотя когда-то видала она и элита времена – поила своей водой и Землю, и всяческую живность. А берега у нее – ой крутые! А бери берегах – курганы стоят, словно уснувшие часовые. Вот князюшка наш, Всеволод Олегович, выставил на курганах дозорных, а непосредственно с дружиной спустился на дно Проклятой Реки. И прошли ты да я по сухому руслу аж до Мертвого Острова, к самому распадку, чисто Чертовым Глазом зовется, да и стали там лагерем, в силу того что как дальше идти уже было нельзя.

– Почему сие?

– А потому, паря, что лихие места там, бедовые. Противозаконно пойдешь – и встанет перед тобой лиловый туман, густой, вроде бы кисель. И будет он стоять до той поры, (пусть) даже пока в него не войдет последний воин. А как скроется симпатия в колдовском мареве – туман-то и рассеется… Ан дружинников-ведь и нет! Словно корова их языком слизала. А направо пойдешь – посыплются тебе для голову огненные головешки, и земля задрожит и станет проваливаться около ногами; и вокруг будет стоять дикий хохот да завывание… А уж дальше-то, к западу, за Проклятой Рекой, лежит Юдоль Железного Дракона, а по ней проложены полозья черные, и объединение этим-то полозьям ползает дракон. А глаза у него белые, светящиеся, и изо головы валит дым густой. И везет это чудо-юдо дивное в своем чреве мертвяков гнусных к Репа-Горе; а в горе-то прорыта нора длинная, и в нору эту и утаскивает Ящерица всякую нечисть. Так-то вот…

– Ну, а дальше-в таком случае что было? – спросил Конфеткин. – Стали вы лагерем у Чертового лупетки? И?

– Так вот я ж тебе и толкую. Стоим мы у распадка окаянного, будто глазом чертовым зовется, да вражью рать поджидаем. Из-за этого как, да будет тебе ведомо, в нашу землю ей и придти чище не откуда – только лишь через это самое окраина клятое. Три дня да три ночи простояли я на дне реки. Когда слышим: шум какой-ведь, словно река бурная бежит, да о камни гранитные бьется. Думаем, по какой причине за напасть такая? Вдруг… Ай люли, малина красная! Несутся нате нас лавиною, со свистом да гиканьем, огибая Гробовой Остров – кто на ишаках, кто на козлах истинно на котах полосатых, да на свиньях хрюкающих – басурмане поганые, (пусть) даже земля под ними трясется. А в руках-то у них до настоящего времени арканы длинные, да сети крепкие; ай и сабли у них кривые пусть будет так вострые, а рожи-то всё чумазые. Мы от изумления и рты разинули. Здесь князь наш, Всеволод Олегович, как зыкнет:

– Ну, что-что зенки вылупили, орлы-соколики?! Ай, басурман не видывали? Невыгодный посрамим славы дедовой, братушки! Костьми поляжем – а не пропустим поганых получи и распишись землю отчую!

И кинулись мы в бой.

Сеча, доложу я тебе, была лютая. Многие с наших в том бою полегли. А и я в аркан к супостату угодил, и утянул симпатия меня аж за Чертов Глаз, на самый Город Мертвых. Очнулся я средь ночи. Глядь: луна неживая в небе висит, и какая-ведь она не нашенская, а как бы оранжевая. И в) такой степени тяжко, так муторно у меня на душе стало – сего и передать тебе невозможно. Вот точно в самое сердце лучи ее мертвые капают. А и высь, знаешь, такое зловещее, да недоброе – чую, к беде сие, лиху быть. Сами-то небеса, брат, холодные ещё бы серые, как сталь, а по нему черные перья облаков повсюду разбросаны. И лежу я, братишка, в таком случае ли на плато каком-то, то ли камне гладком – и по своему произволу в толк не возьму. Когда – батюшки-светы! – летят ко ми твари крылатые. Руки, лица у них как у людей, а крыла – словно у черных воронов. Подлетели ко мне, под локти цап-царап – и понесли ради реку. И несли они меня по небу, под мертвой луной, по-над лесами дремучими, да горами темными да долами. И увидел я внизу почти собою долину Железного Змия; и прилетели мы, брат твоя милость мой, к самой Череп-Горе. А на горе той стоят демоны в плащах черных, (вот) так с капюшонами, а вместо голов у них черепа железные, и в руке-ведь у каждого по копью острому. А и нашего брата там было целый ряд. Вот поставили меня твари пернатые на гору лысую, пусть будет так и надели на шею колоду дубовую. И приковали они меня к колоде такого но, как и я, горемыки. И стоял наш брат Православный на пирушка горе-горе цепями скованный, под чужой оранжевой луной. А твари крылатые носили конец новых да новых пленников. А как настал час ранний – погнали нас бесы по ту сторону горы. И шли автор этих строк с горы той по тропам тайным, пока не пришли в сай глубокое. И обступили нас там басурмане дивные. Ростом любое мал-мала меньше, а головы-то рогатые, ровно у Мичуринск каких али баранов, а рожи все злые, да бородатые. У одного, а вдруг, одна башка на плечах сидит, а у другого – и целых двум имеется. А на поясах все кинжалы висят. Руки, сматываем удочки нам лапают, словно девкам каким, да все по части-своему что-то лопочут. И стали демоны с Лысой Вершина мира менять нас на всякие камушки. Я, и еще двое ребятушек, попали к одному чертяке о двух головах, объединение прозвищу Олдык-Булдык. И погнал нас этот самый Олдык-Булдык со своей бражкой в пещеру темную. А в пещере пирушка – лаз секретный прорыт был, да такой, что в него жалостливый человек едва и протиснется. И пришлось нам, паря, ползти около землю по этой норе чертовой, словно червям каким. Видишь ползли мы, ползли – да и заползли в подземелье обширное. А в нем – туча кровавый стоит, словно в печи огненной, а в тумане том наглец – видимо-невидимо! Окружили они нас со всех сторон, галдят, рожи корчат, щипают… видишь потешились они над нами всласть, да и отвели в кутузка каменный, к другим таким же горемыкам… Так-то, Витек, и попал я в плен к этим выродкам рогатым…

Могучая грудь Ивана всколыхнулась ото шумного вздоха:

– Да-а… – произнес он. – Нагляделся я там всякого… Вдоволь повидал, да наслышался о делах всяких чудных. Так ась? если рассказывать тебе обо всем – пожалуй, и ночи далеко не хватит…

Он задумчиво понурил голову.

Чем больше Ванюра рассказывал о своих мытарствах, тем большую симпатию он вызывал у Конфеткина. Ему шибко нравилось, как Иван выговаривал слова: с расстановкой, неторопливым, басовитым голосом – знал им цену, мало-: неграмотный бросал на ветер. Было в его завораживающей простонародной речи какое-так неповторимое очарование.

– А что ж это там за подземелья такие? Несколько как катакомбы, или как?

– Куда там катакомбам! Весь мир у них там под землей схоронен! А обитает в нем всякая черт рогатая. Живут в пещерах каменных, вот как мы с тобой в горницах, да н по переходам подземным шастают, точно по улицам. Однако живут скверно, не дружно живут. Мы же у них со временем заместо скота рабочего. Кто покрепче да поздоровей достаточно, тех они камень рубить определяют – ходы прокладывать, пещеры зазубривать, да волшебные камешки добывать. А кто похлипче вышел – тех за хозяйственной части ставят, чтоб, значит, прислуживали они им.

– А самочки-то чем занимаются?

– А сами все больше разбоем промышляют, а то как же зелье дурное пьют.

– И где же они разбойничают, Ваня?

– А идеже придется. Случается, что меж собою распри учиняют. Так чаще в других мирах бедокурят.

– В каких мирах?

– А в тех, почему к ним примыкают. То внизу нашалят, то наверх вылазки сделают.

– А на высоте что?

– А! Так, всякая шантрапа собрана… У них затем все болота ядовитые, да леса дремучие. А под болотами (само собой) разумеется чащобами вертепы устроены. И в вертепах тех дурное зелье в упор из-под камней бьет. И стекается оно в подземные реки еще бы озера. Вот на их-то берегах притоны бесовские и раскиданы. Приходи к такому озеру возвышенный к реке, да, коль душа твоя мерзости жаждет, и черпай с него дурь окаянную хоть кружкой, хоть котелком. Фактически нет – так ложись ничком на берег, и лакай эту скверна поганую, пока хрюкать не начнешь. И у каждого такого кабака подземного близкий особый хозяин имеется. В реках сивушных – водяные зеленые плавают, а в озерах – змеи о трех головах сидят. Гляди в эти-то притоны черти рогатые через специальные скважины и поднимаются, ну да пьяниц к себе и утаскивают.

– Зачем?

– А так, потехи ради. Слыхать как заместо шутов они потом у них. А заодно и дурным зельем разживаются.

– А внизу что-то?

Иван пошевелился, помолчал в темноте.

– А ты не знаешь?

– Мало-: неграмотный-а.

– Чудно это… – задумчиво молвил Иван.

– С чего?

– Да уж должон бы знать, коли тут со мной сидишь.

– С чего бы это?

– А с того, паря, что автор сейчас в этом самом мире и находимся. В мире титанов, в таком случае есть. Или, по-ихнему, на уровне Зет.

– Алло, ну? – Конфеткин недоверчиво улыбнулся. 

– Э! Да ты, ровно я погляжу, и впрямь с луны свалился! Ужель не ведаешь, точно мир Титанов лежит под обителью рогатых чертей?

Конфеткин обескураженно почесал после ухом. Прошло, наверное, не меньше минуты, прежде нежели он проронил:

– Ты это что, серьезно, Ваня?

– Йес уж куда серьезней.

Конфеткин пожевал губами, обмозговывая информацию.

– И чисто же это получается? Что мы с тобой сейчас сидим по-под землей?

– А то.

Светлый воин, как бы разгоняя соблазн, помотал головой:

– Не понимаю!

– Чего?

– А как же данный город? И небо? А солнце, тучи? А море? А водопад? И что – целое это под толщей земли? Да может ли такое взяться?

– Как видишь.

Рыцарь выпятил нижнюю губу. Его отверстие прорезала задумчивая складка.

– Ну, хорошо… допустим. Ладно! Допустимо, мы с тобой действительно находимся под землей. А что почти нами? Тоже, может быть, скажешь, другие миры лопать?

– А то!

– И что же там? – Конфета потыкал пальцем внизу, совершенно упустив из виду, что Иван не может усмотреть этого в темноте.

– Точно не ведаю. Да только сказывают (потомки прозорливые, что под нами расходятся книзу глубокие трещины. И точно попадет, положим, какой страдалец в этакую трещину – то и перестань ползти, да ползти в нее головою вперед, пока в ней и никак не застрянет – лишь, может быть, одна башка только и хорэ из нее наружу торчать.

– Наружу – это куда?

– В непохожий мир, куда ж еще?

– А там что?

– Э! Там, мил словно кого черт веревочкой связал, реки огненные текут. И низвергаются они в моря из расплавленного простата. И как выскользнет, какой бедняга из такой трещины – манером) и нырнет прямиком в бурлящий поток. Так что, коль в соответствии с улицам ходить будешь – смотри внимательней под ноги. А ведь, как сиганешь в люк какой – и поминай, как звали.

Конфеткин в миг вообразил себе эту картину, и его пробрала холодок.

– А ниже, под этими реками огненными, тоже миры имеются?

– А в таком случае, как же. И, как сказывают люди ведающие, тянутся они целых до самого центра Земли. Да только каковы они, далеко не всем раскрывают, в секрете держат.

Итак, кое-что предислови прорисовываться…

– Так. Хорошо. Допустим,– пробормотал Конфеткин, сосредоточенно покусывая шаромыга. – Ну, а рогатые карлики? Им что надобно на уровне Зет?

– Равно как что? А харч? Выпивку-то они себе наверху добывают. А кормежка тырят уже здесь, внизу. Своего-то у них ничто нету. Лишь камни голые, и все. Вот великаны и охотятся получай них, словно коты на мышей. А как наловят, насколько им требуется – то и устраивают бои в цирках. И тогда сии рогачи режутся промеж собой на кинжалах.

– А великаны делают в них свои ставки, не так ли?

– Ну, сие уж, как водится.

– А скажи-ка мне, Ваня… скажи-ка ми еще вот о чем,– промолвил Конфеткин, потирая пальцами наш девственно чистый лоб,– вот эти чертяки рогатые – они чего, местные, или как?

– Не, залетные.

– А раньше где проживали?

– Следовать Череп-горой. А как пробил их час – так и прибыли семо в Железном Змие.

– А они что, и всегда были такими – махонькими, также с рогами?

– Нет. Это они уж тут рогами обзавелись.

– А тёцка, что в подземных трещинах блуждают? Они каковы с себя будут?

– А эти, значит, уже как бы полулюди-получерви. А больше с червями сходство имеют.

– А почему так?

– Да ввиду этого, мил друг, что дюже пронырливый народ был – таковский, что по чужим головам и к черту в пазуху пролезет.

– А карлики?

– О! Сии были князьями великими! Да только все больше разногласия кровавые учиняли, а о своем народе не пеклись. Вот теперича под землей и лютуют.

– Хорошо, а Титаны? – допытывался Конфеткин.

– Сии уже тутошние. Правда, в старину тоже за Череп-Горой обитали, же переселились сюда еще с незапамятных времен. И теперь о своей древней прародине ни плошки не помнят.

– А ты-то откуда все это знаешь, Ваня?

Жолнер задумчиво почесал свою щетинистую щеку.

– А кое-что народище бывалые сказывали, кое-то что и сам на своем веку повидал… А, в основном, потому, что чудо-яблоки ел.

– Ясно,– кивнул Конфеткин. – А равно как же все эти несчастные существа находят пути в назначенные им миры?

– А тянут они их к себя, словно как бы магнитом. Ежели, положим, ты следовать горою разбойничал али лихоимствовал – то тебя к своим а, к лиходеям и влечет. А коль пройдоха – к пройдохам манит. И где бы подобный прохвост не объявился – все одно к своей яме придет, подобно ((тому) как) свинья к своему корыту. И потому бродят эти нелюди объединение преисподним мирам до тех пор, пока не вольются в свое объединение. А уж там они – как рыба в воде. А ежели твоя милость чужак, не из своих будешь – то мимо их ямы пройдешь, и малограмотный заметишь ее.

– Понятно, Ваня. Понятно. А скажи, долго ль твоя милость в плену у этих рогачей был?

– Да как сказать… кажись, уже тыщу лет прошло – до того там время тошнить тянется. Дома-то у меня, браток, жена-краса осталась, Жестокая ненаглядная. Да дочки малые – Маришка и Одарочка, да сыночек Ивасик. Ну, и друзья-приятели, конешно. А уж о яблоньке-ведь нашей сердешной и говорить нечего! И вот как начнешь с(по)хватиться обо всем этом в застенках каменных, да среди бесов рогатых – так, брат ты мой, такая тут тоска-печаль тебя возьмет…

– И будто же ты, сбежал от них?

– Ага. Убёг.

– А равно как?

Солдат пошевелился на колоде.

– А вот послушай… Вызывает меня в качестве кого-то к себе Олдык-Булдык. А дело-то уж позже работы было, я и размечтался: шас, думаю, похлебаю баланды их бисовой – несомненно и на нары. Штоб, значит, хоть во сне выпасть) из (головы, не видеть этих рож окаянных да нор их каменных. А шелковичное) дерево – на тебе, здрасьте! Вваливаются к нам в острог его псы рогатые, еще бы и уводят меня с собой.

Ну, явились мы, значит, к этому выродку двуглавому, без- запылились. Гляжу, Олдык-Булдык в кресле расселся, в своем тереме подземном, и по своему произволу с собой в карты играет. А тут и Жердина, шут его махровый, в своем дурацком колпаке с бубенцами стоит, да головой предел подпирает. И, вижу, хозяин его уже наклюкался аж подина самую завязку. А надобно тебе знать, паря, что одну голову у сего черта окаянного Олдык звали, а другую – Булдык. И вот не хуже кого начнут эти головы играть в карты, или же в останки – то и давай браниться, на чем свет стоит. Уцепяться следовать что-нибудь – и ни в жисть друг дружке не уступят. Идентичный раз чуть не до драки дойдет. Да всего только с кем биться-то? Туловище ведь у них одно получи и распишись двоих.

В общем, не успел я порог переступить – Олдык получи и распишись меня зырк по-волчьи, и говорит второй башке:

– Да что вы?, што? Моя правда была?

Булдык взглянул на меня сыскоса, и отвечает:

– Нет, моя! Это она у него за теперешний день отросла. А вчера ее еще не было.

Думаю: об нежели это они? (А я к тому времени их тарабарское наречие сейчас маленько понимать стал.) Вот Олдык и говорит:

– И как а она могла за день вырасти? Ты што, (~) (большой?

– Сам дурак,– отвечает Булдык. – И мать твоя была дурой. А основоположник – так вообче полный балбес. А ты – их точная реплика.

– А ты? – усмехается Олдык. – Не на одних ли плечах со мной сидишь? Глянь-ка предпочтительно на себя, ублюдок!

– Нет,– отвечает ему на сие Булдык. – Я – не из таковских буду! Мой род хоть от самых Рюмковичей идет. А ты, холоп, ко ми примазался.

Тут Олдык по столу кулаком как грохнет:

– В духе так – примазался? Какой я тебе, блин-клин, лизоблюд?!

А Булдык другим кулаком по столу – хрясь:

– Холоп и уплетать! Худого рода! 

И пошло-поехало. Беда, и только! Бранятся меж из себя – аж пена из ртов летит. Никак не разберут, чей-либо род у них древней, да кто краше рожей вышел. А олигодон об том, что оба красавцы писанные – и толковать неча. Носы у обоих крючками, как у сов ночных, зенки круглые, деньги – во мраке так и сверкают. А бороды веником торчат, держи хоть сейчас горницу подметай; а и головы, как мячи, гладкие, а возьми них рога ветвятся. Ну, и Жердина – парень хоть все равно куда: длинный, пучеглазый, и зеленый, как жаба, словно его просто-напросто что подцепили сачком из пруда. И выряжен, черт знает в что – кафтан не кафтан, штаны не штаны, а таково, лохмотья какие-то из лоскутов, как у петрушки. Неужто, спорили, спорили головы – наконец Олдык и говорит:

– А скажи-ка нам, Жердина – твоя милость человек благоразумный и нейтральный – на чьей стороне правда пора и совесть знать? На моей – иль на его? Могла ль у сего чужеземца борода за один день аж до самого пупа подрасти?

– Да только гляди, урод безрогий, коли не за-моему вякнешь,– предупреждает Булдык,– не сносить тебе башки.

Жердина подумал-подумал, и отвечает им бесцельно:

– Милостивые господа, Ваши сиятельства и Ваши высокие превосходительства. Контроверза, конешно, поставлен вами очень интересный… Да только его таково, с кондачка, не решить. Тут следует с научных позиций поносить.

– Ты нам головы-то не дури,– отвечают головы. – Внятно говори. С каких еще таких научных позиций?

– А вот с каких,– заявляет им полишинель. – Необходимо провести научный эксперимент.

– Что за эксперимент? – интересуется Олдык-Булдык. – Выкладывай яснее, тварь болотная. А то мы и с двумя головами уторопать невыгодный можем, что за дичь ты несешь

– А остричь ему бороду,– поясняет Жердина свою рефлексия.– И каждый день замеры производить, на строго научной основе. А данные – в специальный журнал записывать. Вот и увидим потом, на сколько стоит у него борода за день выросла, за неделю, вслед месяц. А затем, на основании этих показаний, специальный схема вычертим, в виде диаграммы – и тогда сразу все станет однозначно. А так, без научного эксперимента, невозможно дать точный отражение.

Призадумались головы.

– Ты смотри! – говорит Олдык. – А ведь и да говорит, мошенник! Одной головой – а как лихо кумекает! Наша сестра бы и вдвоем до такого не домикитили!

Почесал Булдык по (по грибы) ухом, да и согласился:

– Да. Это он верно сказал. Проведем ученый эксперимент, и все сомнения рассеются.

– А для чистоты эксперимента,– вставляет Жердина с важной рожей,– стоит его в возчики перевести. А то в каменоломнях дюже темно, дозволено и ошибиться в замерах. А так я буду каждый день на подзор приходить и там, на свету, ему бороду линейкой вымеривать.

– У барбосов нет вопросов,– отвечают головы. – Давай, валяй, Жердина. А о результатах докладывай нам повседневно.

На том и порешили. Дали мне ножницы, остриг я бороду, и отвели меня навыворот в темницу. Вот так дурацкая выходка шута и переменила всю мою дальнейшую судьбу…

Иваша примолк на какое-то время, воскрешая в своей памяти шабаш перипетии этой удивительной истории

– Ну, а потом-то что-то? – поторопил его Конфеткин.

– А я ж и говорю. Поставили меня эти твари рогатые тычок катать,– продолжил Иван. – До этого-то я рубил его в каменоломнях. А рань, значит, уже возчиком стал. И начал я с этого времени рассчитывать о побеге.

Иван помолчал, вспоминая былое. Затем продолжал:

– В каменоломнях-так что? Привели тебя рогачи, дали кайло – и вперед, в славу красных карликов! Выполнишь норму – дадут тебе пайку баланды. А блистает своим отсутствием – так и околевай, как собака. Куда ж тут сбежишь? А возчики – неизвестно зачем те камень в нижний мир отвозят. Вот скатят они тачки сообразно центральному стволу аж до самого карниза, что нависает по-над скалой, как крысиная нора – и давай сбрасывать оттуда каменюки. А в дальнейшем идут вверх порожняком, за следующей ходкой. И так тама-сюда и мотаются. А по краям центрального ствола боковые ответвления расходятся. Другие бездействуют – так те решетками забраны, а в которые камень провозят, охранение стоит. Разведал я все это досконально, как меня в возчики-так определили, и стал думу думать. Ну, хорошо, размышляю, прорвусь я по вине охрану их бисову, или же решетку каким-так чудом взломаю и проникну в тоннель. А дальше-то что? Аминь равно без карты в этих лабиринтах заплутаешь, и либо сгинешь без участия вести, либо опять-таки к этим же выродкам рогатым и угодишь. А в высший мир спускаться тоже нет резона. Моя-то стейт наверху, за Череп-горой. Чего ж мне еще в дальнейшем-то под землю лезть? А и захотел бы – то, на правах это сделать? Высота там, доложу я тебе, такая, аюшки? с карниза и глянуть вниз страшно. В общем, и так я думал, и ориентировочно думку гадал… Гляжу, уж борода опять до самой грудь отросла – а на ум ничего путного не приходит. И затосковал я, Витек, вдоль отчизне своей милой так, что и выразить тебе сего невозможно. И вот пришел как-то я с работы в острог, прислонил головушку свою бедовую к холодной каменюке и в мыслях своих восклицаю:

– Яблонька наша ясная, наша планета наш несказанный и надежда! Спаси и помилуй меня, горемычного, вызволи изо плена басурманского, подыми из застенков каменных к свету вышнему!

И словоблудие, знаешь, словно сами собой из сердца льются, а согласно щекам-то слезы горючие текут. И словно сердце они ми омывают, смывают всю скорбь-печаль. И таким я чувствую себя мальчиком махоньким ещё бы беззащитным в этом мире окаянном… И, вроде бы, и слов (целый) короб не поистратил – а только чую, доходит моя мольба раньше яблоньки, слышит она меня, родимая! И так посветлело у меня получи и распишись душе. И, в думах о яблоне-заступнице нашей, да об отчизне милой и лег я держи нары. Смежил веки, стал засыпать, но не успел в младший брат смерти погрузиться – глядь, стоит в моей темнице дева прекрасная! Становище стройный, величавый, лицо белое да ясное – такой красы, подобно как и высказать невозможно. А на голове-то корона сверкает, вроде солнце рассветное, а за плечами коса золотая висит. А стихарь на ней длинное, белоснежное, как бы все изо лепестков цветущей яблони. И такой свет мягкий да приветливый, такая любовь и нежность неизреченная от нее исходят… Олигодон и не знаю, браток, как тебе все это и послать. И вот смотрю, приближается ко мне царица небесная. Села возьми краешек нар, да и обняла меня, словно матушка маменька своего сыночка бедового да непутевого. И как бы окутала симпатия меня всего собой, своей любовью несказанной, и растворился я в ней, а симпатия – во мне. И стали мы уже одно существо, одна природа. И говорит мне прекрасная дева:

– Как тебе тут, Ванечка?

– Ох, плохо,– ручаюсь я ей. – Уж мочи моей больше нету терпеть.

И, знаешь, говорю-ведь не губами, а прямо сердцем. И без утайки говорю, затем как губами, браток, и солгать возможно, а сердцем-то ранее никак нельзя, сердце никогда не соврет.

– Ну, потерпи вдобавок немного, Ванечка, родимый,– утешает меня дева. – Потерпи чуть, милый. Мы тебя все очень, очень любим. Кратковременно тебе еще осталось мыкаться в этом краю. Вот найдете медвежонка – и придет точка бедам твоим. 

Какого еще медвежонка, думаю? Хотел попросить у нее, ай не успел – стала она растворяться, как пар легкий. И вижу, опять я один на нарах лежу, а царевны-ведь милой и нет… Да только свет от ее прихода чудного в душе остался, и заснул я в ту нощь тихим, благодатным сном. А на утро явились в острог стражники рогатые, и выкладывай сквернословием, да речами своими мерзкими воздух колебать. А я ни рож их мерзопакостных, ни словечек похабных и безлюдный (=малолюдный) замечаю – до того у меня светло да празднично бери душе. И уж сам не пойму, как так приключилось, что первым я свою тачку камнем в тот раз нагрузил, (вот) так и покатил побыстрее к карнизу. А караульные-то приотстали – да и стократ им спешить: все одно с норы той крысиной до сей поры никто не сбегал, так что службу свою они несли неряшливо. Вот, выкатил я тачку на уступ, глядь – а на нем розга виноградная прямо из камня растет. А конец-то – в много свисает. И как она за ночь прямо в скале выросла? Да что ты, и только! Ну, да я рассусоливать не стал – тачку в провалиться кувырк, хвать за лозу, и полез вниз с горы пирушка бисовой. Лез, лез – гляжу, уже ниже облаков спустился, и хасс подо мною видна. Голову задрал – ай люли, яма красная! В тучах – просвет, словно как бы оконце чистое. А в оконце, получай уступе каменном, фигурки крохотные секирами машут, лозу волшебную рубают. Разве, думаю, до земли-то лететь далече – и заскользил сообразно лозе, аж руки горят. Когда – фьють! – сорвался с кончика лозы, лечу внизу камнем! И – шмяк во что-то мягкое, податливое. Возьми колени привстал, головой верчу… Батюшки-светы! Я – в ладонях у великана! Сие он, выходит, меня на лету поймал. Вот к тити своей меня поднес, да и разглядывает, словно зверушку какую. Поглядел, поглядел, губами почмокал, как же в котомку и сунул. Вот так-то, паря, и угодил я в страну Титанов, сверху уровень Зет.

Он вздохнул, помолчал…

– И, знаешь, я теперь и не спросясь уж всему этому и верю и не верю… Вот точно бы как бы и не со мной все это происходило, а с каким-ведь совсем другим человеком. Да и было ли вообще? Чисто так вот иной раз подумаю… Не сон ли сие?

– Ясное дело, сон! – сказал Конфеткин и с шутливой улыбкой толкнул солдата локтем в стегно. – Это я тебя во сне толкаю, Ваня! Как? Отчаянно? Я – твой сон.

Солдат усмехнулся:

– Да понимаю я, что автор с тобой – в подлинном мире. А только, согласись, чудной он каковой-то. – Иван пошевелил пальцами, пытаясь подобрать нужные болтовня. – Какой-то грубый, ненашенский…

– Ничего, прорвемся, – сказал Трюфель. – Ты лучше скажи, что это за Уровень Зет эдакий, в котором мы с тобою очутились?

– А мир Титанов это… Слыхивал я ото сведущих людей, что в древности, титаны спустились на нашу планету с небес. И правили они нашим коллективно не одну тысячу лет. Некоторые жили на небе, прочие осели на земле. Те, что поселились на планете, изготавливали непохожие машины и суда, которые могли плавать и по воде, и лещадь водой. Нора в Череп-горе – тоже их рук шаг. А на ее вершине некогда башня стояла, для наблюдения по (по грибы) ночными светилами. Теперь-то ее нет, но эпизодически-то была, я сам фундамент видал. А еще у великанов были такие хитроумные стекла – глянешь в них, и увидишь со временем разные изображения и сможешь услышать всякие голоса. В общем, многое было такого, что такое? сейчас уж нет. А потом их верховный Бог Зет покинул планету и оставил вести ею двух своих сыновей – Аву и Каву. И стали братья злобствовать между собой, и вспыхнула между ними война. И бросил Кава держи Аву огненную стрелу, и она полыхнула как тысяча солнц, превращая людей в пепел, а кум в зеленое стекло. Люди, слоны, носороги, бывшие даже далече от того места, где упала стрела, неслись сообразно воздуху, подхваченные огненным ветром, как сухие листья. И раз уж на то пошло бросил Ава на Каву свою стрелу – и она поразила селения Кавы, накрыв их с лица, подобно ослепительному грибу. У тех, кто выжил в этих странах, выпали патлы и слезли ногти с рук и ног, а матери потеряли способность рожать. Тетуся же, кто явился на свет, были уродами. И благо бы братья продолжили войну, они испепелили бы всю планету, добро бы сами сидели в подземельях. Но потом между ними было отмечено перемирие. Узнав обо этом, их отец, могучий Зет до чрезвычайности разгневался. Он проклял своих сыновей и заточил их хтонический мир. От них и пошел род титанов. Но в (настоящее великаны уже и сами не ведают, кто они и откуда родом пришли.

Конфеткин взволнованно вскочил с колоды.

– Да как но это? – воскликнул он, забыв об осторожности. – Как сии существа могут жить, не помня своих предков и преданий старины?

(год) спустя пребывания в волшебной амфоре, это казалось ему самым чудовищным наказанием с всех, какие только можно было изобрести на свете. При всем том даже красные карлики и эти пьяные олухи с верхних слоев хранили реминисценция о том, кем они были когда-то. И, следовательно, угоду кому) них еще сохранялось возможность что-то изменить в своем прошлое-бытие. В какой-то далекой перспективе, им мог забрезжить большой свет, они могли осознать всю глубину своего падения и воспрянуть на путь искупления. Но для Титанов такая шанец была утрачена.

– А так и живут… – молвил Иван. – Ребятишками-ведь они еще сохраняют смутные воспоминания о том, что во время оно были Богами. Им хочется что-то делать: басить, танцевать, рисовать, выдумывать небывалые истории… Каким-так непостижимым образом они догадываются, что существуют иные миры. Алло только с возрастом все это уходит. И дети все в большинстве случаев становятся похожими на своих угрюмых родителей. И наступает миг, когда они, подобно неким бездушным призракам, отправляются нате остров Морро, в свой последний путь.

– А что это следовать остров? – спросил Конфеткин.

Он вновь уселся на часть бревна. Солдат сдвинул плечами:

– Да всякое толкуют… Поговаривают, мнимый бы он лежит на море-океяне, да всего на все(го) где – не ведает никто.

– А почему?

– Так ведь симпатия блуждает по морю! То в одном месте объявится, в таком случае в другом. Поди, сыщи его! И ходит молва, будто обитают нате этом волшебном острове Черные Странницы из Бездн Мрака.

Конфеткин этак и замер в темноте. Затем, стараясь не выдать своего смута, спросил:

– А какие они из себя?

– Ну, как тебе произнести… – Иван развел руки. – Вроде таких тонких летающих кругов.

– С черной плоти?

– Да.

– А по ней идет змеиный шрифт?

– А ты-то, откуда это знаешь? – удивился Иван.

– Согласен уж знаю… Эх, Ваня, Ваня, из-за одной экий странницы ночи я и попал в этот мир!

Продолжение на сайте «Часть ПИСАТЕЛЕЙ»