Валюта

— Если поспешите, — обворожительно улыбнувшись, Зоя нажала клавишу автобусной трансляции и взяла микрофон. – Сеньоры, в вашем распоряжении двадцать минут для совершения покупок!

Радостно галдя, испанцы хлынули наружу. Могучая туша «Икаруса» тихонько покачивалась, облегчаясь от интуристов.

Зоя спрыгнула с подножки последней. Асфальт был горяч и мягко пружинил под каблуком; сеньоры скрылись в «Березке». Она поймала болтающиеся на шее часы – в запасе оставалось целых пятнадцать минут.

Широко раскинув лапы-корпуса, каменный паук гостиницы «Прибалтийская» грелся на залитой солнцем площади. Кафетерий с теневой стороны встретил прохладной пустотой. Знакомая буфетчица сварила очень крепкий кофе, больше Зоя не взяла ничего: через десять минут предстоял обед. Потом сборы. Дорога. Аэропорт. И аривидерча, сеньоре! Им в Стокгольм, согласно плану тура. Ей – отгул за минувшее воскресенье. Жизнь прекрасна. Прекрасна и удивительна.

Быстро прикончив крошечную чашечку, Зоя аккуратно вытерла губы и достала косметичку. Гид-переводчик обязан находиться на высоте в любую минуту, чего бы то ни стоило – это одно из главных условий службы… Она расщелкнула пудреницу, слегка обмахнула нос и посмотрелась в зеркальце, отметив попутно, что уже второй вкладыш протерт до дна, и скоро она останется на нулях.

Зоя усмехнулась, припомнив, как удачно презентовал ей эту пудреницу прошлой осенью один сеньор из Барселоны.

Вообще-то подарки сложный вопрос. С одной стороны, все всегда всё берут, и начальство смотрит сквозь пальцы, хотя знает прекрасно. Но с другой… За полтора года, успевшие промелькнуть с тех пор, как преодолев послеуниверситетскую безработицу, Зоя пробилась в «Интурист», она никак не могла отделаться от легкого, но неприятного привкуса унижения, точно милостыню всякий раз получала из чужеземных рук. Но что было делать? Взять ту же косметику: выглядеть надо, а о зарплате в сравнении с коммерческими ценами говорить смешно. И никуда не денешься, возьмешь с радостью и десять раз повторишь «муча грациа». Лишь бы предложили.

Часы отметили конец передышки. Зоя быстро подновила губы и заученно легким шагом устремилась навстречу своим сеньорам.

Шурша свежими пакетами «Березка сувенирс», толпа поднялась в ресторан. Убедившись, что никто не заблудился и не потерялся в лифтах, и все тридцать голов в наличии вокруг стола, накрытого для последнего банкета, Зоя профессионально пожелала приятного аппетита сеньорам, а сама отправилась в бар – пересидеть у стойки, пока они жуют. Но, как всегда, далеко отойти не успела: над еще не тронутыми кушаньями поднялась рыжая сеньора и под всеобщие аплодисменты произнесла речь об изумительных днях, чудесно проведенных в Ленинграде ис-клю-чи-тель-но благодаря обаятельной, привлекательной, и прочая и прочая сеньорите Зое.

После чего поднесла какую-то увесистую книгу и взяла под локоть, деликатно приглашая разделить трапезу.

Зою не нужно было просить дважды. Привычно изобразив смесь неловкости и благодарности, она проследовала на отведенное ей место. Усаживаясь, мельком оценила подарок. Это был видовой альбом с желтой канарейкой на обложке.

Канарейка? – всерьез удивилась она. — Ах да, они же с Канарских островов! Выходит книжку оттуда везли?! Вот чудные, лучше бы здесь в «Березе» что-нибудь купили…

Банкет вскипел ключом. Мелодичный перестук вилок и ножей, сладкие вздохи откупориваемых бутылок, и тонкий звон хрусталя обволокли Зою туманом чужого праздника, который вдруг показался своим. Уверенно орудуя над столом, она нагрузила полную тарелку из разных блюд, ваз и вазочек, потянулась за «кока-колой» и невольно вздрогнула, увидев своего визави.

Этого сеньора Зоя сразу выделила из общей массы. Лицо его, младенчески розовое, сияло хорошо промытыми морщинами в обрамлении очень белых волос; дать ему можно было и сорок лет, и семьдесят. Впрочем, у всех иностранцев, ублажающих себя бассейнами и массажными салонами и лаун-теннисом круглый год, возраст неопределим. Сеньор привлек внимание не этим; Зоя отметила его, едва услышав его голос, неприятно царапающий ухо грубоватым акцентом. К тому же он был пронзительно светлоглаз и носил жесткую фамилию Штробке, выделяющуюся из испанского сладкозвучия остальной группы. И еще она замечала, как нередко – обычно после выпивки, которая бывала на каждом обеде – он обращается к спутникам рычащим немецким «херр». Наверное, он и был немцем: Канарские острова при Гитлере, кажется, служили военной базой, и там все перемешалось.

Пируя с интуристами, что выпадало регулярно, она опять-таки испытывала двоякое чувство. Ведь это был уж и вовсе кусок с барского стола, к которому ее, служанку, припускали из гуманитарного снисхождения. Ей было стыдно, но мама утверждала: раз кормят, надо есть, тем более что в простой жизни такого и понюхать не удастся, а эти сволочи не обеднеют.

Сволочами мама именовала иностранцев – всех без разбора. Зоя ее прощала; та росла в старые времена и обладала стальными убеждениями по любому поводу. Впрочем, и в себе самой Зоя чувствовала иногда отголоски невнятной боли, которая достается, видимо, по наследству всем детям фронтовой полосы России, даже рожденным через много лет поле войны. И она не удивлялась, чувствуя, как вздрагивает сердце, облившись генетическим ужасом быстрее, чем поспевает сообразить ум, когда где-нибудь на экскурсии или просто в троллейбусе на Невском неожиданно взрывались поблизости раскаты немецкой речи. Наверное, это было естественным: неизвестно, скольким  поколениям еще предстояло миновать для того, чтобы поблекла и растаяла черная тень блокады, довлеющая над каждой ленинградской семьей. Но тем не менее, в отличие от мамы, ей удавалось разделять работу и память, к интуристам она относилась легко и как-то не очень серьезно. Они были выходцами из другого мира, и прикладывать к ним мерку собственных понятий казалось ей столь же неестественным, как, например, обижаться на лошадь или собаку.

И сегодня она попыталась просто не замечать этого седого сеньора, который вызывал неприязнь лишь потому, что был немцем. Иностранцы галдели, как и полагается в день отъезда, в приподнятом состоянии. Зоя слушала вскользь, уплетая за обе щеки неземной салат из натуральных крабов.

— Сеньорита Зоя, а почему мы не посетили Пушкин? – прокричала через стол сеньора с ниткой жемчуга, трижды обернутой вокруг шеи. – Мне очень хотелось увидеть места, где родился ваш знаменитый писатель!

— Он там не родился, а только учился, — улыбнувшись, машинально поправила Зоя. – Музей сейчас закрыт на ремонт и реставрацию.

— О да, очень жаль! – неожиданно вступил сеньор, то есть херр Штробке. – Обидно, что экскурсия не смогла состояться. Я так мечтал увидеть снова Пушкин!

— Приезжайте года чрез два, и попадете без проблем.

— Я ведь там бывал, — допив «колу», херр Штробке наполнил стакан хрустальной водкой. – Сорок восемь лет назад.

Сорок восемь? Она зачем-то отсчитала срок от нынешнего года. Это было… где-то среди военных лет. Неужели и тогда на экскурсии ездили?!

— Сорок восемь, — повторил Штробке.

Господи, какие экскурсии, она что – с ума сошла? Ведь тогда, кажется, в Пушкине…

— В городе Пушкин, — словно читая ее мысли,  продолжал иностранец. – Стояла наша часть.

Слово «Пушкин» он не мог выговорить разом и давил по слогам, точно проваливаясь в снег: «Пю-шкиннь».

— Она называлась очень красиво и романтично. «Голубая дивизия»…-

Штробке накладывал на булку красную икру; он говорил добродушно и неторопливо, и как-то буднично – и от этой будничной неторопливости у Зои вдруг мороз побежал по коже. – Мы стояли в покоях русской императрицы, уже не помню, как ее звали…

— В самом дворце?! – восхищенно закатила глаза его соседка. – Там, вероятно, было очень красиво?!

— Фантастически. И, кроме того, там имелось большое множество красивых вещей…- он крякнул и с тоскливым вздохом, как-то совершенно по-русски, осушил стакан до дна; потом с хрустом принялся за икру.

Кто-то водил твердым ледяным пальцем по Зоиной спине между лопаток. Или, быть может, она ошиблась и неправильно поняла? Мама с самого начала предупреждала, что работа в «Интуристе» с ее характером чревата всякими нехорошими ситуациями, которые могут поранить ей душу. Но ведь испанцы сами боролись против фашистов, хотя и стали потом союзниками Германии, и Зоя надеялась, что ей ничего не грозит. И теперь, внезапно очутившись лицом к лицу с человеком, который, кажется, оказался ее врагом – потому, что когда-то покушался на все, дорогое и близкое ей с детства – она растерялась.

Штробке, опьянев, раскраснелся пуще обычного, но он был не промах, этот старый седой немец: подметив Зоино оцепенение, наступившее сразу после слов о Голубой дивизии, он заговорил с соседкой по-немецки – рычал ей прямо в ухо, косясь на Зою. От всей его фигуры текло через стол ощущение почерневшей от давности, но до сих пор жутковатой силы. Веселый галдеж отодвинулся за ватную стену; сквозь нее торчал лишь твердый и колючий, как напильник, голос немца. Немецкий считался у Зои второй специальностью на филфаке, но  учила она его их рук вон плохо, перенеся на безвинный язык врожденную ненависть к его носителям – и, хотя умела объяснить, как пройти до ресторана, разбирать на слух не могла. Штробке говорил отрывисто, будто и сам поотвык от родной речи, и короткие фразы его били, как тупые гвозди. Каждая несла какой-то черный смысл. Зоя улавливала, чувствовала это по зловещей интонации, но… но ничего, абсолютно ничего не могла понять. И вдруг разобрала одно слово, которое знала: «шиссен», то есть стрелять. Немец повторил его раз, два, три, потом дернул в воздухе сухим розовым пальцем, добавив – «пук-пук»!

Сомнений не осталось. Фашист, точно фашист…

Зоя вжалась в стул. Пол переворачивался, становился торчком, и она скользила вниз, в глухую снежную пропасть. Ей хотелось исчезнуть, перенестись по воздуху куда-нибудь далеко-далеко, — и вдруг всем телом ощутила она чужой тяжелый взгляд. Штробке в упор смотрел на нее.

— Тогда я не знал России! Я думал, Россия есть тайга, — заорал он по-испански, теперь уже специально для нее. – Где казаки со звездами ездят верхом на медведях! Распевая «Интернационал»! Если бы я только знал! Что в России есть девушки! Подобные сеньорите Зойе!.. Фройляйн  Зойя! Я хочу искренне выпить ваше здоровье! За ваше молодую прелесть! И ваше женское будущее! Прозит! – и, не удержавшись, рявкнул по-немецки: — Хох-х-хх !

Зоя выдавила мертвую улыбку. Он расплылся до ушей и, потянувшись за водкой, смахнул вазочку с икрой. Жалобно треснул фарфор, сеньора с жемчугами, нагнулась под стол за осколками.

Те места дышали Пушкиным… Потому что он был везде. Бродил по аллеям парка. Сидел на решетчатой скамье около бронзовой девы, мечтал о будущей жизни и судьбе. Молча глядел на розовую от заката воду, склонив курчавую голову у пруда. Его смех веселым зайчиком прыгал по лицейским коридорам; кружевные паркеты хранили след его легкой ноги. Пушкин жил там еще сорок восемь лет назад: дух его, растворенный во времени, витал над Царским селом. Ведь там все оставалось подлинным – Пушкинским.

Оставалось. Пока не пришли эти – и в белом зале дворца, где звенела белая арфа, устроили гараж для мотоциклов. И Штробке был одним из них, он тоже затаптывал паркет и плевал в узорчатые стены!

Ей вдруг вспомнилось, как давным-давно, лет двадцать назад, она безутешно проплакала целую ночь, услышав впервые от мамы, что Пушкина убили на дуэли. Ей было так больно и тяжко, будто поэт погиб не сто с лишним лет назад, а только что. Она не спала; она бредила и видела в бреду, как наяву, умиравшего Пушкина. Она сама была им, теряла по капле последнюю кровь. Потом ей долго и мучительно хотелось поправить историю, вернуть назад время, удержать, заслонить, хотя бы отомстить… Но она знала, что все пустое, ничего нельзя поделать. Пушкина убили, и он навсегда останется убитым, а не умершим. И рана эта, детская, зарубцевавшись и вроде бы сгладившись, все-таки не прошла.

Пушкин и блокада – эти два не имеющие взаимосвязи слова объединились в ее сознании, став символом боли, оставшейся в жизни навсегда…

…Кругом загремели стулья. Зоя очнулась, поспешно натянула улыбку.

— Се…- она кашлянула, силясь придать голосу игривую беззаботность. – Сеньоры! Через час я жду вас внизу!

Сытые сеньоры медленно побрели по номерам. Штробке ступал не вполне твердо. Выбираясь из-за стола, он угодил в икру, краснеющую на ковре. Несколько икринок беззвучно лопнули под его каблуком.

Пушкин всю жизнь не имел достатка, копеечное яблоко записывал в расходную тетрадь,  — подумала Зоя. – А этот фашистский недобиток икру ногами топчет!

Че-рез-час-че-рез-час-че-рез-час…- твердила она, выбегая из гостиницы; внезапная решимость горячими шариками стучалась в виски.

Выудив из сумки портмоне, она пересчитала деньги. Кажется, их должно было хватить. Никогда не имея в распоряжении лишних средств, она не имела привычки разъезжать по-барски. Но сегодня она рисковала не успеть…

— Э-э-эй!!!- закричала она таксисту, который высадил у гостиницы двух проституток и намеревался отъезжать. – Подождите!

Споткнувшись и едва не обломив каблук, Зоя слетела вниз.

— Куда едем? – спросил хмурый шофер, не спеша выруливая на дорогу между красно-белых «Икарусов».

— На Иса…акиевскую площадь, — выдохнула она. – Где бюро «Интуриста», знаете? И побыстрее, пожалуйста! За час надо обернуться.

—

— Ну и что? – без эмоций подытожил начальник отдела, приглаживая неровно седеющие волосы. – Что вы теперь хотите?

— Что… — Зоя перевела дух после длинной речи. – Ну, надо, наверное, заявить куда следует. Чтоб этого Штробке задержали. Арестовали. И судили… как военного преступника, — твердо добавила она.

— Как военного преступника? – начальник сухо улыбнулся. – Да бог с вами. Это серьезное обвинение, оно  требует веских доказательств. А их нет. Вы же, в сущности, ничего не поняли из его слов. У вас одни домыслы. Ведь так?

— Но он же…

— Бросьте. «Пук-пук» не может служить доказательством. Может, он про охоту на зайцев рассказывал.

— Но нет же, нет! – запальчиво возразила она. – Я же чувствую! Фашист он, настоящий фашист! И если его на суде к стенке прижать – все расскажет!

— На суде? На каком суде?! Не говорите вздора – вы что, до сих пор эту публику не раскусили? Он притащит адвоката, который обвинит вас в инсинуации. Так закрутит – вы же сами в обвиняемую превратитесь, вам доказывать придется, что вы не верблюд, прошу прощения.

Зоя молчала.

— Лично я вам верю. Но этого мало. Поверьте, я на своем веку не одного такого Штробке встречал. Но что с ним можно сделать? Ровным счетом ничего. Так что выбросите-ка все это из головы, мой вам совет.

Начальник махнул рукой и склонился к бумагам, дав понять, что ему некогда.

Зоя физически чувствовала, как жесткие доводы рассыпали в песок всю ее стройную конструкцию, оформившуюся по пути сюда. Ей стало тоскливо; захотелось заплакать, нагрубить, сделать что-нибудь еще…

— Смуглый отрок бродил по аллеям, — тихо проговорила она, сама не зная, зачем. – У озерных глухих берегов. И столетия мы лелеем еде слышный шелест шагов…

Чего? – вскинулся начальник. – Не понял.

— Ничего. Просто стихи. О Пушкине.

— Аа… Цветаева, что ли?

— Ахматова.

— Но при чем тут Пушкин?

— Он же там стоял! В Пу-шки-не! – Зоя прижала ладони к груди, готовая начать все сначала. – А вдруг… Вдруг он Янтарную комнату украл? Ее по всей Европе ищут, а она на Канарских островах?

— Янтарную комнату? Вы что – серьезно? – начальник усмехнулся. – Да если бы он ее украл, то был бы сейчас миллионером. Председателем какого-нибудь международного благотворительного фонда и личным другом нашего президента. Прибывал бы в Россию на собственном «Боинге». Был бы всеблаг, как господь. Выступал бы по телевизору, гладил бы по головкам сирот в детских домах, слезу бы пускал на площади Победы… Масштабные люди всегда живут масштабно. А этот… Это был просто мелкий пачкун, ефрейторишка в заплатанных штанах. Блудил, лакал свой шнапс, за курами гонялся, сало жрал и поносом маялся, резался в карты с такими же, как он, недо… — он проглотил конец слова. – Тащил все, что плохо лежит. Или стоит, или висит. Зубы золотые у покойников выламывал, за портки держась, потому что мертвых боялся и о боге не забывал. Каждый вечер молился, разглядывая карточку своей муттер и так далее… Теперь вот наскреб капитал, превратился из Гансишки в господина Штробке. Рискнул даже Россию навестить – тянет пса к своей… — он опять не договорил. – Пьяный, наверное, был – так?

— Пьяный. Водку стаканами хлестал.

— Ну, так вот, — он удовлетворенно кивнул. – Все они одним миром мазаны. Спроси  трезвого – любой скажет, что санитаром служил. А чуть язык отмяк – и пошел подвиги живописать. Совесть, что ли, проросла и выговориться тянет?

— Но это же чудовищно! Он крал и гадил, насиловал и убивал. Ладно, судить нельзя по нашим дурацким законам – но хоть не пускать сюда можно? Зачем ему визу дают? Зачем опять по нашей земле позволяют хозяином ходить? Это же надругательство!

Не глядя на нее, начальник принялся наводить порядок на своем громадном столе. Переложил с края на край бумаги, сдул несуществующую пыль с телефонов, выровнял справочники, сдвинул хрустальную вазу с карандашами и ручками.

  — Взять бы такую, да Штробке по черепу! – Зоя сладко поежилась. – Чтоб осколки брызнули!

Начальник не ответил.

— Зачем только его пустили! – упрямо продолжала она.

— Стране нужна валюта, — с жесткой расстановкой отчеканил начальник. — Так надо. Все нам – и вам в том числе! – будет лучше, если государство станет богаче.

Опять отведя глаза, он полез в стол. Склоненная голова блеснула намечающейся лысиной.

— И этого бы тоже… по черепу, — вдруг подумалось ей. – Иным не прошибешь – окопался в теплом кабинете!

— Так надо, — повторил начальник, разогнувшись. – Валюта есть жизненная сила государства.

— И что – память свою тоже на доллары разменять? – тихо проговорила Зоя. – И совесть?

— Совесть?! – неожиданно взорвался он. – А когда подачки от всяких синьоров-помидоров принимаете – молчит ваша совесть так? З-знаю я вас, пташек небесных!

При упоминании о пташках Зое почудилось, что альбом с канарейкой сейчас впорхнет из сумки, и она вспыхнула – всей кожей, всем лицом, всем телом от ушей до самых пяток. Начальник испытующе молчал. Закусив губу, она изучала потертые носы своих босоножек.

— Работа наша такая, — примирительно вздохнул он. – Вы, наверное, недавно здесь? Ничего, заматереете. Все мы люди, но на службе эмоции прочь. Они ваши гости, и вы обязаны проявить радушие. Остальное за скобками.

— А я после службы! – с неожиданным для себя вызовом огрызнулась Зоя. — После. Ребят позову. Бандитов. Своего одноклассника.

— Чего-о?! – непонимающе уставился начальник.

— Ниче-го! Вон! Там! На площади! У любой гостиницы каждый вечер парни стоят, будто не знаете. Шепну пару слов, и без всякого суда этого Штробке так начистят – родная фрау не признает!

— Аа-ну-ка-без-фо-ку-сов !!!- рявкнул начальник так, что она отпрянула. — В детсад явились? Вам что – «Интурист» надоел? Не знаете, сколько полиглотов с университетскими дипломами без работы мается?

— Знаю, — выдавила Зоя, чувствуя, как быстро выгорает весь ее запал.

— В домохозяйки собрались? Муж бизнесмен?

— Я не замужем еще, — зачем-то прошептала она. — Мы с мамой… вдвоем.

— Ну, так вот. Вас что – в жизни горя мало, что взялись еще и в грехах этого недобитого Шрёпке разбираться?

— У меня бабушку под Лугой убили, — еле слышно ответила Зоя, давя подступающий к горлу ком. – То есть на окопах без вести пропала. Прабабушка в первую зиму умерла. Маму подобрали и вывезли по Дороге жизни. Дедушка, когда с фронта вернулся, два года ее по детским домам искал. И я… Если бы только могла – всех бы их, всех под корень…

Она осеклась, поняв, что срывается голос.

— Ну, нельзя же так. Если все время только о том и думать…- лицо начальника дернулось, на миг приняв страдальческое выражение, и Зоя впервые подумала, что он, кажется, тоже человек. —  Думаете, одна вы такая?..

Он вышел из-за стола..

— Вы вот что… Если невмоготу, ступайте и проплачьтесь как следует. Легче будет. В самом деле.

Зоя слабо улыбнулась, поверив, что начальник в самом деле согласен с нею, но ничем не может помочь.

— Проревитесь от души. А служба – это служба,– приобняв, он подтолкнул ее к двери. – И без фокусов – никаких мордобитиев, ясно? Тоже мне… Ульяна Громова!

—

— Сеньоры, не забудьте приложить к вашим таможенным декларациям чеки из магазинов!

Обестолковевшие в отъездной суете испанцы жалко шелестели бумагами у конторок. За никелированным парапетом деловито шуровали таможенники. А у второго ряда выгородок, где для интуристов уже кончалась российская территория, маячила зеленая фуражка пограничника и чернело дуло автомата.

Кто-то тронул Зоину руку. Обернувшись, она едва не вскрикнула: рядом стоял Штробке, держа за угол листок декларации.

— Что случилось? – через силу храня улыбку, спросила Зоя. — Что-нибудь неясно?

— Найн… Все ясно. Просто я оставил в запасе немного минут. Имеется ли здесь магазин?

— Да, — облегченно ответила она, счастливая от того, что не придется лишнюю секунду общаться с немцем накоротке. – Есть, по лестнице вверх…

Штробке был совсем не таким, как два часа назад в ресторане; он казался даже смущенным. Судя по всему, он хотел ей что-то сказать, но не мог решиться и тянул время. Зоя резко повернулась и отошла в другой угол, словно была погружена в заботы. Впрочем, забот у нее в самом деле хватало.

На табло вспыхнул номер Стокгольмского рейса. Испанцы потянулись на досмотр. Стоя у парапета, Зоя одаривала каждого последней улыбкой, а сама загибала пальцы, чтоб кто-нибудь не потерялся перед самым отлетом.

— Фр-ройляйн Зойя!

Она вздрогнула. Штробке словно бы никуда и не уходил – опять топтался возле нее, прижав к животу пакет с квадратными бутылками виски.

— Фройляйн Зойя, это вам! – осклабившись, он достал из-за спины нечто и протянул ей.

— Не… на…- выдавила она, отводя его руку.

— Это вам на память! – изловчившись, он пихнул ей прямо в сумку маленький сверток. – Я всегда буду думать о том, какие прелестные девушки произрастают в России! А вы… вы…- он замялся, покраснел еще пуще, словно вдруг забыв все нужные испанские слова. – Вы не обижайтесь на глупого Штробке за стариковскую болтовню. Как говорят в России – не вспоминайте слишком?

— Вилькоммен, — ни к селу ни к городу пробормотала Зоя, фарфорово улыбаясь.

А ведь он маму мою мог запросто убить, — подумалось ей. – Просто так, от скуки.

Штробке шатнулся к ней, обдав смешанным запахом водки и дезодоранта, приблизил свою расплывшуюся багровую рожу со странными глазами, в которых вместе с обычной цепкой злостью дрожало и еще что-то иное, совершенно  неожиданное, но не понятое ею, — и прежде, чем Зоя успела отпрянуть, осторожно чмокнул ее щеку.

Господи, ну сделай же с ним хоть что-нибудь! – она исступленно стиснула кулачки, с мольбой глядя в удаляющуюся спину. — Ну, хоть бы контрабанду у него нашли, что ли…

С нарастающей тоской смотрела она, как Штробке невозмутимо взвалил чемодан на длинный стол и даже посмеивался, пытаясь шутить с потрошившими его таможенниками; как спокойно затянул он ремни и спихнул поклажу на багажную тележку; как без проблем миновал магнитные ворота и направился дальше. Остановившись перед пограничником, обернулся, помахал ей. И наконец, скрылся из глаз в подземном переходе.

Ничего не случилось и не собиралось случаться. Самолет оторвется от земли и возьмет курс на Стокгольм. Штробке развалится в кресле, и услужливая стюардесса протянет ему виски на подносе. Он ущипнет ее за ягодицу и попросит еще стаканчик, и будет хохотать, довольный собой. Весело прокатит по Европе, потом вернется на остров Тенерифе и будет жить на своей вилле среди бананов, ананасов и кокосов, среди барахла, награбленного в Екатерининском дворце. И никто не плюнет ему в глаза, не назовет фашистом, не притянет к суду за все, чему не может быть срока давности…

И нет справедливости на свете.

Пушкина иностранец убил, — ни с того, ни с сего вспомнила Зоя. — Его даже не судили. Но хоть из России выслали. Штробке тоже убийца. Он повторно убил Пушкина, опоганив обитель его духа. Но его не вышлют. Напротив, все гнут перед ним спину: ведь у него валюта!

И никто никогда не ответит ни за что. Ни за убитого Пушкина, ни за исковерканное мамино детство. И даже за ежедневный позор, который приходится принимать ради зеленых бумажек…

Уходить надо с этой работы, — тоскливо подумала она, глядя на иностранцев. Лучше кем угодно, хоть нянькой в детсаду, чем этих гадов ублажать, улыбаться и делать вид, что ничего не помнишь и не понимаешь.

Она спустилась в подземелье туалета, отвернула горячую воду и принялась тереть щеку, смывая проклятый поцелуй.

Дверь распахнулась, впуская трех скандинавок с соломенными волосами. Ощутив потребность быть одной, Зоя прошмыгнула в кабину.

Скандинавки о чем-то лопотали, деловито и оживленно.

Тоже покупки обсуждают, — с незнакомой прежде, выворачивающей душу злобой решила она. – Скоро всех нас за гроши скупят.

Она вздрогнула, вспомнив о свертке, который всучил ей Штробке. Торопливо вытряхнула из сумки пакетик, разодрала хрустящую фирменную бумагу – и невольно затаила дыхание, мигом забыв обо всем.

Чудесный, неземной лифчик сиял нежным натуральным тоном, был невесом в руках и наверняка неощутим на теле.  О таком она могла только мечтать: он стоил треть ее зарплаты.

Зоя сладко вздохнула; у нее закружилась голова и счастливо задрожали руки; в конце концов, немцу можно простить излияния – ведь он покаялся, хотел загладить все сказанное, даже подарок толковый сообразил купить… Правда наверняка подгонять придется, ушивать где-нибудь, но ведь старался человек, в конце концов.

Она отыскала бирку, нахмурилась и охнула: это был ее размер. Семьдесят два «А», абсолютно точно по обоим обхватам. Она принялась расстегивать кофточку, чтобы скорее примерить обновку.

И вдруг остановилась, чувствуя, как ее обволакивает злобная дурнота. Ее размер, как по сантиметру?! Значит, этот гад фашистский мысленно ее раздевал, оценивал ее грудь, которой не видел еще ни один мужчина?!

Да пошел он к черту! Да будь он проклят! Да лучше голой ходить, чем…

Зажмурившись, чтоб отсечь сожаление, Зоя попыталась разодрать подарок надвое. Эластичная резина вытянулась, отказываясь рваться. Она скрутила его жгутом – нитки даже не затрещали. Намотав на кулак, она рванула конец и вскрикнула от боли, пронзившей палей.

Отшвырнув неподдающуюся заграничную тряпку, Зоя сунула в рот ноготь, сломанный крючком застежки.

И ощутив страшную тоску от невозможности исправить хоть что-нибудь в этом лживом мире, она ткнулась лбом в блеклые цветочки кафеля и наконец, разревелась – навзрыд, по-девчоночьи горько и отчаянно.