Уютный голос певца таял и расплывался во вздохах. Наверное, в песне имелись и какие-то другие слова, но пластинка играла за стеной, и Наташе было их не разобрать. Она слышала лишь одну строчку, упорно повторяемую на разные лады:

-…Женщина, Ваше величество!

Сапоги внутри были сырые, точно ими ночь напролет черпали холодный кисель. Наташа хотела крикнуть мужу пару слов насчет сломанной сушилки, но с досадой вспомнила, что он уже ушел: сегодня была его очередь доставлять сына в садик.

-…Ваше величество женщина!

Пластинка вертелась и вертелась. У дочки каникулы.

Наташа вздохнула. Густая, ни капельки не разбавленная за ночь, а лишь крепче настоявшаяся – словно старый коньяк – усталость глядела в сине-черное кухонное окно. О, если б ей снизошло отпущение и не надо было вскакивать утром, тащиться на работу, рыскать по магазинам, готовить, мыть, стирать, гладить – о господи, если бы… Да она вообще не выбиралась бы из постели, не ела и не пила, спала бы круглыми сутками, наверстывая за все тридцать семь лет, похожие на бесконечный круг мельничной лошади.

-…Женщина, Ваше величество!

А эта чудачка по школьной привычке поднимается ни свет, ни заря, завтракает вместе со всеми; потом сидит у себя, пластинки гоняет. Все про женщину, про любовь – и бог знает, что у нее на уме.

Наташа засунула ногу в прокисшее сапожное нутро. Потом выудила из кармана бобину черной «десятки», из-за обшлага пальто вытащила иглу. Молния давно не держала, а ходить больше было не в чем. Зима в этом году запаздывала; до наступления холодов, когда можно будет надеть валенки, о ремонте не шло речи.

      -…Ваше величество женщина!

— в десятый раз пропел сладенький тенорок.

Она вдернула нитку и принялась аккуратно зашивать сапог на ноге.

II

До обеденного перерыва оставалось больше часа; мужчины еще никуда не собирались – каждый тянул время, как умел. Кто-то просто курил в коридоре. Завсектором листал иллюстрированный журнал. Похожий на глисту в черной водолазке Иванов ворковал с какой-то из своих баб по внутреннему телефону. Рудановский самозабвенно читал английский детектив. Один лишь Тарасюк был занят делом: высунув от натуги язык и сверяясь с каким-то справочником, чертил план летней перестройки своей дачи.

Наташа взяла хозяйственную сумку, быстро намотала шарф, надела шапочку перед осколком зеркала. Джентльмен Рудановский засек ее сборы – отложил свой Скотланд-Ярд и галантно подал старенькое пальто.

Зажав в кулаке драгоценный вкладыш свободного выхода, она бесшумно скользнула вон.

—

Сначала ей не везло.

Вылетев из института, Наташа по отработанной  методике принялась прочесывать район витками расходящейся спирали – но удача не приходила долго. То ли она сорвалась раньше времени и продуктов еще не завезли, то ли наоборот, стоило выбежать еще раньше, пока утренний завоз не расхватали домохозяйки, которых не сторожил турникет. И она не нашла ни молока, ни сметаны, ни моркови, ни свеклы, ни репчатого лука, ни хотя бы яичной вермишели.

Везение улыбнулось на последнем круге: в самом дальнем гастрономе давали свиные котлеты, каких не бывало уже лет сто. Наташа не сразу нашла конец извилистой очереди. В тамбуре, откуда велась торговля дефицитами, громоздился высокий штабель еще полных поддонов с котлетами – но, подчиняясь нервным крикам, продавщица отпускала лишь по два десятка на руки.

Стоять было очень холодно. Будучи единственной женщиной в секторе, Наташа стеснялась при всех проделывать унизительную процедуру с распарыванием и зашиванием молнии, и целый день на работе томилась в сырых сапогах; сейчас они промокли уже насквозь. Но тащиться сюда из-за двадцати котлет казалось, по меньшей мере, смешным. Тупея от бесконечного повторения одних и тех же лиц, она совершила в очереди три оборота, нацелилась на четвертый – но, оценив количество пустой тары, поняла, что ей, скорее всего, не хватит.

Взглянув на часы, она по-настоящему ужаснулась: обеденный перерыв давно кончился, ее рейд затянулся сверх всяких норм приличия.

Подхватив полы пальто, Наташа бросилась на трамвай.

—

Когда, разгоряченная спешкой, она влетела в комнату, там шел деловой разговор: мужчины обсуждали перспективы зимней рыбалки.

Наташа пристроила сумку с котлетами на подоконник, скинула пальто – негласный ее поклонник Рудановский опять заметил, возник рядом, помог высвободиться, — шмыгнула в свой угол и плюхнулась на стул в полном изнеможении. Никогда, кажется, рабочее место не казалось ей таким уютным и желанным.

Завсектором, уточнявший у Веденеева конструкцию какой-то мухрыжки или мокрыжки, вдруг смолк и уставился на нее. Наташа привычно придала своему лицу деловое выражение. Взгляд начальника был тяжел, как у удава – впрочем, она никогда в жизни не видела, как смотрит удав. Но наверняка он смотрел именно так… Имитируя бурную деятельность, Наташа передвинула с места на место давно раскрытый справочник ГОСТов и принялась усердно листать страницы. Устав испытывать молчанием, завсектором осведомился, чего ценного успела купить Наталья Николаевна, столь долго отсутствуя на обеде. При упоминании об обеде у нее засосало под ложечкой: ведь во рту с самого утра не было крошки, она использовала перерыв не для еды, а лишь для беготни по магазинам, каждый раз намереваясь вернуться пораньше и купить пару пирожков в соседнем кафе и никогда не укладываясь в срок. Она ответила кратко – так, всякую всячину, но зав настаивал, и ей пришлось продемонстрировать сумку.

Едва она  тронула успевший отогреться пакет, как оттуда пахнуло теплой гадостью: чесноком, старым салом и еще всякой дрянью, которую подмешивают в котлеты вместо мяса.

Завсектором зажал нос и спросил – для кошки она это купила, или для собаки.

— Почему для собаки? – искренне обиделась Наташа за свои  труды. – И выварить, процедить – и нормальный фарш выйдет. Хоть ёжики с рисом делай, хоть голубцы… Вам-то из чего жена еду готовит?

— А кто ее знает, — он равнодушно пожал плечами. – Готовит из чего-то… Нет – фу, какая гадость! Неужто из-за этого стоило терять столько времени?!

Наташа посоветовала заву лично попробовать прокормить семью одним только мясом по талонам, на что тот бросил – не велика беда, можно и на рынке прикупить.

И эта фраза, где прозвучало ненавистное слово «рынок», решила все: Наташу прорвало и понесло. Завсектором был явно не в духе; ей стоило повиниться или, по крайней мере, просто молчать в тряпочку. Она подумала об этом мельком, а сама уже слышала свой злой, распаленный голос:

— С вашим-то окладом и на рынке можно кормиться! А простой семье что прикажете делать?

Завсектором на работе никогда ни чем видимым не занимался. Впрочем, остальные тоже не перетруждались – как, наверное, и весь их институт. Чужое безделье Наташу не трогало, но ее грызла справедливая зависть: за совершенно одинаковое ничегонеделанье зав получал почти в три раза больше, чем она.

— А вы что – считаете, вам мало платят? – с тихой угрозой в голосе процедил тот. – Вы на себя лучше посмотрите! Гуляете целыми днями, справочники по столу для блезира раскидав. Какая от вас польза обществу, чтоб вам больше платить?!

— Да я бы вообще без работы жила! – окрысилась Наташа, не будучи в состоянии хоть чуточку придержать язык. – Если бы у нас, как в любой нормальной стране, работающему мужу – а он у меня вкалывает, не то что…- она перевела дух. – Работающему мужу платили столько, чтобы он мог прокормить семью. А польза от женщины обществу может быть одна: дом, семья и дети. А не вся эта… — она замолчала, обведя рукой комнату.

Начальник вздохнул, а потом сообщил, что во время обеденного перерыва в секторе состоялось собрание трудового коллектива с повесткой дня «выборы делегата на профсоюзную конференцию института», на котором единогласно выбрана инженер Гончарова. Так что сейчас Наталье Николаевне надлежит идти в семьсот пятнадцатую комнату к зампредседателя профкома, чтоб ее занесли в список, а в пятницу после работы  в восемнадцать ноль-ноль…

В пятницу?! Наташу прямо-таки обожгло досадой. По пятницам она всегда устраивала стирку. Конференция протягомотится часов до десяти вечера, как в прошлом и позапрошлом годах, когда ее тоже туда загоняли. Значит, стирка откладывается на субботу. Но суббота – день большой уборки. Значит, уборка – на воскресенье. А по воскресеньям она полдня варит и жарит на неделю вперед. Значит…

— Никуда я не пойду! – Наташа зло стукнула кулачком по столу. – И вообще я на ваши профсоюзы с большого дуба…

— Профсоюзы – цепной пес администрации! – поддакнул обиженный на жизнь Мирошников.

— Ах, не пойдете…- завсектором вышел на середину комнаты и остановился перед ее столом, медленно покачиваясь с пятки на носок. – А с работы отлучаться, когда вздумается, вам не надоело?

Наташа сникла. Возможность бегать днем по магазинам была для нее единственным способом обеспечения семьи. Ведь утром еще ничего нет, вечером уже ничего нет, а в выходные вообще ничего нет. И если захлопнется эта лазейка…

Зав молчал. И она чувствовала свою обреченность. Знала, что опять, как всегда, смирится и поплетется на эту никому не нужную конференцию.

— Эх вы, муж-чи-ны, — срывающимся голосом проговорила она. – Сами-то в пятницу по всяким приятным делам разбежитесь! А женщине отсиживать. Все на нас свалили; на наших плечах в рай готовы въехать! Нам ребра в очередях ломать, рубли пересчитывать, чтоб вас прокормить – а вам только курить да рыбачить?! – никто не отозвался, и даже Рудановский весь ушел в пиджак, точно его тут и не было. – Рыцари без страха и упрека! «Ваше величество женщина»! Слов-то каких набрались! А чуть что – и за женскую спину, да?

— Ну, в общем, так! – рявкнул завсектором. – Или вы сию минуту идете в семьсот пятнадцатую. А в пятницу просидите до конца. И отметитесь в списке два раза. Или…

Он ткнул пальцем в свободный вкладыш, все еще лежащий на Наташином столе.

Она вспыхнула и тут же угасла – вскочила, закрылась ладонями, выбежала в коридор. Умом она понимала, что все ерунда и нет причин для настоящего горя; что даже профсоюзную бодягу можно использовать с толком, если захватить давно залежавшееся вязание. Но последней капли хватило, чтоб плеснула через край давно копившаяся обида на жизнь. И Наташа летела по коридору с единственной целью: найти укромный уголок и прореветься всласть.

Она бежала, очертя голову. И, кажется, в кого-то врезалась: споткнулась, толкнула, едва не сшибла с ног. Вскинулась, чтоб наорать на того, кто смеет шляться поперек ее пути – и радостно охнула. Это была Бондариха из шестьдесят четвертого отдела, в новом коротком платье, с подтянутой до носа грудью – в прошлом году от  нее сбежал второй муж, после чего она стала чудовищно молодиться, охваченная страстью к невинным мальчикам – и с нею девятнадцатилетний  практикант.

— О-ой, Викусик!…- приторно подняв брови, Наташа всплеснула руками. – Как ты хорошо сегодня смотришься! Где твои сорок лет?

Усатенький паренек, кажется, ничего не понял; возраст женщины для него еще ничего не значил, если у нее имелись ноги, грудь и интерес к нему. Но удар попал точно в цель: замазанное кремами лицо Бондарихи досадливо перекосилось. Схватив своего несмышленыша за руку, она поспешила утащить его подальше, пока он не успел услышать еще чего-нибудь в том же роде.

От сознания сделанной другому гадости у Наташи потеплело на душе. Незаслуженная обида умчалась дальше по цепочке, внутри отпустило; от горла отхлынули готовые было слезы. Незаметно для себя сменив походку, она поскакала в семьсот пятнадцатую.

III

За ужином муж объявил, что в пятницу вернется поздно: какому-то приятелю удалось обменять квартиру с расширением, и они сразу после работы всем миром пойдут врезать замки и обивать дверь. А дочь добавила – ее тоже не будет, она уйдет куда-то с подружками на весь вечер.

Наташа вспомнила про конференцию и почти спокойно поинтересовалась, кто же заберет из садика сына. Муж уточнил, что не может нарушить традиции мужской дружбы, они в своем ОКБ всегда собираются все вместе и идут помогать одному. А дочь откинула волосы со лба, нервно вздернула носик и сослалась на Конституцию, которая гарантирует каждому право на отдых.

Тогда Наташа, не чувствуя уже ничего, кроме обиды, отметила однобокость традиции, ведь она что-то не припомнит случая, когда эта святая дружба явилась бы помочь в их дом, а обои давно коробом стоят, второй год как пора переклеивать, да ладно наплевать на обои, пусть хоть на голову упадут – но сушилку для обуви, наверное, можно починить?! Потом она обрушилась на дочь, обозвала барыней и лентяйкой – вся в отца! – и посулила сто бед в грядущей жизни. Затем, не удержавшись, всыпала порцию и безвинному пока детсадовцу сыну – просто так, для профилактики.

И наконец, обойдя круг, снова перевела огонь на мужа. И он получил сполна и за все. За традиции  и сырую рвань сапог, за бесконечную осень и профсоюзную конференцию, за злого начальника и фальшивого джентльмена Рудановского, за пустоту магазинов и дураков в правительстве – за все, что украшает жизнь современной женщины…

Наташа шумела, с наслаждением облегчая душу и, еще не кончив, поняла, что допустила тактическую ошибку. Под напором ее крика всю троицу ветром сдуло, и ей в итоге вышло хуже: она осталась на кухне наедине с грязной, ожидающей мытья посудой.

Она крикнула последние фразы уже в дверь, затем спокойно взялась за самое неотложное дело. Вытащила удобные маленькие мешочки от импортных кур – которых муж два года назад привозил из Москвы – аккуратно расфасовала на порции шесть десятков котлет и затолкала в морозильник. Потом присела к столу, размышляя, что станет из них готовить. Хорошо бы раздобыть капусты: голубцы зимой лучше всего. Но если брать ее на рынке, то вся экономия пойдет насмарку, тогда уж лучше было сразу брать хорошее мясо и печь буженину. Надо постараться ухватить кочан в магазине. Это можно сделать только днем – значит, без свободного вкладыша не жить.

За него придется платить конференцией. Но как же сына из садика… А, ладно! – устало отмахнулась она. – Это будет еще только в пят-ни-цу! А до пятницы…

До пятницы может произойти масса благоприятных событий. Председатель профкома сломает ногу, разгонят профсоюзы, закроют институт, Луна упадет на Землю…

Да и вообще – она не умела долго кручиниться по одному поводу. Тем более, что давно уяснила две простых вещи: во-первых, переживания ничуть не ускоряют решения проблем. А во-вторых, любая проблема всегда, так или иначе, найдет свое решение.

Наташа закатала рукава и принялась ворочать посуду.

В коридоре гремели железки. И переговаривались два голоса: звонкий вопросительный и глухой поясняющий. Муж с сыном что-то делали в четыре руки – неужто за сушилку взялись?!

Осторожно вплыла дочка и, не поднимая глаз, принялась тереть тряпкой обеденный стол.

А из комнаты, с оставленной на проигрывателе пластинки, опять лилось то же самое, сладкое и обещающее:

-…Ваше величество женщина!

Женщина, Ваше величество!

Ваше величество женщина!…

1990 г.

© Виктор Улин 1985 г. « Венера Милосская торс сзади « (бумага, карандаш) 21х29.

© Виктор Улин 1990 г.

© Виктор Улин 2018 г. — дизайн обложки.