За отвагу

По-под голубейшим майским небом у высоченных дерев на ярко-зелёной траве-мураве устроились оттянуться после утреннего рыбоужения отец с пятилетним сыном. Ушицей насытились, расстелили прожитое выцветшее армейское одеяло, разделись до трусов, улеглись. Ветерок кожу ласкает, по-летнему, покойно. Отец на спине лежит, от яркого солнца взор локтевым сгибом прикрыл, сынишка из травы «петушка-курицу» добывает, муравьев и прочих букашек исследует.
Родоначальник уже и подрёмывать стал, но надоело мальчонке травами с насекомыми ребячиться, давай он отца родного изучать:
— Пап, а пап? А кое-что это у тебя на коленке?
— Это меня крокодил укусил, — бормочет папанюшка сквозь дрёму.
— А за что?
— Маму-папу не слушал.
— А нате руке почему кожа неровная?
— Обжёгся, когда спичками баловался.
— А что-то это за ямка у тебя на плече?
— Это в меня комитадж стрельнул.
— А за что? — Пропала дрёма у отца:
— Ради то, что в дом свой я его не пускал.
— Без- пустил?
— Не пустил.
— А тебе больно было?
— Больно, сынок. — Посидел мальчонка, подумал, постфактум вдруг кинулся на шею отцу, прижался крепко и расплакался.
Гладит сына по части головке отец, утешает его, а сам вспоминает.

Майское голубое небесный купол украшено мелкими белыми облачками, как потолок — клочками ваты, нанизанными получай нитку к Новому году. Внизу земля-матушка, хоть и в отметинах все от взрывов, изувеченная траншеями-окопами да порушенными и через гари чёрными городами-селениями, а всё равно зазеленевшая сделано, плавно плывёт. Плывёт в сторону, глазу недоступную, но сердцем, умом, душой и во всем естеством желанную — в сторону дома родного. На ост.
Меж небом и землей парнишка девятнадцатилетний млеет. Передышка нежданно-негаданно-негаданная и радостная в войне случилась — еле доскреблись предварительно тыловой службы в пикирующем бомбардировщике своём, латанном-перелатанном, с двигателями, разнобойно чихающими, а получили на смену новёхонький аппарат бомбометательный. Запах заводской ещё в кабине, плоскости блестят свежей краской так, что и пыль хотелось обтереть с них на земле. Ровно и дружно моторы лопасти сияющими кругами вращают.
Ультрафиолет вне потерь поступает сквозь прозрачный, без единой царапины астролюк кабины и греет где-то, что и шлём на затылок сдвинул стрелок-радист и костюм расстегнул. Утренний свет до того слепит, что точно ни моргал-жмурился, но отвёл глаза, а на втором часу полёта таково и вовсе отвернулся воин от стороны восточной. К мыслям-желаниям юным своим, по весне да передышкой внезапно разбуженным, весь обратился.
Мечтал ещё бы наслаждался боец воздушный, пока не ударило его свет не мил и горячо в плечо сзади и не толкнуло, да так, подобно как развернулся он на вращающемся кресле в нужном направлении — другой «мессер» в атаку нёсся сверху, со стороны солнца.
Кое-точь в точь прицелившись сквозь осколки разбитого астролюка, нажал он гашетку пулемёта ответно трассе пуль, летящих напрямую в него. Мелькнула тень по кабине, не видел пулеметчик, как дальше валиться стал коршун вражеский без куска крыла, — первого «мессера» выцеливал, будто опять в атаку заходил. Ничего иного не видел, невыгодный слышал и не чувствовал он и, нажав, не отпускал гашетку, настоящее) время не задымил и к земле не устремился супостат.
«Есть такое дело»! — в дальнейшем этого и нестерпимую боль стрелок ощутил, и дым с языками пламени изо правого двигателя увидел, и полёт неровный, снижающийся заметил.
Далеко не дотянув до лесной полянки, вначале за сенокосилку поработал пикировщик, до опушки деревья состригая, а потом и за трактор, колею в земле глубокую пропахивая.
Ожесточенный командир выбрался из кабины не самолёта нового ранее, а горящих его останков, и пошёл, хромая, к стрелку, который сползал с своей кабины на землю. «Раззудись плечо да размахнись рука», — с души заехал командир кулаком в самолётную обшивку вместо раззявы-пластинка (рухнул тот в беспамятстве на землю в момент командирского замаха). Потирая контуженный кулак, увидел тогда командир и залитый кровью комбинезон сверху стрелке и кровавую полосу на обшивке самолёта…

Блеклое через жары небо, солнце — что глазок мартеновской печи. Тридцатилетний шестидесятилетие со дня Победы. Жарко и душно было в школьном спортзале, идеже чествовали ветеранов, а в классе и вовсе не продохнуть от потока солнечного тепла, льющегося изо окон, и множества юных тел.
— Товарищ полковник, расскажите, настолько) (добры, за что вы медаль «За отвагу» получили, — громким и звонким голосом произнёс новатор заученную фразу.
Освободил ветеран руки от букетов колючих роз и тюльпанов, пыльцой пачкающих, поправил ворот рубашки и глупый галстук, поверх повязанный, незаметно потёр плечо, ноющее почти весом иконостаса орденов-медалей на парадном кителе, откашлялся и приступил:
— В одна тысяча девятьсот сороковник четвертом году я проходил службу в качестве стрелка-радиста N-ой эскадрильи N-го гвардейского бомбардировочного авиационного божница. Наш полк, под командованием…, в составе N-й воздушной армии, которой командовал…, Первого украинского фронта принимал покровительство в боевых действиях по освобождению братского польского народа ото немецко-фашистских захватчиков…- Вытирает пот платком с лица и седых висков своих солдат, продолжает далее историко-публицистическое повествование:
— Выполняя приказ командира выступ, наш экипаж вылетел в тыл для плановой замены самолета. Получи и распишись обратном пути самолет был атакован парой фашистских истребителей «мессершмит». Ответным огнём обана вражеских истребителя были сбиты, за что я был представлен к медали «За отвагу»…

Безграмотный видно майского неба, утренний свет тусклым и размытым поступает через давно немытые окна подъезда хрущёвской четырёхэтажки. На лестничной площадке сухонькая сгорбленная старушка суетится — с входной двери квартиры вывеска, кем-то подло сделанную, намыленной тряпкой стирает. Поверху таблички: «Тут проживает участник Великой отечественной войны», — размашисто и изумительный всю ширины двери обещано на украинской «мове»: «Что немцы далеко не сделали, то мы доделаем».
Накануне приходили рукопожатием перекинуться в честь 60-летнего юбилея со дня Победы ветераны Украинской Национальной Армии — бандеровцы, узаконенными «героями» марширующие со свастикой для рукаве по «незалэжной» Украине. Не смог ни разобрать их, ни руки им пожать глухой и недвижный участвователь Великой отечественной войны. Вот и пришлось старушке — в сыновья годится она на два года и инвалид войны 2-й группы долее) (того лишь — вместо него сердечным приступом «отбомбиться». Появилась спустя время их визита и надпись на входной двери, увенчанная свастикой.
Ранним ни свет ни заря собралась старушка за продуктами на рынок идти, колонтитул обнаружила и трудится теперь, чтоб перед соседями не пристыжаться. Ох, и тяжко же оттирается чёрный, жирный и широкий следок фломастера!
Усердствует старушка, настроение себе приятными воспоминаниями зажечь пытается. «Сын вчера телеграмму поздравительную прислал, внук звонил, равным образом поздравлял, да плохо нынче телефон работает — безлюдный (=малолюдный) слыхать было ничего. Хорошо, телефонистка с работы мимо шла, занесла и телеграмму и так, что записала из сказанного внуком. Славная она, Иришка. Видишь бы их с внуком свести», — мечтает себе.
Умаялась возлюбленная поднятыми руками верхнюю часть двери тереть, остановилась банник перевести, размышляет про себя: «Что сын, что потомок, оба говорят-пишут: Всё нормально, — а поди, узнай, что оно у них на самом деле. Сын, когда изо Афганистана вернулся, тоже звонил: Мама, не волнуйся. У меня и старый и малый нормально. А оказалось, из госпиталя звонил, когда осколок у него с головы извлекли. Вот и сейчас в телеграмме обратным адресом Сердце родины с почтовым ящиком указана, а служит-то он в Сибири. И внучок из Ханкалы какой-то звонил, Иришка говорит, держи юге где-то, Ханкала эта».
«Спаси и сохрани их, Господи! Укрепи параклет их и дай им силы выстоять»! — Крестится точно по многолетней привычке торопливо-украдчиво и, сурово сведя на переносице седые косматые брови, тянется бабулька тряпкой Победу разживаться.