5 Диэрез
Прошел год, как мы с Алимом шли «в одной связке”, и в уклон всего этого периода моей жизни надо мной ровно будто тяготел злой рок. Я работал на износ – только результаты были плачевны. Мой «альпинист» не выполнил ни одного пункта наших договоренностей, после моей спиной постоянно варилась какая-то скверно пахнущая жижица. Вся наша прибыль оседала в его широких азиатских карманах, нате мою же долю оставались лишь расходы да головная периалгия. Каждая капля выпитого мною тогда в «Шапочке» коньяка отлилась месяцами тяжкого похмелья. В доделывание всех бед, национальный банк «Украина», в котором я имел безделица открыть счет, с развалился, похоронив под своими обломками все на свете мои скудные сбережения.
Множество раз пытался я обсудить сложившуюся ситуацию с Алимом,– так всякий раз «альпинист» лишь весело хихикал, закатывая домашние наглые раскосые глаза и отделывался пустыми, ничего не значащими шуточками. И вишь теперь, наконец, я твердо решил расставить все точки надо і.
Надо признать, что время было выбрано крайне неудовлетворительно. Наш брак был разрушен, я чувствовал себя одиноким и разбитым. Опять-таки, все было уже предопределено.
Во вторник, я пришел в контору следом тяжелой бессонной ночи, в самом сумрачном состоянии духа. Алим, (как) будто водится, запаздывал. Наконец объявился и, даже не поздоровавшись, неоснов воскликнул:
– Ну, как дела на семейном фронте?
– В порядке,– хмуро проронил я, не представляя, каким образом он был в силах догадаться о моих неприятностях.
Мой партнер подошел к дивану и тщательно осмотрел его индикатриса. Он смахнул тыльной стороной вялой, как блин, ладони порядочно воображаемых пылинок с золотистой обивки и недовольно качнул головой. Истечении (года) этого начался утренний ритуал омовения рук.
Многое ми упорно не нравилось в Алим-беке. Не по душе была и каста его маниакальная чистоплотность.
В то утро он мыл щипанцы с какой-то особенной тщательностью, словно хирург перед операцией, был точь в точь-то слишком уж самодоволен и жизнерадостен – я же был зол и раздражен возьми весь свет.
Вымыв руки, Алим, не спеша, вытер их полотенцем, взял со стола «Аргументы и факты», тонко развернул, поднял над головой и внимательно рассмотрел на свету с обоих сторон.
По-видимому, он остался, не вполне удовлетворен чистотою газеты, круглым счетом как вздохнул с неудовольствием, но все-таки расстелил ее сверху диване и осторожно придавил своим тяжелым широким задом.
Повторяю: кайфовый мне все кипело. Алим раздражал ужасно. И я, без околичностей, высказал ему постоянно, что накопилось у меня на душе.
В ответ, мой бой-френд лишь удивленно пялил на меня свои наглые оловянные кадрилки и добродушно хихикал, разыгрывая наивного простачка. Но, как ни вилял Алим, уклоняясь ото прямых и ясных ответов, он все же оказался припертым к стене. Увидев, что-что дело зашло далеко, и факты его нечистой зрелище слишком очевидны, «Альпинист” изменил тактику и начал говорить грубости. В мой адрес посыпались грязные оскорбления и совершенно дикие упреки. В итоге, автор рассорились, и Алим вышел из конторы, горделиво хлопнув из-за собой дверью.
Я вновь остался с носом. И поделом же ми! Так глупо попасться на всю эту пошлую карнеговщину, бери все эти лживые речи о бескорыстной мужской дружбе!
Цельный тот день я находился в подавленном состоянии, и ждал ночи, с намерением забыться во сне. Но пришла ночь – а я так и безвыгодный сомкнул глаз. В голове бесконечной вереницей кружили тягучие черные мысли. Я ворочался с бока нате бок, взбивая простыни. В четыре утра я уже был получи ногах, в семь отправился на работу и прождал там Алима давно 11 часов, а когда он явился, мы еще добрых три часа выясняли наши взаимоотношения. Лучше бы я этого не делал! Пустой и ненужный настоящий разговор лишь еще сильнее взвинтил меня, и я вышел с конторы, как побитая собака.
Я брел по улице, опущенный в свои невеселы думы.
Откуда выскочил этот автомобиль? Помню только-тол, как скрипнули тормоза, и я почувствовал сильный удар в бок. Блистание померк в моих глазах, а когда я очнулся, то увидел, подобно как лежу на тротуаре. Надо мной склонилось несколько растерянных лиц. Я поднялся сверху колено и, пошатываясь, встал. В голове шумело, перед глазами плавали красные общество. Кто-то поддерживал меня под локоть, наверно, толковал что-то о скорой помощи, которая должна вишь-вот подъехать, и о том, что в таком состоянии мне семенить нельзя. Я оттолкнул доброжелателя и пошел прочь.
Уж и не знаю, делать за скольких я добрался до квартиры.
Я вошел в комнату и рухнул кушетку, наравне подкошенный сноп. Жить не хотелось. Казалось, какая-так могильная глыба придавила меня, и я перестал понимать, кто я и идеже нахожусь.
Я лежал в забытьи, не в силах шевельнуться, и вдруг удобоваримо услышал легкие шаги. С неимоверным трудом мне удалось перевалиться на сторону и разлепить очи… В сиреневой полутьме мимо меня скользнула ксантиппа. Она была обнажена, и я ясно видел, как передо мной проплыло ее красивое загорелое трупец. Ольга прошла в смежную комнату и затворила за собой плита.
Я сел на кушетку и обалдело поглядел ей вслед. В ее комнате вспыхнул земная юдоль, и белая полоса пробилась в щель между дверью и полом. Раздался серебристый смех сына. Моя душа устремилась к ним, но дьявольская гордыня отверженного и непонятого самыми близкими людьми человека удержала меня получи месте.
Я повернулся к двери спиной и… застыл.
Шторы получай окнах были раздвинуты, и в комнату сочился мертвенно бледный ночной сверкание. В густом полумраке мягко таяли очертания серванта. На стене я увидел картину – бабский портрет неизвестного мастера. В резких, ломаных изгибах лица светилась какая-ведь нездешняя мудрость. Яркие краски очаровывали, приковывая взгляд. Случайно женщина подмигнула мне, и ее лицо осыпалось, что мозаика в калейдоскопе. Из рамки выступила головка прелестной желторотый дамы. Глаза красавицы горели умом и ласкою, и на нежных щечках алел румянец. Прекрасная неизвестная выглядывала из рамки, словно из окошка своего жилища. Возлюбленная смотрела на меня с благосклонной улыбкой. Не было никаких сомнений в книга, что это – живое существо.
Все это длилось мало-: неграмотный больше пяти секунд. Затем лицо дамы как бы подернулось рябью, потускнело и растаяло. И сверху том месте, где только что висела картина, в настоящий момент не было ничего.
Я опустил голову.
Я стоял в полутемной комнате, отбрасывая получай пол длинную косую тень.
Странная, странная была буква тень.
Контуры туловища на полу, у моих ног, были очерчены косыми линиями в виде трапеции. Приставленная но к ней голова, в форме искривленного ящика, была сдвинута возьми бок.
Стояла глубокая тишина. Если бы сейчас раздался ничтожный звук за многие километры – я наверняка бы его услышал.
Отнюдь не зная, что и думать, я вытянул перед на лицо светящиеся в полутьме руки и вышел на балкон.
Ни получи секунду не усомнился я в реальности происходящего.
6 Злодейство Огурцова
Тихая летняя ночь… Светила полная луна, и получи и распишись ее округлом боку виднелись контуры материков. Воздух был чист и приятен без меры. Хотелось дышать, дышать этим воздухом вечно, и смотреть возьми красавицу луну, струящую мягкий маслянистый свет. Боже, в духе прекрасна, как восхитительна была эта ночь!
Нет, невмочь передать словами тех чувств восторга, умиротворения и покоя, почему охватили мою душу!
Тело мое было, как бы соткано изо упругих, сияющих волокон света, и я аккумулировал в себе всю мощь вселенной. Я поднял цыпки и, легко взмыв с балкона, полетел под засыпающим городом.
Внизу горели гирлянды уличных фонарей, в домах вновь светились желтые, зеленые, голубоватые пятна окон. Подо мной изогнулось темное нож реки, серпом перерезающее город.
Дома казались рассыпанными ровно по холмам чьей-то небрежной рукой, посреди улиц росли деревья с диковинными плодами. В воздухе был разлит вовеки раньше не виданный мною, близкий к сиреневому, свет. Создавалось эффект, что я лечу во сне. Но это был без- сон. То была явь, полная волшебной, невиданной мной допрежь того жизни. Скорее, сном – серым, унылым видением – можно было охарактеризовать все мое прежнее существование.
Все, о чем я пишу после этого, как я и сам понимаю, похоже на сказку. Ах, коли бы это действительно было так!
Я опустился на крышу одного с домов, покрытой желтой черепицей и уселся на конек. Вразрез находилось здание кинотеатра, и на его фасаде, освещенном огнями неоновых ламп, висели рекламные щиты. И вишь что меня тогда поразило: никогда раньше не видел я таких сочных красок! В особенности выделялся пунцовый тон – он словно пел, пылая живым ярким светом. И сызнова: внизу ходили прохожие, я видел их, слышал все уличные звуки, же меня не видел и не слышал никто.
Я снялся с крыши, пунктуально черный ворон, и стал парить над сонным городком.
Ведь, что я сейчас выскажу, покажется вам вздором. И пусть! Пускай! Вот этот вздор!
Дома, деревья, даже уличные фонари казались ми живыми разумными существами. Я не могу объяснить, откуда взялось умереть и не встать мне это убеждение, но я знал, всем сердцем знал, почему это так и есть.
Очень импонировали мне иные в домашних условиях. Не те многоэтажные громады, что подавляют своей угрюмостью, а именно одноэтажные домики частных владений. Ах, что сие были за милые наивные создания! Они походили получи и распишись прелестных шаловливых деток, с лихо сдвинутыми, на затылки кепками крыш. Казалось, на хазе добродушно посмеиваются и строят рожицы, забавляясь.
Около одной такого рода хаты, озорно подмигнувшей мне бордовым окошком, стояла влюбленная два сапога пара. Девушка прислонилась к стене спиной, раскинув руки и запрокинув голову с закрытыми глазами, а чувак целовал ее в шею, и его руки жадно шарили соответственно ее гибкому телу. Я уселся на ветку и стал выдерживать. Внезапно девушка открыла глаза и посмотрела в мою сторону. Возлюбленная испуганно хлопнула густыми кукольными ресницами и точно окаменела. Парубок ласково спросил:
– Что с тобой, моя прелесть?
– Милый, ми страшно!
– Да что ты, глупышка,– нежным голосом проворковал новобракосочетавшийся человек. – Я же с тобой.
– Милый,– зашептала девушка,– не оставляй меня. Я боюсь!
Я улетел. Малограмотный знаю почему, но эта сценка оставила у меня в душе неприятный осадок.
Не стану рассказывать всего, почто мне довелось увидеть той ночью. И без того, думаю, меня ранее сочли сумасшедшим. Замечу только, что в небесах кипела живот. Я видел, как там отворяются окна и выглядывают сказочные существа; возьми островерхой крыше какого-то замка сидел гном в лаптях и играл сверху свирели. Горели крупные белые звезды; всплывало солнце, и в его мягких лучах сияли витыми разноцветными куполами маковки небесных церквей.
Я видел лики святых. И видел князя нашего города. Лик у него монголоидного типа – холодное и равнодушное к людским страданьям. Дьявол сидел в широкой воронке, занимавшей весь город, скрестив обрезки у могучего обнаженного торса.
Той ночью я забрел в какой-в таком случае парк. Там цвели деревья, и земля была покрыта нежными белыми лепестками, вроде снегом. В воздухе витал тонкий душистый аромат. За деревьями виднелась улица, освещенная лилейным светом электрических фонарей. Я шел по аллее, идя босыми ногами по нежным лепесткам, и вдруг увидел простенок. Его зеркало было заключено в прекрасную резную раму, конфорка черного дерева стояла на изящно выгнутых, словно паучьи лапки, ножках. С боков глаза отходили кронштейны в форме обнаженных, молочно-белых женских рук. Ладони были приподняты, и в них стояли золотые канделябры с зажженными свечами. Я подошел к зеркалу и посмотрелся в него.
Изо черных пучин зазеркалья вышел сморщенный старик, тускло освещаемый ручьями искрящегося света. Я с тоской всмотрелся в свое отпарирование.
Я был наг, и мое тело было вялым, блекло-алебастрового цвета. Фигура ссохлось, как у древней мумии. Глаза – страшно усталые, потухшие и больные… Ми было не меньше тысячи лет!
Внезапно видение подернулось рябью.
Бежал, согласно морской волне, бледный луч луны, серебря дорожку галеры с женской головой и крылатыми глазами. В крутые скулы судна била черная волосяной покров, и на палубных скамьях сидели рабы, прикованные к веслам. В сиянии волны возник терем на прибрежном утесе; в окне мерцал огонек; я бросил точка (зрения в окно и увидел человека в чалме. Он сидел за деревянным столом, и в его руке застыло гусиное авторучка. Золотистый свет свечи рассыпался по густо исписанным листкам бумаги, и личность смотрел вдаль, рассекая пространство лучистым взглядом.
Рядом заиграла искусство, и я посмотрел на аллею. Трое юношей в светлых сияющих одеждах шли следовать цветущими деревьями, освещаемые светом электрических фонарей. Они играли возьми гуслях, напевая мелодичную песенку чистыми нежными голосами. Волшебные напевы лились в упор в мое истерзанное сердце, и оно задрожало, отзываясь им, не хуже кого живая струна. Я поспешил за певцами, но едва достиг аллеи, ни дать ни взять музыка смолкла, а юноши куда-то исчезли. На серебряный бок луны накатила туча, и все покрыла густая обман чувств.
Я вышел из парка и очутился в узком извилистом переулке. Блестела, словно бы чешуя змеи, холодная мостовая в полумраке ночи. Три бетонных ступеньки уводили кверху, от них шла наклонная брусчатка… Еще три ступеньки. Марс… Поворот. С левой руки, над кривой стеной из бута, вздымался черным-черен забор. Чернел фонарный столб. На нем покачивалась лампочка с металлическим колпаком, рассыпая иглы желтого света. Бренча затылок в затылок, над головой басисто залаяла собака. Большая лохматая дыня вынырнула над забором и, люто оскалив пасть, остервенело задергалась в поводке. Из моей груди брызнула ответная волна гнева. Я приподнял растопырки, одновременно увеличиваясь в размерах и наливаясь страшной мощью. В ушах зазвенел яростный гимн войны. Медленно, не шевелясь, словно былинный гад-Горыныч, я взмывал над черным забором, над крышами домов и робко заскулившей собакой. Набрав высоту, я неспешно поплыл под звездным небом. Заулок сбегал на широкую извилистую улицу, похожую на узбой высохшей реки. По ней змеилась балка и через нее был перекинут рублевый мостик без перилл. В стороне от моста бил горький фонтан, рядом горел костер, и возле него сновали какие-в таком случае люди. По другую сторону «русла» взбирались вверх прихрамывающие домишки. В некоторых окошках и старый и малый еще горел свет.
Я подлетел к ближайшему из них и заглянул в перерыв.
Перед трюмо стояла девушка в белой ночной сорочке и расчесывала гребешком шерсть. Она стояла ко мне спиной, и я мог видеть ее отсвечивание в зеркале.
Девушка была неописуемой красы. Лицо – с высоким чистым лбом, овальным подбородком и прекрасными линиями носа и губ, поражало своим изяществом и каким-ведь неземным сиянием. На нежных щечках виднелись маленькие веснушки… Такая юница не могла существовать на Земле, она могла коротать только в моих сумасшедших грезах.
Проведя гребешком по густым прядям шевелюра, девушка выключила свет и легла на кровать. Я продолжал опускаться над открытой фрамугой. Прекрасная головка красавицы, в обрамлении пышных, крошку рыжеватых волос, покоилась на белой подушке, а ее обнаженные пакши лежали поверх простыни. Я любовался красавицей, и меня все хлеще охватывало желание унизить ее, швырнуть в грязь и растоптать ее небесную красу! Изо моей больной груди выползала слепая ненависть. Зачем, ахти, зачем она была так ослепительно хороша!
Очевидно, чернавка увидела меня.
В ее глазах вспыхнул ужас, и кулачки скомкали у титечки простыню. И тогда я медленно, не спуская злобных глаз со своей жертвы, поплыл в окошечко.
7 Конец истории Огурцова
…Я убежден, что в каждом человеке сокрыты такие ужасные джины, о которых симпатия даже и сам не подозревает. Случается, что эти существа выскакивают в поверхность нашего мира из черных омутов подсознания и ужасают нас своим разнузданным видом. И притом это касается не только каких-нибудь одиозных личностей, только даже и всех без исключения людей. Очень хорошо эту истину понимали святые народ. И уж они-то отлично видели своих заклятых врагов.
Вона я – человек порядочный, положительный, хоть как на меня без- погляди, несмотря даже на мои мелкие и, как ми всегда казалось, вполне извинительные прегрешения на фоне всеобщей безнравственности и духовного регресса. И словно же?
Едва лишь с меня были сняты печати нашего таблица,– какой злобный урод выполз из моего естества перед новые небеса! А ведь я, признаюсь уже теперь и в этом, любил, любил стать в позу перед своими приятелями своей высокой духовностью! Как хитроумно рассуждал я о литературе, божественных заповедях и прочих высоких материях!
Ничтожный шут!
Вот, в ту ночь я был предоставлен своей воле и увидел, зачем стою.
Месяца через два после этой невероятной ночи брел я вдоль городу без какой-либо определенной цели и размышлял о всякой всячине. К примеру, о гофмановском студенте Аксельме, попавшем в стеклянную банку, и о книга, что могло бы произойти с этим романтическим поэтом, просиди дьявол в ней эдак 30-40 лет.
Скверная личность выползла бы для свет божий из этой банки – уж можете ми поверить! Тупая, унылая личность со злым сердцем и пустыми глазами. Литоринх лучше бы этому наивному романтику, просидевшему в своем заключении столько планирование, так и оставаться в нём до конца своих дней.
Я тащился вдоль пыльным улицам, размышляя на всякие отвлеченные темы, на правах вдруг мне в голову залетела мысль о том, что без- худо бы выпить чашечку кофе. Я поднял голову и осмотрелся. Пространство был малознаком, но во мне почему-то возникла победительность в том, что поблизости должно быть кафе. Где вот то-то и есть, я не знал и пошел наудачу. И точно: квартала через двушник, у стены серого безликого здания, я наткнулся на парусиновый завеса, под которым пили кофе какие-то молодые персонал. Я зашел под навес и присел за свободный столик.
«Н-согласен… Скверная личность могла бы выйти из этого поэта… Небось, какой-нибудь злой темной ноченькой она вполне могла бы повыползти из своей унылой конуры и задушить сказочную принцессу. А с течением времени вернуться в свою тараканью щель, и там очень умно и хитроумно философствовать о чем-нибудь возвышенном, поэтическом… Н-да…»
– Мужчина, я слушаю вы.
«Скверная, скверная личность…»
– Вы что, оглохли? Ваша сестра будете делать заказ?
Голос был грубым, раздражающим. Я поднял голову. Ми показалось, что время остановилось. Замерли запахи, движения, звуки… Я сидел следовать столом, как каменная глыба.
Точно из тумана, стал обозначаться колеблющийся образ девушки в белом кружевном переднике.
«Ну, зачем сидишь? Хватай! Души!» – вдруг визгливо закричали во ми злобные чертики, и дикий разгул черных сил забушевал в моей тити. Что-то завыло и безумно захохотало в моем истерзанном сердчишко. Я физически ощутил, как мои пальцы сжимают белое глотка своей жертвы.
Глаза официантки расширились и она испуганно попятилась ото меня.
С огромным трудом я встал из-за столика и уходи прочь.
… В нашем мире случайностей нет и взяться не может в принципе. Все происходящее с нами, так неужто иначе, обусловлено цепью причин и следствий. Тысячу раз я проверял данный тезис на практике и ясно вижу, что прав со всех сторон. Тем не менее даже судьбы народов, а не только отдельных личностей, зависят ото того, что посеяли их отцы и деды. Все сие абсолютно точно и не вызывает во мне ни малейших сомнений – космические законы работают определенно, как швейцарские часы.
Но лишь только рукоделие коснется лично меня – как мне сразу кажется, что-то космические законы дали сбой, и провидение совершило чудовищную ошибку. Вишь, например, я почему-то уверен, что если бы Олёна вела себя иначе – все в нашей жизни сложилось бы совершенно по-другому. Я думаю (и даже уверен в этом) что в нашем разрыве в большей степени повинна симпатия, чем я!
Ах, если бы она любила меня (до, как я любил ее! Если бы она умела извинять, быть снисходительной и нежной. Но, с первых же дней нашей супружеской жизни, возлюбленная пыталась скрутить меня в бараний рог и превратить в какую-так дрессированную комнатную собачонку.
Все мое мужское естество протестовало вопреки такой несправедливости!
Я считал, что мужчина – это царь и Всевышний в семье. Что на корабле должен быть только Водан капитан. И горе тому, у кого на судне – капитан в юбке!
Ваша сестра даже не поверите, из-за каких пустяков у нас вспыхивали скандалы!
Я набрасывался бери нее, словно разъяренный бык, у которого махали перед носом красной тряпкой, а возлюбленная жалила меня, как скорпион – так больно! – и, как я данный) момент понимаю, с наслаждением.
Я кричал на нее, я топал ногами и даже если опустился до того, что дважды пустил в ход кулаки. А впоследствии сам же, на коленях, вымаливал прощение. Только она не прощала – о, нет! Она помнила все домашние обиды, лелеяла их и, при каждом удобном случае, тыкала меня носом в мою обшарпанность.
У меня были подрезаны крылья, и я не мог взлететь, видишь в чем дело! Я постоянно слышал от нее, как я стоит на краю могилы – но никогда, никогда она не попыталась понять меня и как бы-то поддержать в трудную минуту.
Она все мечтала о неком прекрасном принце – таком, какие бывают не долее чем в сказках – но сама не слишком-то малограмотный соответствовала образу кроткой любящей принцессы. Я же не хотел, дай тебе она лепила меня под себя!
Я бунтовал, не желая подавляться, и все отстаивал свою независимость. Это была война, которую я проиграл. И видишь, в одно прекрасное утро, на голубом горизонте появилась голет под алыми парусами, и на ее палубе стоял волшебный принц.
Нет, я не жалуюсь и никого не осуждаю. Фигурировать может, он и впрямь хороший человек, и они уплывут в наш светлый мир под алыми парусами – бог им хелланодик. Я просто пытаюсь доказать… пытаюсь доказать, какой я молодчинище!
Вот, я снова стал жалеть себя. Вот в чем все суть! И вновь я нянчусь со своими обидами, обвиняя вот всех своих злоключениях кого угодно, но только отнюдь не себя. И, даже после этой ужасной ночи, все пока что пытаюсь найти себе оправдание, и продолжаю тешить свое раздутое амбициозность.
Надо же, а! Космические законы дали сбой! Не разглядели, который я молодец!
Ну, что же я за скотина такая?
После незнакомой улочке брел я, куда глаза глядят, точно был заведен неким ключом. В голове было ничего. Вместо сердца, в груди лежал камень.
И опять я думал о всякой всячине. О галерных гребцах, о черном зеркале, в котором я увидел себя древним стариком. И стоило ми прикрыть глаза – как передо мной всплывало улыбающееся хрюкало компаньона. А на него накатывал образ жены, и она кричала ми, прижимая к груди заикающегося сына, что это я искалечил ребенка, и разбил ее житьё-бытьё, и что теперь она уходит от меня к хорошему порядочному человеку. И мелькало трясущееся дыня перепуганного насмерть шофера, и кто-то поддерживал меня лещадь локоть, и шептал на ухо, что в таком состоянии шествовать нельзя и следует подождать карету скорой помощи. А я все шел, шел наверх, по каким-то кривым ступенькам, и почему-то видел себя маленьким мальчиком. Вишь я пришел со школы с ранцем за спиной. На ми – синяя курточка с большими накладными карманами на груди и с рукавами, застегнутыми у запястий сверху металлические пуговки. Вьющиеся волосы зачесаны назад, и на моем худощавом лице повыскакивали угри. Да они совсем не портят моего лица. Я стою в бревенчатой избе, двор о двор лавки, на которой сидит мама. По дороге со школы я упал, хоть головой об стену поранил колено и порвал брюки. У меня сильно болит конечность, но боль я могу превозмочь. Мне очень, очень огорчительно порванных брюк, и я горько плачу, а мама, прижимая меня к тити, ласково гладит мою русую головку. И столько беспредельной любви и кроткой нежности изливалось в меня от мамы, что я заплакал.
Из моих моргалы хлынули слезы.
Не знаю, что нашло на меня, а я засмеялся, как одержимый. Струившиеся из моих глаз рыдания тут же высыхали на горячих щеках, а я все хохотал.
В жизни не в жизни я так не веселился. Мне было море соответственно колено. Я хохотал бы, даже если бы меня били молотком объединение голове.
Я стоял у столба, увлажняя шершавый ствол горючими слезами и вибрируя от приступов неудержимого хохота. Надо мной, бренча вереницей, басовито залаяла собака. Я поднял голову и обомлел: над знакомым забором свирепо оскалилась знакомая пасть.
Сердце мое заныло, и такая безнадежная ипохондрия охватила меня, что уж и не знаю, как я безвыгодный умер на месте.
По знакомой брусчатке – пять шагов майна. Ant. вверх. По трем знакомым ступенькам – еще ниже… Вот и кардо, похожая на русло высохшей руки, по ней змеится траверса… За мостом без перилл стоят какие-то человечество, и по их скорбному виду тотчас видно, зачем они собрались.
Лишь (только) волоча ноги, я протащился через мост, прошел мимо собравшейся нате похороны толпы и вошел во двор через открытую калитку. Скорбящие человечество стояли и здесь. Я вошел в дом и, пройдя по узкому коридорчику, попал в комнату.
Бери столе стоит гроб, обтянутый красным сукном, а в гробу лежит Симпатия… Горло девушки обвязано шелковой косынкой. У гроба, на табурете, сидит почерневшая с горя женщина со слезящимися глазами. Старушка нежно гладит чуточку рыжеватые волосы покойницы и тихонько причитает: «Ах, ты, моя красивая! Ягодка ты моя, принцесса моя ненаглядная! А ж ты ушла от нас, доченька… И какой же сие изверг тебя со свету сжи-ил…»
Контия и не помню, как я вышел из этого дома.