Для семилетнего Димки день начинался ну просто чудесно! Парнишка загадал, что с утра за старшим братом Антоном придёт его друг Гришаня. Они какое-то время пообщаются и уйдут в свой кружок «Умелые руки». И тогда…

О, этого часа Димка ждал давно! Ему не терпелось добраться до заветного плоского ящика, в котором был новенький набор инструмента для юного техника. В углублениях удобно лежали тиски, ручная дрель, ножовка по металлу, напильники, отвёртки, свёрла, молоток…

Антон даже близко не подпускал братишку к этому богатству. Поправляя очки на переносице, он говорил Димке: «Сначала подрасти, и научись какому-либо делу. У тебя же руки-крюки, ты мне весь инстру­мент испортишь…». И правда, у Димки нередко билась посуда. Мать, заметая веником осколки, только взды­хала: «От сервиза почти ничего не осталось!». А затем добавляла: «Надо специально для Димки купить алюминиевую посуду. Вот её-то пусть роняет сколько угодно…».

– Старик, пора! – Это Гришаня торопит Антона.

«Неужели мой брат такой старый? – подумал Димка. – Ему же всего тринадцать лет. Может, Гришаня из-за очков его «стариком» прозывает?..». Антон был близорукий, поэтому не расставался с очками, которые придавали ему солидность.

– Димка, будь дома! Я скоро приду и что-нибудь приготовлю поесть, – предупредил старший брат.

Он сейчас был на правах главы семьи, так как родители уехали на неделю в командировку.

– Угу! – радостно ответил Димка.

Он на всякий случай выглянул в окно, убедился, что друзья – Гришаня и Антон – вышли из дома. И опрометью кинулся к набору с инструментом. «Сегод­ня я буду настоящим мастером!» – торжествовал Димка.

Вначале решил опробовать в деле дрель. Взял деревянную кухонную доску и принялся сверлить в ней отверстия. Вскоре пол на кухне был усеян опилками.

Потом установил тиски, закрепил в них серебря­ную ложку и стал ее распиливать ножовкой. Металл поддавался туго, и Димка увеличил скорость дви­жений. В какой-то момент ножовку резко повело в бок, и ножовочное полотно лопнуло на три части.

Мастер с досадой посмотрел на полураспи­ленную ложку, на сломанное полотно. «Что такое не везёт и как с этим бороться», – повторил Димка мысленно любимую фразу отца, которую тот часто употреблял в разговоре.

Настала очередь молотка. Он был небольшой, ладный, с гладкой лакированной ручкой. Полюбовав­шись им вволю, Димка взял вторую кухонную доску, еще неиспорченную, и начал забивать в неё гвоздики. На третьем гвозде он промазал и ударил молотком по пальцу.

– Ой! – вскрикнул начинающий мастер.

Прижав ладонь к груди, походил по квартире. А когда боль утихла, продолжил бить гвоздики, но уже соблюдая осторожность.

Вдруг Димке пришла в голову блестящая идея: «Почему бы не составлять буквы из гвоздиков?». И он теперь забивал их в доску со смыслом. Одно за другим появлялись слова «мама», «папа», «Дима». Он так увлёкся, что забыл про всё на свете. Однако увековечить имя старшего брата не успел, поскольку услышал за дверью его голос. Димка, растерявшись от неожиданности, заметался по кухне. Доски – с дырками и гвоздиками – положил на подоконник и прикрыл полотенцем.

– Ты где? – донеслось из прихожей.

– На кухне! – откликнулся Димка.

В его руке был молоток. Еще мгновение, и Антон появится здесь. Димка, не долго думая, сунул молоток в кастрюлю, стоявшую на газплите. А ящик с инструментом ногой запихнул под кухонный шкаф.

– Старик, я телевизор включу! Сейчас будет передача «В мире животных», – сказал Гришаня. – Давай посмотрим.

– Ты смотри, а я обедом займусь, – отозвался Антон.

Он, не глядя, налил в кастрюлю молоко, зажёг газ.

– Очень голодный? – спросил Димку.

Тот неопределённо пожал плечами. Боялся, что брат обнаружит в кастрюле молоток. Что будет потом? Димке не хотелось даже думать об этом…

– Будет у нас сегодня английский обед. Овсянка с молоком, – сказал Антон.

Только молоко закипело, он засыпал в него крупу.

– Еще минут пять и – готово!

– Старик, иди скорее сюда! – громко позвал Гришаня Антона. – Тигров показывают!

– Помешивай! – приказал старший брат. – Чтобы каша не пригорела.

– Ага! – с готовностью ответил Димка.

Как только Антон вышел из кухни, Димка попытался ложкой вытащить молоток из кастрюли. Но тот выскальзывал, а достать рукой невозможно: молоко-то кипит вовсю! Вспотев, Димка, тем не менее, продолжал выуживать молоток ложкой.

Опять в кухне появился Антон.

– Ну, как? Готова каша? Дай-ка я попробую…

Димка вернул брату ложку. Антон снял пробу и весело произнёс:

– Господа! Кушать подано!.. Гришаня, каша с молоком и тебя тоже ждёт!

Брат наделил кашей Димку, Гришаню. Последняя порция оставалась ему.

– В кастрюле какая-то кость! – удивлённо произнес Антон. – Откуда она там взялась?

У Димки давно пропал аппетит. Он сидел, понурив голову, ожидая развязки. И она наступила.

– Мой молоток! – воскликнул Антон, вынув его из кастрюли.

Грозный взгляд брата даже не могли скрыть очки.

– Старик, ты же обещал кашу с молоком, а вышла каша с молотком! – засмеялся Гришаня. – Сразу же вспомнилась сказка про жадную старуху и бравого солдата, который из топора варил кашу…

Антон под краном смыл с молотка прилипшую овсянку. Лак на ручке исчез полностью, отчего инструмент потерял привлекательность.

– Ну что мне с тобой сделать? – обратился к Димке старший брат со страдальческим выражением на лице.

И опять разрядил обстановку Гришаня.

– В солдаты его отдать! Раз научился варить кашу из молотка, то из топора наверняка приготовит…

Запах «Красной Москвы» —

середина двадцатого века.

Время – «после войны».

Время движется только вперёд.

На углу возле рынка –

С весёлым баяном калека.

Он танцует без ног,

он без голоса песни поёт…

Это – в памяти всё у меня,

У всего поколенья.

Мы друг друга в толпе

Мимоходом легко узнаём.

По глазам, в коих время

мелькает незваною тенью

И по запаху «Красной Москвы»

В подсознанье своём…

* * *

Голос эпохи из радиоточки

Слышался в каждом мгновении дня.

В каждом дыхании – плотно и прочно,

Воздух сгущая, храня, хороня

В памяти — времени лики и блики,

Эхо которых очнулось потом

В пении, больше похожем на крики,

В радости с нечеловечьим лицом.

* * *

Я жил на улице Франко,

И время называлось «Детство»,

С 20-й школой по соседству.

Всё остальное – далеко.

Взлетал Гагарин, пел Муслим,

«Заря» с Бразилией играла,

И, словно ручка из пенала,

Вползал на Ленинскую «ЗИМ».

В «Луганской правде» Бугорков

Писал про жатву и про битву.

Конек Пахомовой, как бритва,

Вскрывал резную суть годов.

Я был товарищ, друг и брат

Всем положительным героям

И лучшего не ведал строя.

Но был ли в этом виноват?

Хотя наивность и весна

Шагали майскою колонной,

Воспоминаньям свет зелёный

Дают другие времена.

Я жил на улице Франко

В Луганске – Ворошиловграде.

Я отразился в чьём-то взгляде

Пусть не поступком, но строкой.

А время кружит в вышине,

Перемешав дела и даты,

Как будто зная, что когда-то

Навек останется во мне.

* * *

Упавшее небо давит на плечи,

И мне оправдаться пред будущим нечем.

Цепляясь за небо, я падаю тоже.

И только земля провалиться не может.

И, превозмогая чужое бессилье,

Я в кровь раздираю не руки, но крылья.

* * *

Растекается, плавясь, не прошлое время, а память.

Не на глине следы – на слезах, на снегу, на песке,

Их смывают легко злые будни, как будто цунами.

И парит в небесах, налегке или на волоске,

Отражение эха, улыбки, любви, трибунала…

Отражение правды в сухих, воспалённых глазах.

В этом зеркале времени память почти что узнала,

Как мутнеет от страха судьба, и как прахом становится страх.

* * *

Как живётся? – В контексте событий.

И, наверно, в контексте тревог,

Наслаждаясь луною в зените,

Как мерцаньем чарующих строк.

Как живётся? – С мечтой о Карраре,

Невзирая на то, что труха, —

Повсеместно, не только в амбаре.

И лишь шаг – от любви до греха…

Но, взрывая нелепые будни,

Прорываясь сквозь дни и века,

И сквозь слёзы – любовь неподсудна,

И, как стих, иногда высока. 

* * *

Тёплый ветер, как подарок с юга.

Посреди ненастья – добрый знак.

Как рукопожатье друга,

Как улыбка вдруг и просто так.

Жизнь теплей всего лишь на дыханье,

И длинней — всего лишь на него.

Облака – от встречи до прощанья,

И судьба. И больше ничего.

* * *

Всё своё – лишь в себе, в себе,

И хорошее, и плохое.

В этой жизни, подобной борьбе,

Знаю точно, чего я стою.

Знаю точно, что всё пройдёт.

Всё пройдёт и начнётся снова.

И в душе моей битый лёд –

Лишь живительной влаги основа.

* * *

Подожди, душа моя,

Слышишь, музыка струится,

То ли грусти не тая,

То ли, как ночная птица,

Превращая ремесло

В Божий дар и вдохновенье,

И мгновенье, что пришло,

Поднимая на крыло,

Вслед за прожитым мгновеньем…

* * *

Ожиданье чуда, как любви,

Ожиданье счастья, как прозренья.

Кажется, что только позови –

От спасенья и до воскресенья

Пролетит эпоха, словно миг,

В отраженье звёздами врастая…

Вслед за ней парю в глазах твоих,

Хоть чудес давно не ожидаю.

* * *

Душа моя, мне хорошо с тобой

И плохо без тебя.

С тобою даже дождь другой –

Ведь он идёт, любя.

Сквозь эти струи дождевой воды

Мне слышится твой смех.

В раю иль на краю беды —

Мы далеки от всех.

* * *

Гудки локомотивов маневровых,

Ночная перекличка поездов

И мыслей, от бессонницы суровых,

Как путешественник и командор Седов…

Но в мыслях, что суровы только внешне,

Вопросов вязь, надежды и мечты.

И речь друзей, и лица их, конечно,

И много ещё разного. И ты.

* * *

Не слова, не отсутствие слов…

Может быть, ощущенье полёта.

Может быть. Но ещё любовь –

Это будни, болезни, заботы.

И готовность помочь, спасти,

Улыбнуться в момент, когда худо.

Так бывает не часто, учти.

Но не реже, чем всякое чудо.

* * *

Самолёты летают реже.

Только небо не стало чище.

И по-прежнему взгляды ищут

Свет любви или свет надежды.

Самолёты летят по кругу.

Возвращаются новые лица.

Но пока ещё сердце стучится,

Мы с тобою нужны друг другу. 

* * *

И взгляд, как поцелуй, короткий,

Но, всё ж, пронзающий насквозь,

И тень стремительной походки,

И ощущенье, что «всерьёз»…

И тонкий луч, как стих Марины,

Сквозь одиночества печать…

И жизнь – как клинопись на глине,

Где мне не всё дано понять.

* * *

Опять всё мелочно и зыбко,

И все заботы – об одном.

И лишь случайная улыбка,

Перевернув в душе вверх дном

Всё то, что мыслями зовётся,

Отвлечь способна и увлечь,

Чтоб снова Пушкинское солнце

Смогло взрастить прямую речь.