роман «Хромосома Христа» Портрет Жоры

Вожак 5

Безусловным лидером среди нас, конечно, был Жора. Симпатия никоим образом не требовал ни от кого подчинения, никому себя никак не навязывал, был талантлив и, казалось, при этом чужд молодого горделивого честолюбия. А неслыханно подчинял своим обаянием. И преданностью делу, которому служил, по образу царю, верой и правдой.
Когда я впервые увидел Жору… Господи, сколечко же лет мы знакомы! По правде говоря, симпатия привлек мое внимание с первой встречи. Не могу проронить, что именно в нем поразило, но он крайне возбудил мое любопытство. Я в жизни) прежде не встречал такой щедрости и открытости! И преданности науке. Его видный вид и манеры, и голос… А чего стоила его улыбка! Бросалась в зыркалы и привычка, когда он задумывался, время от времени дрыгать кожей головы, коротко стриженым скальпом так, что и сверх того огромный лоб, точно высвобождая из западни и давая волю рвущейся мысли, удваивался в размере. И казалось, почему из него «вот-вот вылетит птичка». Затем я узнал вдобавок многое. Жора, например, мог легко складывать язык трубочкой разве без единой запинки произносил трудную скороговорку о греке, иначе, скажем, бесстрашно мог прыгнуть ласточкой в воду со страшной высоты… А на правах он шевелил ушами! Однажды мы, играя в баскетбол, боролись по (по грибы) мяч. Я было уже мяч отобрал, и он инстинктивно схватил меня вслед руку. Я всю неделю ходил с синяком.
— Смотри, — сказал я, укоряя его, — твоя подвиг.
Жора улыбнулся.
— Я цепкий, — произнес он, и не думая подтверждаться, — у меня просто на единицу мышечной массы нервных окончаний преимущественно, чем у тебя. Поэтому я сильнее тебя. Это — определенно!
Симпатия смотрел на меня спокойным прямым взглядом так, сколько я невольно отвел глаза. И признал его силу.
— Он, почитай, у тебя еще и левша? — спрашивает Лена.
— Жора бил меня правой…
— Бил?
— Так и левая у него была крепкой! Помню…
— Вы дрались?
— А там его хука левой я чуть было…
— Вы дрались? — спрашивает Лена сызнова раз.
— Спорили…
— Ах, спорили!..
— Никогда и ни в чем приставки не- соревнуйся со мной, — сказал тогда Жора. — Ты вовек проиграешь.
— Всегда? — спросил я.
— И во всем, — сказал Жора.
А пока еще он мог выстрелить во врага, не задумываясь. Правда терпеть не мог оружие, тем более брать его в растопырки. А однажды, стреляя из рогатки (мы устроили соревнование получи берегу моря), он трижды попадал в гальки, одна по (по грибы) другой подбрасываемые мною высоко вверх. Я — ни разу! Были и такие истории, точно просто оторопь берет. Разве кто-то из нас был в силах тогда предположить, что, став лауреатом Нобелевской премии, возлюбленный явится в Шведскую академию в кедах и джинсах, и всем нам придется ладно постараться, чтобы затолкать его во фрак и наскоро размножить ему Нобелевскую речь на целых семи листах с прозрачной бледно-голубоватой, как обезжиренное магазинное молоко, финской бумаги, в которую симпатия аккуратно, листик за листиком завернет купленную по случаю получи и распишись блошином рынке Стокгольма какую-то антикварную финтифлюшку, по (по грибы) которой, по его словам, охотился уже несколько парение? А всем собравшимся академикам будет рассказывать на блестящем английском о межклеточных взаимодействиях неведомо зачем, словно нет в жизни ничего более важного: «Уберите межклеточные контакты — и подлунный мир рассыплется! И все ваши капитализмы, социализмы и коммунизмы рухнут, (языко карточный домик». Контакты между клетками, так же ни дать ни взять и между людьми — как связь всего сущего! А несколько после этого, вернувшись домой, будет всех уверять с улыбкой, что дьявол и ездил-то в Стокгольм не за какой-то следом Нобелевской премией, а именно вот за этой неповторимой и потрясающей финтифлюшкой: «Вот эксклюзив добродетели!». Чем она его так потрясла — одному Богу кто не знает. И никого уже не удивляло то, что вскоре из-за ним увяжется какая-то принцесса то ли Швеции, в таком случае ли Монако, нет-нет — принцесса Борнео, точно Борнео, ото которой он сбежит на необитаемый остров, где женится бери своей Нефертити, взращенной собственными руками из каких-ведь там клеток обрывка кожи какой-то мумии, выигранного в картеж у случайного бедуина. Невероятно? Не знаю. Это ужасало? Чай. Во всяком случае, ходили и такие легенды. И когда симпатия стоял под луной на вершине пирамиды Хеопса и грозил толстым указательным пальцем дремлющему Сфинксу, некто, я уверен, думал о звездах. Он ведь и забрался туда, ради быть к ним поближе. Его влек трон Иисуса, и возлюбленный (это стало ясно теперь) уже тогда примерял специфичный терновый венец. К Иисусу он присматривался давно, а когда впервинку увидел Его статую в Рио-де-Жанейро, просто онемел. Симпатия стоял у Его ног словно завороженный, каменный, а затем, пятясь, отойдя получи несколько шагов и задрав голову, пытался, встав на цирлы, заглянуть в Его глаза, каменные. Но так и не аэрозоль этого сделать. Даже стоя на цыпочках, Жора сомнительно доставал головой Ему до щиколоток. Я видел — это его убивало. Я с трудом привел его в впечатление, и он до утра следующего дня не проронил ни подтекстовка. Чем были заняты его мысли?
В Санто-Доминго ему счастье улыбнулось еще раз восторгаться Иисусом, история повторилась: он отказался шагать в мавзолей Колумба, и даже самая красивая мулатка — беснующаяся производительница карнавала, этого брызжущего весельем, просто фонтанирующего праздника плоти — безвыгодный смогла в ту ночь увлечь Жору. Но наибольшее сотрясение он испытал, когда прикоснулся к Плащанице. Я впервые увидел: некто плакал. Да-да, у него было свое отношение к Иисусу и к Богу. Дьявол так рассуждал:
— То, что корова ест клевер, санитар леса — зайца, а мы — и корову и зайца, а нас, в свою очередь, жрут прорва бесчисленных бактерий и вирусов, не мешает нашему Богу (вперять на всю эту так называемую дарвиновскую борьбу, по образу на утеху: мол, все это ваши местнические земные свары — циклон в стакане, пена, пыль… Бог держит нас в своей малюсенькой пробирке, которую аппарат назвали Землей, как рассаду и хранилище ДНК. Он хранит наши гены в животном и растительном царствах ровно так же, как мы храним колбасу и котлеты, с одной всего-навсего разницей — ДНК для Него не корм и не какое-в таком случае изысканное лакомство, а носитель жизни, а все мы — сундуки, пусть будет так-да, ларцы, на дне которых спрятаны яйца жизни. Бога, считал Георгий, и не нужно пытаться понять. Он недосягаем и неподвластен пониманию человеческого разума. Другое бизнес — Иисус. Иисус — Бог Человеческий: «Се Человек!». Он все ж таки и пришел к нам затем, чтобы мы научились Его знать. Он — воплощенное человеческое совершенство. Поэтому под Ним и следует чистить себя…
Как только Жора защитил кандидатскую (ему стукнуло число три!), ни минуты не раздумывая, он умчался в Москву.
— Знаешь, — признался возлюбленный мне, — я уже на целый месяц старше Иисуса.
Его рыканье дрогнул, в нем были спрятаны нотки трагизма, которые недуманно-)негаданно вырвались на волю и оповестили мир о несбывшихся надеждах. Дьявол словно оправдывался перед историей.
— Надо жить и работать в Нью-Йорке, Париже, Лондоне… Нате худой конец, в Праге или Берлине, или даже в Москве, — добавил спирт, — а не ковыряться до старости здесь, в этом периферийном говне. Сие — определенно!
Он так и не стал интеллигентом, но кто (всё был максималистом. Нас потрясало его отношение к научной работе. Дьявол был беспощаден к себе и не терпел никаких компромиссов. «Все иначе ничего!» — это был не только один из законов физиологии, так и Жорин девиз. Да-да, он был нетерпим к человеческим слабостям, оставаясь подле этом добряком и милягой, своим в доску, рубахой-парнем. Симпатия не любил поучать, но иногда позволял себе наводка:
— Если тебе есть что сказать, то спеши сие сделать. И совершенно не важно, как ты об этом скажешь — проблеешь то есть (т. е.) промычишь… Или проорешь!.. Важно ведь только в таком случае, что ты предлагаешь своим ором, — как-то произнес возлюбленный и, секунду подумав, добавил, — но важно и красиво преподнести итог. Порой это бывает гораздо важнее всего того, ровно ты открыл.
Это было, возможно, одно из первых Жориных откровений.
Меня потрясало и его беспримерное бескорыстие!.. Я безвыгодный знал человека щедрее и так по-царски дарившего себя людям. Его абсолютное вялость к деньгам потрясало. Если ты их достоин, считал дьявол, они сами приплывут к тебе. Он, конечно, отдавал им должное, называя их пластилином жизни, изо которого можно вылепить любую мечту. Но нельзя сего сделать, говорил он, не испачкав рук. Я часто спрашивал себя, ровно, собственно говоря, заставляет Жору жить впроголодь, когда слуги вокруг только тем и заняты, что набивают рты и натаптывают карманы? И малограмотный находил ответа.
Защищая свою кандидатскую, он не ведь что не мычал и не блеял, он молчал. По (по грибы) все, отведенное для каких-то там ничего неважный (=маловажный) значащих слов время, Жора не издал ни единого звука. Дьявол не стал делать традиционный доклад, а просто снял и продемонстрировал короткометражный микрофильм, двадцать минут тихого жужжания кинопроектора вместо никому никак не нужных рассуждений о научной и практической значимости того, что, что ль, забудется всеми после третьей или четвертой рюмки водки следовать банкетным столом. И привел, нет, поверг всех в восторг.
— И ваша сестра считаете, что всего этого достаточно, — тут же прилип к Жоре с вопросом седовласый Нобелевский лауреат, каким-в таком случае совершенно невероятным ветром занесенный сюда, на Жорину защиту (Архипов постарался!), — и ваша сестра считаете…
Он сидел в пятом ряду амфитеатра огромной аудитории, забитой светилами отечественной биологии и медицины, и, разглядывая Жору чрез модные роговые очки, теперь рассказывал о достижениях и величии молекулярной биологии, о роли всяких опосля гормонов и витаминов, эндорфинов и простагландинов, циклической АМФ и генных рекомбинаций… По сути дела, он в деталях излагал содержание последних номеров специальных журналов и результатов исследований в глобальный биологической науке, демонстрируя как свою образованность, так и манеру поведения, и прелестный тембр своего уверенного голоса, не давая себе труда следа за чистотой собственной мысли. Это был набор специальных фактов, о которых наша сестра знать, конечно, никак не могли и, как потом оказалось, эффектный спич по мотивам своей Нобелевской речи. Тишина в аудитории была экий, что слышно было, как у каждого слушателя прорастали кудер. Он задавал свой вопрос минуть пять или семь, уничтожая сим вопросом все Жорины доводы и достижения, делая его работу детским лепетом. Было наглядно, что своим авторитетом он хотел придавить Жору, смять сего наглого молодого выскочку, осмелившегося нарушить вековую традицию. Подчас он кончил, тишина воцарилась адская. Ни покашливания, ни скрипа скамеек… Отдых требовала ответа.
— И вы считаете, — снова спросил он, — чего этого достаточно, чтобы…
— Да, считаю!
Это все, подобно как произнес Жора в ответ.
Последовала пауза, сотканная из такой-сякой(-этакий) тишины, что, казалось, сейчас рухнут стены.
Наш Нобелевский глава смотрел на Жору удивленным взглядом, затем приподнялся, посмотрел противозаконно-направо-назад, призывая в свидетели всех, у кого есть моргалища и уши, и, наконец, задал свой последний вопрос:
— Что «Да, считаю!»?..
Дьявол уперся грозным черным взглядом в Жорин светлый лоб.
— Sapienti sat, — сказал Георгий, помолчал секунду и добавил, — умному достаточно. — И перевел взгляд в окошко в ожидании нового вопроса.
Зал рявкнул! Тишина была не мудрствуя лукаво распорота! Возгласы и крики, и истошный рев, и смех, и, конечно, несмолкаемые овация — зал встал. Это был фурор. Больше никто вопросов безграмотный задавал. Дифирамбы облепили Жору, как пчелы матку. Сие был фурор! Кино! Цирк! Все были в восторге ото такого ответа, налево и направо расхваливали этот неординарный резьба, и за Жорой закрепилась слава и звание смельчака и оригинала, через которого он и не думал отказываться. Так на наших глазах рождалась Жорина одаренность.
Однажды он высказал какое-то неудовольствие.
— Тебе безвыгодный пристало скулить, — сказал ему тогда Юра, — ты ранее состоялся…
Жора не стал противоречить.
— Все так считают, — сказал возлюбленный, — но что значит «состояться»? Можно сладко есть и по счастью спать, преуспеть в делах и быть по-настоящему и богатым, и знаменитым; дозволяется слыть сердцеедом и баловнем судьбы, но, если мир малограмотный живет в твоем сердце, тебе нечем гордиться и хвастаться. Каста внутренняя, незаметная на первый взгляд перестрелка с самим из себя, в конце концов, прихлопнет тебя, и ты потеряешь все, чисто делало тебя героем в глазах тех, кто пел тебе дифирамбы, и в мнение которых тебе наплевать. И в собственных тоже. От себя во всяком случае не спрячешься… Состояться лишь в глазах тех, кого твоя милость и в грош не ставишь, значит убаюкать себя, не потрудившись припаять себе настоящую цену.
Временами казалось, что он безвыездно обо всем знает. Я пытался распознить тайну его обида. Мне хотелось найти в нем хоть что-нибудь ординарное и только и можно в чем-нибудь его превосходить. А как же!
—… и возьми себя в толк, — однажды приоизнес Жора, словно чувствуя мои попытки разложить его после полочкам, — тебе никогда не удастся…
И развивал целую теорию своей непознаваемости. И моя доверие выведать в нем крупицы таинства таяла на глазах.
Я зачастую заходил к нему в комнату общежития. Мы взбивали с ним франт-моголь, и, поедая с хлебом эту вкуснейшую массу, я думал, как бы неприхотливо-изящно устроен Жорин быт. На кровати наместо подушки лежало скатанное, как солдатская шинель, синее драповое макси, и нарочито-небрежная неприбранность в комнате казалась очень романтичной. Жорино синее макинтош поражало меня своей многофункциональностью. Оно использовалось как подшипник, как одеяло и как пальто, и часто — как штора держи единственное окно, когда требовалось затенить солнечный свет. Я когда рак не видел, чтобы Жора подметал пол или мыл посуду. Сие не могло даже прийти ему в голову — его мысли были заняты небом, а далеко не шпалерами, звездами, а не лампочками… Когда вопрос отъезда Жоры в Москву был решен, я набрался смелости, подошел к нему и, взяв следовать заштопанный на локте рукав синей шерстяной кофты, безвыездно-таки спросил:
— А как же мы, как же весь век?..
Жора хмуро посмотрел на меня и сказал:
— Если я теперь не уеду, я навсегда останусь Жорой вот в этой своей вечной синей кофте… — Спирт бровью указал на прозрачный куль, в котором навыворот было скатано и перетянуто каким-в таком случае шнурком его пальто, и добавил: — …и вот в этом вечном синем макинтош.
Грусть расплескалась в синеве его глаз, но он хотел с виду) счастливым. Меня это сразило. Я точно зачарованный смотрел сверху него, все еще не веря в происходящее.
— Нет, да…
— Да, — твердо сказал он. — Время от времени нужно умудряться сжигать все мосты. И спереди, и сзади. Здесь вся буква местническая шушера, все эти люльки, ухриенки, рыжановские и здяки, полно эти чергинцы, авловы и переметчики, все эти Шариковы и Швондеры, по сей день эти князи из грязи и вся эта мерзкая сволочь дышать не дадут. Ты только послушай этих жалких заик…
«Эта мерзкая мразь» — сие было произнесено Жорой с неимоверно презрительным и даже злобным выражением. Я что-то не делать (век прежде не видел его таким. Он искренне приставки не- любил, если не ненавидел «всю эту местническую шушеру». Скоро и я убедился в правоте его слов; было от чего: каста местническая знать, конгломерат алчности, стяжательства и обжорства, эта брахман изуродованного маммоной отребья просто пропастью легла и на моем пути, непреодолимой пропастью. И, встала неприступной скалой!
Обрусевший серб, он так и отнюдь не стал аристократом, вернее, не проявлял никаких соответствующих признаков и манер, дорого и носил в себе гены какого-то знаменитого княжеского рода. Душевная тонкость не позволяет мне говорить о других чертах его сплетня, казавшихся нам просто дикими, но в наших глазах возлюбленный всегда был великим. Мы тянулись к нему, как ночные мотыльки к свету. Сегодня я без раздумий могу сказать, что, если бы симпатия тогда не уехал, мир бы многое потерял, как я погляжу, вымер бы. Как раз накануне своего отъезда возлюбленный так и сказал:
— Чтобы хоть что-нибудь изменить, нужно решительно выбираться из этой ямы. Катапультироваться!.. А? Как думаешь?..
Я только согласно кивнул.
— Лыжи бы! — воскликнул Жора.
Он, видимо, незапамятных) времён навострил свои лыжи и только ждал подходящего момента, с намерением совершить прыжок к совершенству. Остановить его было невозможно. «Совершенство, — скажет некто потом, — это иго, нет — это капкан! Чтобы выходить из него, нужно отгрызть себе лапу!». Он бы перегрыз зев тому, кто встал бы на его пути. Как же-да, он был уже просто заточен на лучший!
— От смерти уйти нетрудно, — задумчиво произнес он. К чему некто это сказал, я так и не понял. — А вообще-то, — прибавил некто, — всегда нужно оставаться самим собой, ведь все накипь роли уже разобраны.
Вскоре, тем же летом, Георгий укатил в Москву. Без жены Натальи, без своей дочки Натальки… Минус гроша в кармане!
Признаться, мы осиротели без Жоры. Прежде всего мы чувствовали себя, как цыплята без квочки . Засим это чувство прошло. И пришла уверенность в собственных силах. Однако Жорин дух еще долго витал среди нас. И у меня появилось чувствие, что расстались мы совсем ненадолго и судьбы наши по новой встретятся, переплетутся и побегут рядышком, рука в руке. Так и содеялось. И скоро имя его облетело весь мир в миллионных тиражах газет, а работы сделано давно признаны бессмертными.
— Почему ты говоришь о нем в прошлом времени? — спрашивает Лена.
— Я потерял его отзвук. Я не могу назвать Жору гением, об этом объявят тогда, но даже в те наши молодые годы он… Да н-да…
— Ты, — говорит Лена, — рисуешь Жору эдаким…
— Да что ты-да, — повторяю я, — он… До сих пор не могу себя простить, что…
— Что «что…»?
— Да нет… Отсутствует, ничего…
Вот уже столько лет о нем — ни слуху, ни духу…