Если вам кто-нибудь скажет, что Константин Киселёв – пьяница,  не верьте ему. Нет, мы не хотим уверить вас, что он – свят, аки херувим. Да, этот парень – не херувим, и тоже может выпить, как и все прочие нормальные люди. Но – в меру. И, при этом, головы он не теряет.

Вот вчера, положим, он выпил. Но – не без повода. Повод был. И, к тому же, такой железный, что он просто обязан был бухнуть!

Да и как же, скажите-ка на милость, было ему не бухнуть, если из дальних странствий возвратился лучший кореш, с которым он не виделся уже тысячу лет? Занесло его аж в приамурские дали – куда и Макар телят не гонял. И привез он из этой сказочной страны едва ли не ведро красной икры!

Так они под эту икорку, калякая о том, о сем, две бутылки столичной придавили – и глазом не мигнули. (И это – не учитывая еще самогона!) Спать он лег где-то часа в четыре, если не позже, а в семь был уже на ногах. Нельзя сказать, конечно, что встал он свеженьким, как весенний огурчик. Но – во вполне сносном состоянии.

 А в девять, как штык, уже был на объекте!

Надо сказать, что во рту у него было, словно в помойке. И сушило так… Короче говоря, кому доводилось приговорить накануне полкило водяры – тот поймет это лирическое состояние души. А ботаникам все равно не объяснишь.

Так вот, сейчас мы подходим к самому главному.

Напарник его еще не явился, и он решил съесть квашеный помидорчик, ибо, повторяем, в груди его полыхало так, словно туда сбросили водородную бомбу. Он развернул сидор, достал пол-литровую баночку с помидорами и (что вполне естественно) решил  сначала выпить немного рассола, а уже потом загрызть его помидором. 

Теперь следите внимательно за тем, что произошло дальше!

Итак, Константин Киселёв вынул из баночки помидор, дабы ему было удобнее пить рассол из горлышка банки, и положил его на подмости.  Но, поскольку подмости были захламлены всяким хламом, помидор этот лег как-то неудачно, скатился с доски, упал на пол и оказался возле щели у стенки.

Щель же эта – шириною в доску. Вчера он с напарником как раз и оторвал эту самую доску, чтобы определить, в каком  состоянии находятся полы. И выяснили они, что состояние их – как у некой бабушки, видевшей еще Владимира Ильича Ленина. Причем, не в Мавзолее, а живьем. Лаги, впрочем, были довольно толстые, но они лежали прямо на сырой земле, и почти превратились в труху.

Строители показали это печальное зрелище хозяйке, та повздыхала, поохала немного над незабвенными полами (похоже, они были ровесниками ее прабабушки) и согласилась с тем, что их пора менять.

Это, как уже было сказано выше, происходило вчера. А сегодня с утречка они и намеревались приступить к этой работе.

Так вот, Константин Киселёв, с пол-литровой баночкой у груди, нагнулся над помидором, чтобы поднять его с пола – и в это самое время из щели вылезла рука. Он хорошо рассмотрел ее: это была белесая мужская рука с редкими рыжеватыми волосиками.  Она высунулась по самый локоть, взяла помидор и скрылась с ним в подполье. 

Константин Киселёв мигнул – два раза. И разогнулся. Помидора не было. Руки тоже.

Сколько времени он простоял так, словно Зоя из Самары, с прижатой к груди баночкой квашеных помидоров – этого мы вам сказать в точности не можем. Ведь время – это субстанция, пока еще не изученная учеными. Говорят, впрочем, что оно может растягиваться, как меха гармошки, а может и сжиматься в точку. Но экспериментальных доказательств этому пока нет.

Итак, какое-то время Константин Киселёв пребывал как бы в некоей прострации. Потом пришел в себя, поставил банку на подмости, взял доску, бережно закрыл ею щель и, для надежности, прибил ее в нескольких местах к лагам. Затем положил сидор в рюкзачок и направился к выходу из этого дома. У двери ему повстречалась хозяйка и поинтересовалась, куда он идет. Он соврал ей, будто бы позабыл дома свою любимую стамеску, сейчас, дескать, сходит за ней и воротится назад.

А минут через пятнадцать Константин Киселёв уже сидел в пивнушке и, макая в кружку с пивом свои пышные казацкие усы, размышлял о странном явлении, произошедшем с ним в этом нехорошем доме.

Вот ведь какие чудеса случаются в нашем мире, однако, мысленно дивился он. Хоть в журнал посылай, чтобы там пропечатали.

И что вы думаете, не пропечатали бы? Наверняка бы пропечатали! Тем более что и очевидец этого паранормального явления – человек, заслуживающий всяческого доверия. Понятно, конечно, он может позволить себе иной раз и выпить по случаю… Но кто же нынче не пьет?

Однако под заборами он не валяется, и собаки ему морду не лижут. 

Король стоял за цепью пехотинцев, вооруженных копьями и широкими мечами. С левой руки от него стояла его королева. Храбрецы-офицеры в блестящих доспехах располагались по бокам царственной четы. Между офицерами и ладьями, застывшими на флангах, находились крылатые кони. 

Черные занимали свои позиции на другом конце доски. 

Падишах горделиво попирал черными сапогами белое поле возле черноокой и гибкой как лоза, красавицы-шахини; смелые офицеры, крылатые кони и могучие ладьи казались черными отражениями белых войск. Свирепые янычары с круглыми щитами и кривыми ятаганами прикрывали войско спереди. Силы армий были равны. 

Внезапно перед белым королем засеребрилось облачко, и из него возник колдун. Он деловито доложил обстановку. 

Ворожба по внутренностям животных дала противоречивые результаты. В священном ручье кудесник увидел колеблющиеся весы, но в чью сторону они склонились, осталось неясным, так как их почти сразу заволокло густым потоком крови. В пламени костра перед впавшим в транс колдуном возник сияющий образ белой королевы, и вещая птица шепнула волшебнику, что король одержит победу, если пойдет на величайшую из жертв.

Одним словом, ведун предоставил обычный набор ни к чему не обязывающих прорицаний. Последнее было особенно туманным. Что именно имела в виду вещая птица? Какая из величайших жертв могла открыть королю путь к победе?

Уж не лукавил ли колдун?

Белый король не слишком-то доверял ясновидцам. Он больше полагался на силу своего разума и отвагу воинов, чем на басни пророков и колдунов. Да и какой прок от всех этих прорицаний? Так или эдак – битвы не миновать, смотри хоть в воду, хоть в огонь.

Окончив доклад, маг отвесил королю почтительный поклон, подогнул ногу, как гусь лапу, завертелся волчком  – и исчез. Это тоже было частью ритуала. Колдун обожал разные театральные эффекты, и король, хорошо понимая влияние колдуна на моральный дух войска, вынужден был это терпеть.

Лишь только исчез колдун – в густом темно-синем небе появились дикие гуси. Гусей было очень много, и они летели над самым полем, вытянув длинные худые шеи и едва не задевая концы копий. Когда птицы пролетели, в дальнем конце доски, у самой его кромки, всплыл сияющий золотистый шар.

Король поднял руку со скипетром.

– С нами Бог! – провозгласил король.

Загремели барабаны, затрубили горны. Шар налился ядовитым багровым светом и беззвучно лопнул, разбрызгивая снопы малиновых искр. Из лагеря белых, бряцая доспехами, выдвинулся пехотинец.

Крикливо заблеяли карнаи в лагере черных.

– Аллах акбар! – провозгласил падишах.

Он стоял под черным знаменем с изображением трехглавого пеликана. В черной чалме, увенчанной темным, как глаз дракона, алмазом, в расшитом узорами черном блестящем халате, падишах казался воплощением хитрости и коварства.

Рукой, унизанной драгоценными перстнями, падишах взял из золотой чаши маслину и отправил ее в рот.

Так начиналось это сражение.

И вот теперь король белых бежал от войска падишаха.

Над его головой кипели молнии, и мокрый розовый снег, словно застывшая кровь погибших воинов, сыпал с затянутых мутной пеленой небес. Положение было безвыходным. Прорицание колдуна сбывалось. Ключ от победы находился в руках короля, но он не пожелал воспользоваться им!

Поначалу битва протекала в равной борьбе. Оба полководца были дальновидными стратегами; и тот и другой знали множество военных хитростей. Но свои замыслы короли хранили под покровом глубочайшей секретности, маскируя их невинными и даже как будто лишенными смысла, на первый поверхностный взгляд, ходами. Но – на войне как на войне: тут и там происходили локальные стычки; иной раз, ради далеко идущих целей, приходилось жертвовать тем или иным солдатом. Текла кровь. В боевые операции втягивались все новые и новые резервы. Сражение принимало все более ожесточенный характер – для того, чтобы выиграть битву, кому-то приходилось умирать…

К 33 ходу положение на поле брани стало критическим.

Казалось, силы армий равны; и позиции как белых, так и черных, были вполне надежны. Но уже ясно было и то, что это кажущееся спокойствие готово в любую секунду взорваться и обернуться для одной из сторон непоправимой катастрофой.

Так и произошло.

Сумерки над полем боя сгустились, и небо заволокло тучами; шел бурый холодный дождь; в природе царило гнетущее напряжение. По всей видимости, и где-то там, в зловещей небесной вышине, шла жестокая  сеча не на жизнь, а на смерть.

Но король не чувствовал ни ветра, ни дождя; казалось, он вышел из потока бытия; ни единой мысли не витало в его иссушенном мозгу: все варианты, как думалось ему, были им уже давно перебраны, все мельчайшие нюансы борьбы рассмотрены, и никакое решение не могло удовлетворить его.

И вот он ясно увидел во всей своей парадоксальной красоте этот необыкновенный ход!

Есть в подобных прозрениях некая музыка, даже, в своем роде, симфония.

Все фигуры белых вдруг разом зазвучали грозной мелодией победы, и все стало до боли ясным, обрело свой глубинный смысл. И пусть, пусть гибнут воины – и свои и чужие – пусть истребляют друг друга, ступая по лужам крови – что из того? На войне как на войне.

Но уже веяли в сердце короля иные звуки. Волны неисчерпаемой любви, нежности и света пробивались из каких-то непостижимых горних миров. И испытанное в жестоких сечах сердце короля сжалось с такой нежностью, с такой щемящей тоской, для выражения которых не найти слов на человеческом языке.

После битвы «прозрели» и многие другие. Нашлось немалое число мудрецов, по косточкам разобравшим это сражение и, с математической точностью, как дважды два – четыре, доказавших, что если бы король на тридцать третьем ходу принес в жертву прекрасную королеву – он одержал бы блестящую победу.

Бедные, бедные люди!

Что могли знать они, все эти жалкие аналитики, все эти интеллектуалы, о любви короля к прекрасной королеве? Кто дал им право судить его?

Лишь одна королева своим вещим сердцем поняла, что творилось в душе ее возлюбленного супруга.

– О, мой король,– нежным, как журчание весеннего ручейка, голосом, произнесла она. – Гони прочь думы обо мне. Будь тверд и поступай так, как угодно богу.

– А как угодно богу? – с горечью вымолвил король. – Послать мою любимую королеву на верную смерть?

– Мой милый, царственный супруг,– с глубокой нежностью сказала прекрасная королева. – Не ты ли учил нас, что все мы созданы для войны. В этом – смысл нашего бытия. Ибо лишь на войне оттачивается ум, крепнет воля и мужество, совершенствуется все сущее. Без войны же все глохнет и замирает.

– Так, значит, божья воля – это кровавая бойня? Это мучения и смерть? И, как венец всего, твоя бессмысленная гибель? – гневно воскликнул король.

– О, не бессмысленная! – ответила королева. – Посмотри, как мудро устроен наш мир. Крылатые кони способны летать над нашими головами; гвардейцам дано двигаться только вперед; благородные офицеры скользят по диагоналям, а могучие ладьи таранят оборону противника с открытых вертикалей. Я же способна разить, как молния, со всех сторон. Все мы созданы  разными, у каждого свои пути в этом мире, но все мы рождены для войны! Ты же поставлен повелевать нами. И если для победы над черным войском тебе нужна моя жизнь – возьми ее.

– Мне не нужна победа,– сказал король.

– О, мой король! Опомнись! Что ты говоришь? Ведь боги так злопамятны и жестоки! А мы – лишь жалкие игрушки в их руках. Мы можем жить и чувствовать, лишь повинуясь их воле. Смирись же и не ропщи. Прими с благодарностью превратности судьбы. И помни: на этой доске не может быть двух владык. Один должен победить, а другой умереть. Таковы правила игры.

– Я знаю правила игры,– сказал король.

– Любимый мой! – молвила королева. – Увы, но мы не рождены для счастья мирной жизни. Отбрось сомнения, позволь мне умереть! Ведь чем величественней, чем драгоценней жертва – тем ярче слава короля и красивее зрелище для богов!

И прекрасная королева посмотрела на короля таким кротким, ясным и любящим взглядом.

– О, жестокие боги! – вскричал разгневанный король. – Вы придумали нас для своей забавы! Вы наслаждаетесь, видя, как мы истребляем друг друга! Зачем вы дали нам способность мыслить и любить? За все сокровища вселенной я не отдам вам на заклание мою королеву!

И вот теперь он бежал по полю боя, преследуемый черным войском, как заяц. Он видел, как гибли его лучшие воины, и  падишах уже торжествовал. И распыленное, раздробленное войско белых уже ничем не могло помочь своему несчастному королю.

– О, позор мне! Позор! – вскричал в отчаянии король. – Почему, почему я не послушал твоих слов, о, моя прекрасная королева! Лучше бы тебе погибнуть, чем быть свидетельницей моего униженья!

И ответила прекрасная королева:

– О, мой отважный супруг! Придет час – и все мы будем сметены с этой доски неведомой рукой; и тогда все мы – и черные, и белые,– будем лежать вместе, пока нас не расставят для новой битвы. Но сегодня ты доказал, что ты – не пустая деревяшка. Ты пожертвовал всем ради своей любви. Ибо единственное, ради чего стоит жить, сражаться и умирать на этом свете – это любовь.

Черный падишах лишь сумрачно усмехнулся, слушая все эти «бабьи бредни».

– Так говорят лишь поэта, а не воины,– презрительно заметил он шахине.

Он взял маслину и отправил ее в рот.

– Пора кончать с этими болтунами,– сказала шахиня, но в глубине своего сердца она позавидовала белой королеве.

Падишах дал знак воину и тот, подойдя к королю, вонзил в его сердце кривой ятаган.

Король упал, и его белая мантия обагрилась кровью. Шагнув к королю, падишах горделиво поставив черный сапог на тело поверженного врага и выплюнул косточку.

Бедный, бедный падишах!

– Болото! Кругом болото! – трагически возвестил Вадим Владимирович Помидоров. – И – никаких перспектив! Куда ни кинь – кругом проходимцы, мошенники и негодяи! Страна Лимония! Родина пьяниц и дураков! И угораздило же мня тут родиться! Подумать только: я! я! По-ми-до-ров! человек с высшим образованием! можно сказать, без пяти минут кандидат наук (тут Вадим Владимирович явно хватил через край) интеллигент в пятом колене(?) – и вынужден сидеть в луже по самые уши! А какие-то там недоумки… разные там проходимцы, всякое там необразованное ворье – и процветают! Да если бы я находился сейчас где-нибудь в Америке или Японии – я бы, с моим интеллектом, с моей деловой хваткой, с моей неистощимой энергией, уже давным-давно ездил бы в собственном Мерседесе, жил бы на вилле с бассейном и вращался бы в самых фешенебельных кругах!

– А почему? – спросил Сергей Сергеевич Белинский, вальяжно развалившись на диване. – Почему, позволь у тебя спросить, всякое там необразованное ворье процветает, в то время как ты, вместо того, чтобы ездить на Мерседесе, жить на вилле с бассейном и вращаться в самых фешенебельных кругах, сидишь в луже по самые уши?

– Да потому, что кругом болото! – гневно вскипел Помидоров, возвращаясь, таким образом к исходной посылке.

– Ну, хорошо,– заметил ему на это Леонид Павлович Лимонов. – Положим, что ты прав. Но и от нас же, наверное, что-то зависит? Вот давай возьмем, чтоб далеко не ходить, такой пример. Сейчас,– он взглянул на свои наручные часы,– уже половина одиннадцатого. Можно сказать, самый пик трудовой активности человека! А мы все сидим, и лясы точим: ругаем правительство, раздаем бесплатные советы министрам и директорам бань, рассказываем друг другу, как везде все плохо. Но реально повлиять на ход событий этой балаканиной мы все равно не можем. Так не лучше ли, вместо того, чтобы чесать языками, раздавая мудрые указания отсутствующим министрам и директорам бань, заняться каждому своим делом. И, быть может, тогда ситуация переменится к лучшему. Пусть не в масштабах всей страны или мирового сообщества, согласен. Но хотя бы в наших фирмах?

– Да ты что? – опешил Помидоров. – Смеешься? Вроде бы и умный человек – а несешь такую чушь.

– Ну, почему же чушь? – мягко улыбнулся Лимонов, дела которого шли отнюдь недурно.

– Да потому, что мы сидим в болоте! – вновь панически заквакал Помидоров, пружинисто расхаживая по конторе. – Везде же все парализовано! Заводы стоят! Людям месяцами не выдают зарплаты! Нас обложили со всех сторон налогами, как матерых волков! Чингис хан брал по десять копеек с рубля, а наши бандюги и пяти копеек не оставляют! Ты пойми: народ обездолен, доведен до ручки! – тут Вадим Владимирович притормозил, картинно изогнулся перед Леонидом Павловичем, который невозмутимо восседал за письменным столом, бесстрастно поджав губы, и яростно застучал пальцем по своему лбу. – Неужели тебе все это еще до сих пор не ясно? Мы сидим в такой глубокой луже, что нечего даже и дергаться!

– Но другие же дергаются? 

Круто, всем корпусом, развернулся Вадим Владимирович к новому оппоненту – Белинскому

– А толк? Какой в этом толк? Одну ногу вытянешь – другая завязнет. Вторую потянешь – по пояс в болото войдешь! Чем больше дергаешься – тем больше убытков. Уж если Я! Я! Вадим Владимирович Помидоров, с моей неистощимой работоспособностью, с моей хваткой, с моим умом! – и прогорел во всех своих начинаниях, как швед под Полтавой, – то, что же тогда говорить о других?

Он красноречиво умолк, предоставляя нам возможность хорошенько осмыслить всю мощь своих аргументов.

– Но есть же люди, которые, несмотря ни на что, все-таки держаться на плаву,– неосмотрительно брякнул Лимонов.

– Кто? Где? – взвился петухом Вадим Владимирович.

– Да вот взять бы хотя бы присутствующего здесь Николая Ивановича,– улыбнулся Леонид Павлович, даже не подозревая, что этой безобидной фразой он наносит жесточайший удар в самое сердце Вадима Владимировича.

Лицо Помидорова, сидевшего в луже, если воспользоваться его собственной метафорой, глубже нас всех, покрылось густыми клюквенными крапинками. Он агрессивно вскинул подбородок, злобно блеснул колючими глазками за толстыми линзами очков и пренебрежительно махнул пухлой ладошкой в мою сторону:

– Э, это все мизер! Это не серьезно! Нет у Николая Ивановича настоящего размаха. Так все, мышиная возня! Да будь я на его месте – я бы, ради таких мизерных результатов, и пальцем бы не шевельнул.

– Ну что ж,– сказал Леонид Павлович, потирая руки и едва сдерживая радостную улыбку,– приятно видеть среди нас такого крупного бизнесмена.

– Большому кораблю – большое плавание! – в тон ему бухнул и Белинский, прилагая титанические усилия к тому, чтобы не рассмеяться.

– Да вы, как я погляжу, так ничего и не догнали! Я,– вновь засвистел Помидоров, колотя себя кулаками по груди,– финансист! Профессионал! Я вращался в таких сферах, решал такие проблемы, какие никому из вас тут даже и не снились! А вы мне тут каким-то Николаем Ивановичем в нос тычете…

Резко, в два шага, Помидоров достиг одной стены «офиса» и, круто развернувшись, ринулся в обратную сторону. Сделав серию челночных пробежек, финансист остановился, нервно отхлебнул кофе из чашечки (четвертой по счету) и, пустив ее по столу, как по стойке бара, вновь возбужденно замелькал перед нами.

– Да, я сижу в луже! В глубокой луже! Согласен! И я горжусь этим! Понимаете? Горжусь! Потому что сегодня все умные, честные, интеллигентные люди в нашей стране сидят в глубокой луже, в то время как всякое там дерьмо держится на плаву.

«Интеллигент в пятом колене» схватил чашечку с недопитым кофе и осушил ее одним махом. В наступившей тишине до него мало-помалу стал доходить смысл брошенных им в пылу полемики слов.

– Не, вы только поймите меня правильно, мужики,– финансист прижал ладонь к груди. – Я же не имел в виду вас. Я имел в виду тех! Тех! – он обличительно замахал пальцем за головой,– которые нами заправляют! Это они во всем виноваты! Они! Да если бы я с детства получил гармоническое развитие; если бы мне посчастливилось, потом попасть в нужную струю; если бы я слету, как говорится, в масть, с первого же захода удачно женился – да знаете ли вы, кем бы я мог теперь стать?

– Кем? – добродушно улыбнулся Белинский.

– Ха-ха! – ядовито рассмеялся Помидоров. – Да я бы уже, может быть, написал бы роман, в три раза толще, чем «Война и мир» Льва Толстого! Да я бы уже, может быть, понаоткрывал бы всяких там разных законов больше, чем Исаак Ньютон, Ломоносов и Эйнштейн, вместе взятые! Да я бы уже мог бы быть чемпионом мира или премьер министром – откуда вам это знать?

И тут – каюсь – я не удержался и заговорил о том, что все в нашем мире взаимосвязано и что каждый человек занимает в нем именно то место, которое он заслужил. Если, положим,– развивал я далее свою мысль – один человек удачно женится, и причем с первого же захода, как говорится в масть, а потом вдруг становится удачливым бизнесменом или ученым – то это исключительно его заслуга. И если какой-нибудь другой человек делает, скажем, пятый заход, водя невест по венец – и всякий раз его семейная жизнь складывается драматически; если подобного сорта коммерсант прогорает во всех своих начинаниях, как швед под Полтавой; иными словами, если такой свистун, несмотря на весь свой хваленый ум и деловую хватку, сидит в луже по самые уши, то – кукарекай не кукарекай, а винить в этом ему прежде всего следует себя самого.

Следовало бы увидеть своими собственными глазами, что тут случилось с Вадимом Владимировичем Помидоровым. Поначалу мне показалось, что его хватил удар. Но нет: несколько мгновений Помидоров стоял неподвижно, как соляной столб, а потом с красным, перекошенным от злобы лицом ринулся вон из конторы.

– Стой! Стой! – закричал Белинский вдогонку финансисту и, вскочив с дивана, поймал его за руку у двери. – Написал бы ты, написал бы роман в три раза толще, чем «Война и мир» Льва Толстого! И понаоткрывал бы всяких там разных законов больше, чем Эйнштейн и Ньютон! Да ты бы всех их переплюнул, мамой клянусь!

Как ни странно, но эти слова подействовали на Вадима Владимировича самым блатоворным образом. Он послушно дал себя увести от двери и усадить в пустующее кресло.

– Послушайте, старики, и чего вы все время цапаетесь? – примирительно сказал Белинский. – Вы что, не поделили между собой что-то, а?

– Да ты пойми,– вновь засвистел Помидоров. – Я – профессионал! Я играю только по крупняку! Мелочевкой пусть занимаются всякие там Николаи Ивановичи. Это – не мой уровень. Можете вы, наконец, это догнать? Меня же люди знают. Солидные люди. Что они скажут, когда до них докатится слух, что сам Вадим Владимирович Помидоров – и вдруг начал заниматься какой-то несолидной ерундой? Это же сразу подорвет мой имидж в деловых кругах. Да я лучше буду сидеть на макаронах и квашенной капусте, чем опущусь до уровня Николая Ивановича.

– Ладно, пацаны, я ухожу,– сказал я, направляясь к двери, поскольку трескотня этого пустозвона уже начала меня утомлять.

– Далеко? – полюбопытствовал Лимонов.

– Да так… Мотнуться туда-сюда по всяким мелочам. В общем, ничего солидного.

На пороге я приостановился, хлопнул себя ладошкой по лбу:

– Да, кстати! Чуть не забыл… Совсем, ели-пали, из головы высочило. Я тут краем уха слыхал, что японской фирме Сюдзуки-макаюки срочно нужна килька в томате. Вадим Владимирович, ты же как раз занимаешься такими вопросами. Так вот, не мог бы ты – на взаимовыгодных условиях, понятно,– подкинуть им два-три состава тюльки в томате?

Катер идет на дачи.

На палубе, привалившись спиной к леерам, стоит Алёна Васильевна – молодая женщина в малиновых штанишках – и конфиденциальным тоном сеет слухи:

– Городской  пляж закрыт! В воде обнаружены холерные вибрионы. В городской больнице уже дали дуба восемь человек!

– А крокодилы там не обнаружены? – насмешливо сощурив один глаз, спросил у нее какой-то слегка подвыпивший дядька.

Алёна Васильевна на целую голову ниже этого дядьки. И, тем не менее, ей удается взглянуть на него сверху вниз: 

– Вот вы тут насмешки строите, – парирует она,– а дело-то очень серьезное! Уже прилетела комиссия по чрезвычайным ситуациям из самой Москвы.  В газетах, конечно, об этом не напишут – но шила-то в мешке не утаишь…

– Да как же не работает – если он работает, –  возражает ей некая неверующая женщина и указывает на пляж убедительным жестом. – Вот, посмотрите!

Действительно, катер в это время как раз проходит мимо песчаной косы, усеянной отдыхающим людом. Одни нежатся  под цветными грибочками и зонтами,  другие купаются в реке.

Алёна Васильевна поворачивается  к берегу, и какое-то время созерцает эту картину.  Затем отворачивается  от нее и пренебрежительно машет пальчиками с  малиновыми ноготками:

– Э, да что вы мне тут рассказываете, я же лучше знаю! Мне одна моя хорошая подруга говорила. А ее муж – чтоб вы знали – в санэпидстанции работает!

В магазине

Алёна Васильевна заняла очередь за продуктами.  Ее пятилетняя дочь вертится у ее ног и хнычет:

– Ну, ма! Долго мы еще тут будем стоять?

Над малышкой склоняется какая-то древняя бабушка и протягивает ей конфетку.

–  На, доця.

Девочка берет конфетку из морщинистой руки и разворачивает фантик.

– А что нужно сказать тете? – строгим голосом напоминает ей Алёна Васильевна.

– Спасибо, баба-яга! – звонким голосом благодарит бабушку ребенок.

Лицо Алёны Васильевны конфузливо краснеет, и она гневно топает ногой на дочь:

– Замолчи! – мамин палец нацеливается на какого-то старика с орденской планкой. – Или этот бабай сейчас заберет тебя в мешок!