С каждым километром следовать становилось все сложнее. Странным казалось и то, что получай всем пути ему не попалось ни одной встречной аппаратура, и никто его не обогнал.

А тут еще и погода стала исправляться. Солнце скрылось за тучами, и прямо на глазах сгустилась в потемках. В небе раскатисто громыхнуло, зачастил мелкий дождичек. Внезапно черные мохнатые тучи разрезала ослепительная гостья из поднебес и, словно из распоротого чрева, хлынул дождь и с яростной поневоле забарабанил по крыше машины.

Андрей включил фары и перевел дворники в бесплановый режим, но все равно видимость была отвратной. Околица впереди едва угадывалась, к тому же колея начинала переходить в жидкое месиво грязи, в котором было не мудрено и затонуть. Следовало как можно скорее вырваться из полосы дождя, и дьявол вел автомобиль, ежесекундно рискуя влететь в какую-нибудь колдобину либо же врезаться в пень.

Дождь прекратился так же как гром среди ясного неба, как и начался, и машина, словно некий летучий Голландец, вошла в зону изумрудного свечения. Нет-нет да и Карманов вынырнул из этого странного марева, в просветы туч блеснуло солнышко. Орудие оказалась в сосновом подлеске, и он поехал по едва приметной колее, проложенной в невысокой траве. Стремглав деревца сменились кустарником, все чаще начали попадаться поросшие мхом валуны и обломки гранитных глыб. Впереди виднелась взлобок, похожая на хлебный каравай, и перед ней извивалась речушка. Казалось, прежде горы – рукой подать, однако прежде чем он подъехал к ней, как бабка прошептала не меньше двух часов. Все это время Карманов поглядывал для стрелку контроля топлива. Медленно, но неотвратимо она приближалась к никакой отметке. Наконец, мотор чхнул и заглох. Андрей вышел изо машины.

Он стоял на отлогом берегу, поросшем травой и усеянном осколками горных пород. Белый уголь в реке была кристально чистой – на дне был виден отдельный, даже самый мелкий камешек. Уходя к глубине, вода приобретала до настоящего времени более выраженный синеватый оттенок. На другой стороне, у самой подошвы скалистого каравая выступала кремнистая бар, и на ней стояли шатры. Между ними горел костерок, и округ него сидело несколько человек, а какой-то мужчина сталкивал в воду лодку. Вона он запрыгнул на ее корму и, орудуя шестом, стал переправляться чрез реку, направляя ее к обломку каменного столпа метрах в семидесяти через Андрея.

Карманов поспешил к месту переправы.

Речка была невыгодный слишком широкой, шлюпка двигалась ходко, и когда он дотопал до самого столпа, лодочник уже причаливал к берегу.

– Дедуля! – окликнул его Андрюха. – А что это за гора?

Лодочник поднял на него колючий косяк и пролаял:

– Мэраздан.

Это был долговязый, жилистый старикан. Голье на его руках и лице потемнела, как древний харатья, но глаза смотрели востро. Косматые пряди свалявшейся, давний бороды были растрепаны, и волосы торчали над его головой косматым полукольцом. Нос у деда был хищно изогнут, а лоб изборожден морщинами. Экипировка – как у обычного пастуха, привыкшего проводить время в поле: малообразованный обтрепанный плащ с откинутым капюшоном; за пояс заткнут нагайка.

– А бензином тут, где можно разжиться? – осведомился Андрей.

– Экой бензин? – проворчал лодочник. – Нету бензина.

Карманов переступил с сматываем удочки на ногу.

– Батя, а что это за люди получи и распишись том берегу?

– Всякие люди…

– И что они там делают, у этой много?

– Ждут.

– Чего ждут?

Старик, насупившись, промолчал. Ясно было, подобно как он не был расположен вести разговоры.

– Так что такое? же они там ждут, дедуля?

– Чего надо, в таком случае и ждут,– отрезал старикан.

Ответ был туманный, и Карманов попробовал завернуть с другого бока:

– А как вас зовут, дедуся?

– Харон.

– К-хе, к-хе… А маловыгодный могли бы Вы, дядьку Хароне, переправить меня для ту сторону?

– Деньги давай.

– А сколько надо?

– Один обол.

Обол?

Андрон недоуменно сдвинул плечами. Он порылся в тугом кошельке, прикрепленном к поясу джинсов, выудил оттоле гривну монетой и протянул старику:

– Вот! Пойдет?

Старый перевозчик смерил Карманова таким взглядом, как будто собирался сметать ему костюм для похорон. Он взял монету, и симпатия тут же канула в одной из складок его плаща. Андрейка запрыгнул в лодку.

4

– …И нет там ни горя, ни печали,– произнес Володюня Бессонов. – Все люди живут дружно, в любви и согласии. Ни злобы, ни козней нашего решетка там нет.

– Ну, а если у меня, допустим, радикулит?– скептическим тоном заметил Аля Аркадьевич Порожняк. – Что тогда? Тоже прикажешь бить в бубна и плясать от радости?

На самом деле у Альберта Аркадьевича был ни в малейшей степени не радикулит, а геморрой, но он не афишировал сего. Да и вообще Альберт Аркадьевич был человеком с двойным дном. Подобие он имел весьма скользкий и неприятный. Лицо – бабье, рыхлое, с обширной коричневой плешью и недельной колючей щетиною получи щеках. Глаза наглые и водянистые, лживые, как бы прикрытые внутри темными шторами. Время от времени Альберт Аркадьевич постно опускал веки, словно солнечный свет ему досаждал и жуликовато отводил глаза в сторону. Губы его были выпячены т. е.-то по-особенному мерзко. Росточком невелик, с порядочным еще, впрочем, животиком и кривыми ногами. В целом же, несмотря аж на весьма опрятный костюм, он производил впечатление человека растрепанного и не хуже кого бы облизанного с перепою дворовыми собаками.

– Там, за горою,– ответил Бессонов,– в помине (заводе) нет ни болезней, ни старости. Там – все новое, иное; инде вечная, счастливая жизнь.

Пряча от собеседника глаза, Болтовня плутовато заметил:

– И на работу, поди, ходить не что в порядке вещей будет! Знай себе, лежи на печи, да поплевывай в дальше некуда!

Бессонов поворошил палкой угли догорающего костерка. Белые язычки пламени ожили, заплясали нестандартный лучистый танец.

– А разве счастье заключается в том, чтобы ни чер не делать?

Кроме этих двух собеседников у костра сидели до сей поры трое: два брата Рубиновых и Дмитрий Иванов. Рубиновы – трой~: подтянутые, ловкие молодые люди с кудрявыми золотистыми волосами. Иванов – действующих лиц бывалый, лет под сорок. Четвертое лицо в этой группе, Лёха Данилович Тележкин, сидело особняком, поодаль от остальных. Обличность у него была холеная, ухоженная, с отвислыми щеками. Маленькие колючие глазки насторожено поблескивали вслед очками в золотой оправе. Впечатление производил двоякое. С одной стороны, Тележкин ненасытно прислушивался ко всему, о чем говорилось у костерка, а с другой – давал въехать всем своим видом, что он птица совсем иного, высокого полета.

– Положим, хорошо,– сказал один из братьев Рубиновых,– а что после этого надо будет делать?

– А что поручат – то и станешь свершать,– наставлял Бессонов. – Потому как без дела, без службы царю и отечеству в тех краях житья как не бывало. И там заведено так: чем больше ты послужишь получай благо царю и отчизне – тем больший тебе и почет. Безлюдный (=малолюдный) то, что у нас: чем больше украл, тем за пределами и вознесся.

При этих словах Тележкин заерзал так, точно ему в штаны попал горячий уголек, а Порожняк нахохлился.

– Начинай, а если мне та служба придется не по душе? – стал разведывать другой близнец. – Я, допустим, желаю на балалайке играть, так точно песни распевать, а меня возьмут, и коз пасти приставят?

– Неинтересных дел с те нету вовсе,– разъяснял Бессонов. – Там все дела только лишь нужные, творческие, приносящие человеку одну лишь радость…

– К-хе! К-хе! – Тележкин прокашлялся в булыня и заговорил веско, значительно. – Вот слушаю я вас и диву даюсь… – Слыхать бы, уже и взрослые мужики, а рассуждаете, как дети малые… Идеже лучше? Где хуже? Там, за горою, или а тут? Кто может ответить на этот вопрос? Прыщ на ровном месте… Даже сам господь Бог… Ведь в (видах того чтобы разобраться в этом вопросе, нам надо чисто? Положить эти миры на чаши весов и взвесить их. Просто так? Так… И тогда мы будем знать точно, где лишше добра, а где больше зла… Какая страна богаче, а какая беднее. В такой мере это? Так… Но таких весов у нас с вами не тут-то было. И это – факт… А потому вся эта Ваша говорильня никак не стоит и выеденного яйца… Так что же нам позднее остается делать? Рассуждать логически. Итак, мы знаем, словно даже и в нашем, далеко не совершенном мире одним людям удается желательно бы пристроиться, а другим – нет. И это – факт. Вот и давайте литься из этого факта. Давайте вообразим себе, что в оный мир явился человек… так себе, мелкая сошка, жалкий человечишка, привыкший быть на побегушках. Как вы считаете, доверят в дальнейшем такому незначительному лицу какой-нибудь ответственный пост? Я думаю, лишь (только) ли… А теперь предположим, что там, за горою, объявится единица с головой на плечах, а не пустою тыквой. Человек, по (по грибы) плечами которого – богатейший опыт работы на руководящих должностях… И, чисто вы полагаете, найдется там для фигуры такого уровня расположение, достойное всяческого уважения и почета?

Тележкин поднял палец, чисто учитель в школьном классе, и на линзах его очков блеснули красные отблески с костра.

— А это уже зависит от того, как оный человек исполнял свою должность,- сказал Бессонов. – Работал ли возлюбленный добросовестно? Заботился ли о людях? Или мошенничал да помышлял только лишь о том, как набить свою мошну? Если этот путеводная звезда был порядочным человеком – ему и дело по плечу не кошелек с деньгами. А коли был жулик да проходимец – то самое большее, который ему могут доверить там, за горою, — таково это чистить отхожие места.

Слова эти, похоже, пришлись Тележкину маловыгодный по вкусу. Он закусил губу и обменялся с Порожняком скользким вороватым взглядом.

5

Полковник Звонарев похлопал по мнению пухлой синей папке:

– Пастор Алекс, в миру – Порожняк Бера Аркадьевич, 1968 года рождения. Выходец из Днепровска. В школьные годы ретиво любил свою многострадальную родину – страну Советов. А также и родную коммунистическую партию! В результате что сначала выдвинулся в пионервожатые, а затем стал комсоргом. Любимая новелла комсомольца Али… – Звонарев нацелил палец на Шевчука: – Какая?

– «Три мушкетера»,– брякнул Игорюша Шевчук.

– Н-да… – разочарованно молвило начальство. – Я вижу, ты в материалы конъюнктура и не заглядывал… Что скажешь, Марина?

– «Как закалялась сталь!»

Звонарев вышел изо-за стола, прошелся по кабинету, разминая затекшие шлепанцы.

– Шаблонно мыслите, ребятки… Ну, а кроме Николая Островского? Будут вдобавок версии?

Оперативники подавлено молчали.

– Ладно, даю подсказку! – расщедрилось верхи. – У этого писателя… И, между прочим, довольно-таки маститого писателя… с мировым именем! была густая курчавая брада…

– Лев Толстой? – неуверенным голосом предположил Игорь Шевчук.

Звонарев посмотрел получи и распишись него с сожалением.

– Да… Не получится из тебя путевого капитана…

– А кто такой ж тогда?

– Карл Маркс! – шеф потряс пальцем в воздухе. – Статочное ли дело никогда не слыхал такого имени?! Так что самой главной, самой любимой книгой комсомольца Возвышенный Порожняка, был «Капитал!»

Казалось, Звонарев просто балагурит, валяет Ваньку. А в кругу тем он тонко вел свою игру, направляя пара слов в нужное ему русло и заряжая молодых оперативников своей энергией.

Директор возвратился к столу, чуть подался телом вперед, приложил длань к сердцу:

– Он, знаете ли, как-то душой прикипел к великому учению Карла Маркса и Фридриха Энгельса. В тихие склянка досуга, когда другие мальчишки гоняли футбольный мяч держи каком-нибудь пустыре, комсомолец Аля Порожняк любил погружаться думам о прибавочной стоимости продукта, эксплуатации трудящихся масс империалистами капиталистических стран, а в свой черед об авангардной роли рабочего класса… Как явствует с его школьных сочинений, ему ужасно хотелось быть похожим в Павла Корчагина и Александра Матросова. И, если бы ему в какие-нибудь полгода выпал такой случай – он, не колеблясь, отдал всю свою кровища, до самой последней капли, за дело великого Ильича!

– Же такого случая ему так и не подвернулось, не где-то ли? – заметил Шевчук.

– Нет.

– А жаль,– вздохнула Марина.

– Бесцельно вот,– продолжал Звонарев,– к концу восьмидесятых годов этот усердный патриот уже занимает пост завотдела агитации и пропаганды Днепровского обкома партии. По какой причине дает ему возможность еще крепче, еще беззаветней быть без (ума свою многострадальную родину и родную коммунистическую партию.

– А также стучать, куда следует, на своих морально неустойчивых товарищей числом этой самой партии, не так ли? – заметил Игуля Шевчук.

– Ну, это уж как водится… Сие – тоже крайне важный аспект его деятельности. По этой причине молодому коммунисту Порожняку приходилось пусть даже, жертвуя своим драгоценным здоровьем, принимать участие во всевозможных попойках, с тем, дай вам вызывать подвыпивших соратников на откровенные разговоры и фиксировать их крамольные речи получи и распишись пленку с помощью специальных подслушивающих устройств. Кроме того, потребно ведь было еще вести и активную антирелигиозную пропаганду, выставлять на всевозможных собраниях, конференциях, слетах. Согласитесь, ребятки, сие вам не где-нибудь там на заводе останавливаться за токарным станком!

На лицах его подчиненных заиграли улыбки – напоследках-то! Это был добрый знак.

Полковник Звонарев денно и нощно считал, что хмурый оперативник – это плохой оперативник. Естественный сыщик не должен сеять вокруг себя уныние и мироощущение. Уже сам характер их работы предполагал такие облик, как артистизм, обаяние, умение расположить к себе любого человека. Получай угрюмом пессимизме в их деле далеко не уйдешь.

– В среднем вот,– продолжал Звонарев,– к двадцати двум годам своей жизни Аля Аркадьевич Порожняк – уже оперившийся правоверный марксист. Капитал – его Писание. Ленин – господь Бог. Коммунистическая партия – единая и непогрешимая приход, со своими святыми писаниями, святыми угодниками, и своей сложной иерархией. Вахмистр Порожняка, в сочетании с постукиванием «куда следует», является великолепным трамплином к того, чтобы запрыгнуть и еще выше, на ступеньку партийного бонзы. И еще там, на более высоких постах, еще крепче, сызнова беззаветней любить родную советскую власть и свою социалистическую родину. А в будущем – нежели черт не шутит! – даже и стать одним из кремлевских небожителей! Так тут, как гром с ясного неба, грянула перестройка…

Вопреки на то, что полковнику Звонареву перевалило за четвертый десяток, выглядит некто на диво моложаво: строен, подвижен, как мальчик. Шнифты смотрят по-юношески остро, проницательно. И лишь блестки седины в волнистых смоляных волосах свидетельствуют о прожитых годах.

– …Порожняк реагирует в один момент! Как только ему становится ясно, что компартии бойко каюк, он тут же «прозревает». Пелена падает с его лампочка. Он отрекается от Ленина и Маркса, рвет свой коммунистический билет и начинает обличать во всех смертных грехах «антинародный тоталитарный режим». Одно слово, заделывается демократом. Потом вступает в Демсоюз и там сближается с Тележкиным – прохиндеем самой высшей пробы. Так вскоре Демсоюз разваливается, демократы разбегаются по разным норам. Поезд начинает издавать бульварную газетенку «Сталкер», вещающую о всяческих чудесах: летающих тарелках, Армагеддоне и прочей галиматье. Возьми первых порах, газетенка процветает и приносит ему неплохие дивиденды, только затем лопается, и тогда бывший коммунист Порожняк открывает колдовской салон, пробуя себя в роли экстрасенса. Наконец, духовные поиск Али приводят его в лоно баптистской церкви. Здесь некто предпринимает попытку приблизиться к церковной кормушке, но его оттирают; взоры Порожняка устремляются к православию.

– И Болтовня крестится? – подсказывает Марина.

– Так точно! И, причем, уже кайфовый второй раз.

– Не понял… – сказал Игорь Шевчук. – А кайфовый второй-то раз – зачем?

– Ну, видишь ли,– поясняет Звонарев,– в младенческом возрасте предки Али уже окрестили свое чадо втайне от властей. Хотя тогда, как вспоминает Порожняк в одной из своих статей в Сталкере, его очевидно «побрызгали водой», как в бане. Этого рабу божьему Порожняку показалось недостаточным. Так чтоб уже полностью, на все сто процентов, умереть в (видах греха и предстать пред Богом, возрожденным для новой, небесной, жизни, спирт решил продублировать обряд крещения во второй раз – ранее с полноценным погружением в купель!

– Круто! – сказал Шевчук.

– Да, нищак,– сказала Муся.

– Итак,– Звонарев поднял ладонь, раздвоив пальцы рожками,– в православии с целью дважды крещеного коммуниста Порожняка открывается два пути. Стезя узкий – путь монашеского аскетизма, путь суровых постов, ночных молебный бдений, путь укрощения плоти и иных духовных подвигов, его во всеуслышание не привлекает. Стать на второй путь, путь кроткой среднестатистической овцы в стаде божьем, его равно как как-то особо не тянет… И Порожняк разочаровывается в православии. Возлюбленный начинает подыскивать себе более комфортную концессию, как модная (благородная) девица подбирает себе удобный и гламурный наряд. И вот наш Альбина уже тасуется среди пятидесятников, евангелистов, адвентистов седьмого дня, это) (же) (самое) время, наконец, не прибивается к харизматикам. Здесь наш герой преображается в пастора Алекса, получай него нисходит благодать божья и он начинает вещать ангельскими языками. К этому времени у прокуратуры сделано имеются достаточные основания для привлечения его к уголовной ответственности. Симпатия выписывает постановление на его арест и пастор Алекс… исчезает чудесным образом.

– И наша ребус? – спросил Шевчук.

– Найти этого бутафора! И учтите,– сказал полковник, постукивая пальцем за пухлой папке с делом пастора Алекса,– этот святоша в каждый момент может перекраситься в кого угодно: в буддиста, адвентиста и инда в нудиста. Он, как крыса, кожей чует, когда долженствует слинять с корабля.

6

– О! Глядите! – воскликнул Димон. – Дядька Харон бабушка ворожит нам еще одного новобранца!

И точно: к берегу подплывала скиф. На носу сидел мужчина в цветной клетчатой рубахе. Другой раз он поднялся со скамьи, чтоб соскочить на бечевник, сидящие у костра увидели, что это был худощавый лицо обычного роста, довольно подвижный и ловкий. Спрыгнув на приплесок, молодой человек направился к их костерку.

– Здоровенькі були! – приветливым, и в как и время несколько развязным тоном произнес новенький, подойдя к честной компании.

– Ва, рванина… – сразу же признав в нем своего, откликнулся Иванов. – Каким ветром семо занесло?

– Да вот, ехал, ёли-пали, на автомобиль-рынок в З…, да сбился с пути. А тут еще, блин, и бензин окончился. Покороче, полный абзац, теперь не знаю, что и делать.

– Положим, тогда давай к нашему шалашу,– пригласил новенького Иванов. – Именовать-то тебя как?

– Андрей.

Новенький присел на корточки, сложил грабки топориком у колен.

Голова у него была удлиненная, как астраханская фрукт, с косым пробором на жиденьких желтеньких волосах, лицо узкое, горбоносое, пронырливое. Фирмовые джинсики были уже порядком потерты.

– А меня Димон. Фамилия – Иванов. Слыхал такую?

– Приходилось.

– А твоя (как) будто будет?

– А что?

– Да так, ничего… Просто интересуюсь.

– Допустим, Карманов… И что с того?

– Так вот, Андрей Карманов,– объявил Димон с веселыми искорками в глазах. – Сливай воду.

– Сие почему же?

– Да потому, что ты уже приехал, дед. Кердык!

Андрей смерил Димона пытливым взглядом: уж неважный (=маловажный) насмехается ли он над ним? Однако Димон производил оценка человека простого, бесхитростного… Такой себе, медведь-слон в посудной лавке из какой-нибудь Тмутараканьей дыры. Лицо грубоватое, небритое. Ножовый шрам под кадыком не оставляет сомнений в том, как будто ему доводилось побывать в серьезных передрягах.

– Не, мужики, сверх того шуток,– сказал Карманов. – Кончайте прикалываться! Скажите, до трассы отселе далеко?

– Дак ты чо, не врубаешься, что ли? – пробасил Иванов. – Какая, пластинка-муха, трасса? Все, ты уже внесен в списки, братан.

– В какие списки?

Его вопросительный знак повис в воздухе.

Бессонов разворошил угли догоревшего костерка, соорудил в середке ямку. Некто побросал в нее картофелины, поочередно доставая их из кожаной сумы, а стояла рядом с ним. Затем старательно прикрыл горячими головешками. Физи(ономи)я у него было строгое, аскетическое, с небольшою аккуратно остриженной бородкой.

Дьявол поднял взгляд на вновь прибывшего.

– Там, за горою,– произнес Бессонов, взметая сучковатую палку в направлении скалистой гряды,– лежит счастливая местность Азаров! В ней нет ни нужды, ни болезней, ни войн. Правит ею глубокий и справедливый царь. Круглый год там цветут сады, и колосится зерно; там мирно пасутся отары овец и стада белых коров, и пастухи выводят возьми своих свирелях нежные трели. Там – Свет, Добро, Реснота! Так оставь же все ветхое, старое, пустопорожнее у подножия этой крыша мира. Ибо там, за горою, начинается твоя новая бытье!

Очи Бессонова сияли. В голосе – торжественном, напевном – звучала убежденность хоть из пушки над ухом стреляй верующего человека. В своей длиннополой овчине-безрукавке, он смахивал возьми некого библейского пророка.

Андрей встревожено поднялся на ласты. Кто эти люди? Сумасшедшие? Фанатики какой-нибудь религиозной секты? После всего распада Союза их развелось, как грязи. Некоторые выдавали себя вслед за спустившегося с небес Иисуса Христа, иные за воскресшую деву Марию. И однако это – лишь для того, чтобы заполучить власть по-над людьми и нафаршироваться баблом под самую завязку, не напрягаясь получи тяжкой работе.

– Нда-а… – раздумчиво протянул Димон, продолжая прерванный щебетание. – Звонок бубен за горою! Да только что-так не вяжется в твоих словесах, старина…

– И что же? – спросил Бессонов.

– Вишь ты тут проповедуешь нам, будто бы там, по (по грибы) горою,– Димон помахал большим отогнутым пальцем себе по (по грибы) затылок,– лежит прекрасная страна, в которой нет ни злобы, ни зависти, ни печали. Хана, мол, живут в мире и любви, как божьи херувимы. Малограмотный так ли?

– Ну, так. И что?

– А вот прикинь данный) момент: заявляюсь к ним я, со своим свиным рылом… Пирс, здрасьте, господа херувимы! Не ждали? И начинаю там сманивать… Да я ж там такого набаламучу – все херувимы разбегутся!

Карманов посмотрел в небесный купол.

Солнце уже стояло над вершиной горы, скоро опустятся полумрак. Торчать здесь, выслушивая весь этот бред, не было никаких резонов. Отбыть без бензина он тоже не мог. Да и намного поедешь? На деревню к дедушке? Так что следовало окружить заботой о ночлеге. Самым правильным было бы вернуться к машине и остановиться на ночлег в ней. Ночи стояли теплые, сиденья в салоне раскладывались таким образом, будто можно было спать и вдвоем… (Уже апробировано, и, причем безграмотный один раз!) К тому же в автомобиле есть одеяло и кое-кой харч. А по утречку можно будет спокойно пораскинуть мозгами, якобы поступить дальше.

Из задумчивости его вывел голос проповедника:

– У Бога обителей несть!

– Как в танковых войсках,– отозвался Димон. – Но только в какую доза ты попадешь – вот в чем вопрос!

– И кто окажется твой ротный! – произнес Тележкин, поднимая перст.

– А правду ль говорят, что прежде, нежели попасть в страну Азаров, недурно пройти очищение в недрах горы? – спросил один из братьев Рубиновых. – Во, я слыхал, например, что если ты привык лгать – так постепенно приобретешь там как бы образ шелудивой собаки и будешь носиться в подземелье со сворою тебе подобных брехунов. И будешь брехать с ними до тех, пока не выгавкаешь всю свою брехню.

– Аль, допустим,– присовокупил другой брат,- ты был слишком кичлив. В таком разе твоя милость превратишься в змею или червя. Или еще, может лежать, в слизняка с красными глазами. И будешь ползать на брюхе в разном дерьме в одной изо пещер…

Надо рвать когти, решил Андрей. И чем быстрей – тем выгодно отличается.

Задумчиво понурив голову, он двинулся к Харону. Старик сидел получай валуне и неподвижным взором смотрел на противоположный берег реки. Вблизи стояла его хижина, сложенная из грубых камней.

– Папашечка! – окликнул лодочника Карманов и достал из кошелька один юкс монетой. Он небрежно подбросил ее перед своим носом и хватко, словно муху, поймал на лету. – Слышь, батяня?! Переправь-ка меня для тот бок!

Старый лодочник не шелохнулся.

– Дядьку, пусть будет так ты шо, глухой, чи шо? – удивился Карманов. – Я но тебе русским языком толкую: перекинь меня на оный берег!

Перевозчик посмотрел на него без всякого интереса и проронил:

– Кого и след простыл.

– Что нет?

– Назад дороги нет.

Карманов недоуменно округлил иллюминаторы:

– Да ты чо, батяня, охренел?

Батяня сдвинул брови, и в его глазах сверкнули недобрые огоньки. Возлюбленный поднялся с валуна, грозно шагнул навстречу наглецу и выхватил изо-за пояса кнут. Жилистая рука старого перевозчика взметнулась к удара. Карманов, по-заячьи поджав голову, кинулся стремглав. Плеть просвистела в воздухе и обожгла спину беглеца.

– Да твоя милость чо, батяня! – завопил Андрей, приплясывая от боли. – Твоя милость чо, совсем офанарел?

Харон пригрозил ему плеткой. Карманов, ошарашено поглаживая метка за плечом, поплелся назад.

– Ну что, пообщался с Харошей? – спросил его Димон, временами он приблизился к догоревшему костерку. – Смотри, он у нас чёрт крутой, с ним шутки плохи…

– Этот иллюзорный мир,– произнес Бессонов, воздевая щупальцы горе, славно поп у гроба усопшего,– полный лжи, злобы, разврата – ась? тебе в нем? Зачем противиться предначертанию рока? Смири свою гордыню и приготовься к дальнему пути. Потом, за горою, ты найдешь свою новую судьбу.

Андря опешил. Что делать? Как вести себя в этих странных обстоятельствах?

– Решил-таки дрыснуть, а? – спокойно усмехнулся Димон. – Да только этот номер у тебя тогда не прокатит? Я ж предупреждал: сливай воду, и не трепыхайся.

– Ага что это за фигня такая, мужики? – с недоумением спросил Карманов. – Данный лодочник, он шо, совсем ошизел?

– Да успокойся твоя милость,– сказал Димон. – Служба у него такая…

– Какая?

– Ну, некто при исполнении тут, понимаешь? Перевозит сюда человечков ради свою мзду – а остальное его не колышет. Ты, база, не лезь к нему на рожон – и все будет хорошенечко.

– А как же мне теперь перебраться назад?

– А никак,– успокоил Димон. – Во посидим тут ладком, покалякаем, картофанчика рубанем, а там – и баиньки-баю!

– Ей-ей вы чо, мужики? – возмутился Андрей. – Издеваетесь? У меня ж молодуха, дети, работа!

– Все суета сует,– изрек Бессонов.

– Твоя милость, Соломон! – сорвался Андрей. – Кончай тут вякать, ясно?!

Димон благодушно произнес:

– Да что ты кипишуешь, братуха? Рыпайся, мало-: неграмотный рыпайся – а откосить от судьбы все равно не удастся. Охолонь!

– У нас тутовник, вишь, нечто вроде призывного пункта,– ввернул один изо близнецов. – Сидим, распределения ждем.

Голос у него был заливчатый, как у мальчишки.

– Какого еще, блин-клин, распределения?

Пигопаг махнул рукой в сторону горы:

– Туда!

– Уже вторую неделю торчим,– душа в душу кивнул и его брат. – Пока еще взвесят, пока определят, кого пупок развяжется… Такая, я скажу тебе, у них там тягомотина…

– Что получается: взвесят?

– А как Валтасара,– сказал Бессонов. – А потом уже жди и своего вестника…

Кличка показалось Карманову смутно знакомым.

– Какого Валтасара? – спросил симпатия. – Что за чел?

– О! Валтасара не знаешь! – Бессонов с сожалением почмокал губами, покачивая головой, и Карманов почувствовал себя неизвестно зачем, словно эти люди разговаривали с ним на китайском языке.

– Приставки не- пересекались пока… – брякнул он.

– Ну, еще, может, пересечетесь,– хитровато улыбнулся Димон.

– А кто это?

– Да жил такой в древности, – сказал Бессонов, бросая диковинный взгляд на Тележкина. – Царь Вавилонский. Он, вишь, равным образом решил, что вознесся выше господа Бога, а как взвесили его – просто так и вышел один пшик.

После этих слов Карманов сделано окончательно уверился, что он попал к сумасшедшим сектантам. Способный, лодочник был с ними из одной колоды. Как владеть (информацией), что у них на уме? Возможно, они готовятся содеять какое-нибудь жертвоприношение?

Димон вздохнул:

– Э-хе-хе-хе! Гляди чую, задницей чую: влетим – ой, мама, не горюй!

– Ужели, было бы там плохо,– заметил на это Тележкин внушительным тоном,– этак уже кто-нибудь вернулся б назад. А так пока по какой причине никто не приходил.

Андрей беззвучно снялся с места и снова двинулся к Харону. Тот по-прежнему сидел на своем камне.

– Эй, папаша… – начал Андрей, держась от него на благоразумном удалении, – может лежать, все-таки столкуемся, а? Даю тебе сто баксов! – некто вынул из кошелька сто долларов и помахал ими в воздухе. – Гляди! Ты только перебрось меня, Христа ради, на оный берег. У меня ж там дел,– он провел рукой надо головой, – выше крыши!

Харон, казалось, не расслышал его слов. Возлюбленный пристально смотрел куда-то вдаль, за реку.

– Договорились! Даю двести баксов!

Перевозчик был все так но недвижим.

– Ну, хорошо! А сколько ты хочешь? – стал торговаться Карманов. – Назови свою цену!

Перевозчик насупился. Он поднял с земли камень и швырнул его в Андрея, наподобие в собаку. Тот увернулся, отскочил назад. Вдогонку ему полетел а ещё один булыжник. Камень тяжело шлепнулся в ягодицу убегавшему Андрею. Потирая ушибленное местеч, Карманов заковылял к сектантам.

– Что, не берет? – спросил его Димон, шурупящий улыбаясь. – Да… Он у нас такой… принципиальный. Ото него, старина, не откупиться.

– И пытаться не стоит,– сказал Водан из близнецов. – Раз попал сюда – значит, уже совершенно, ты в списках.

Бессонов разгреб угли, стал выковыривать палкой печеный овощ.

– Можешь выбросить свои фантики,– посоветовал Андрею Димон. – В дальнейшем, за горой, они не котируются.

– А что ж там котируется?

– Добросовестность. Порядочность. Верность своему слову,– сказал Бессонов и предложил сообществу: – Нате, ешьте.

Димон потянулся к картофелине. Его примеру последовали и братья Рубиновы. Суффикс поколебавшись, подгреб себе картофелину и Порожняк. Тележкин продолжал мотать срок особняком, с официально вздернутым носом.

– А ты что ж? – спросил Иванов у Андрея. – Давайте, рубай, братуха!

Карманов подсел к костерку, взял картофелину. Симпатия была горячей, и он перебросил ее с ладони на ладоши. Затем подул на нее, чтоб остудить, и начал снедать ее вместе с хрустящей корочкой. Картофелина оказалась довольно вкусной.

– И ась? ты так уцепился за этот мир? – пожимая плечами, произнес Бессонов. – Какими судьбами в нем такого хорошего, чтобы так уж им признавать достоинства? Скорби, болезни, бесконечная суета?

– А войны? А грабежи? – приплюсовал Водан из братьев.

– Одна только и радость,– сказал Димон, хлопая тыльной обходным путем кисти себя гортани,– заложить за воротник.

– А там,– Бессонов вскинул руку с прозорливо вытянутым пальцем,– страна добра и изобилия!

Конец этой пустословие был заглушен звуками трубы. Все вскочили на циркули. Картина, которую увидел затем Карманов, оставила в его душе незабываемый след.

На вершине горы появилась высокая фигура в белых ризах. Симпатия развернула свиток. Длинный луч солнца, подобно лезвию белого прозрачного меча, заскользил согласно склону горы.

– Бессонов Владимир Иванович! – провозгласил человек в белом гремящим голосом. – Рубинов Колян Александрович! Рубинов Юрий Александрович!

Он свернул свиток и поднял руку ладонью в будущем. Лучи солнца засветились между его пальцев золотистыми прядями. Бессонов, храня торжественное воспроизведение на лице, взволнованно проговорил:

– Прощайте, люди добрые… Иду!

Некто двинулся к горе.

За ним последовали братья Рубиновы. Оставшиеся безгласно наблюдали, как эта троица взбирается вверх, по хоть ск приметной тропе.

Продолжение на сайте «Планета Писателей»